– О как? И кто же эти твои друзья? Поцелуйчик? Рентгенок? Прибамбас? Или кто-то из других гномов? Жуть. – Я многих знаю. – Ага, ну погоди-ка, вот ты и попалась. Тот пидарок, этот Рейс, или как он там сейчас себя зовет? Рейс – ну и херня же, бля. – Его зовут Рис. – Без разницы. Ссыкло это с канцелярским ножиком. Валяй дальше, не умолкай. Мне нравится, как у тебя рот шевелится, когда ты говоришь об убийстве. Поговори мне еще. Пришить, угондошить, чпокнуть. – Я пошла отсюда. – Она сделала движение, как бы поднимаясь, но он снова толкнул ее на спину. – Я с этим еще не закончил. – Он удерживал ее, осклабившись поверх, обыскивая пещеры ее глаз, нет ли в них необъяснимых силуэтов. – У Риса никакого ножа не было, там даже не было самого Риса, чтоб ты понимал. – Я достаточно понимаю, чтоб распознать кусок острого металла, когда его суют мне под нос. – То был пацан в белых трениках, я его никогда раньше не видела. И никого не поранило, так чего ты все время ноешь? – Кто был бандюган в кожаной кепке? – Никто. Я уже тебе это сказала. Господи, какой ты… – Если б Прибамбас меж нами не влез… – Ничего, вот что там, совершенно ничего. Господи, какой же ты параноик. – Осторожный, чувырла, я осторожный. – Так параноишь под старость, что ни хуя уже не помнишь. Но он ее больше и не слушал; у него в зубах была трубка, и он сосал черенок, как утопающий. Сквозь окутавший дым на ней несдвигаемо остановился один безразличный глаз, какую бы позу ни приняла она, какое предательство ее лицо б ни явило. Он выгнул бровь и произнес: – Надевай форму. – Ох нет, прошу тебя. – Давай, детка, папочке нужна нянечка. Очень. – О как? Ну так и мне тоже. Меня кто нянчить будет? – Ой, ну пожалуйста, пожалуйста, так больно. – Он катался, стиснув руки между ног непристойной пародией боли. Она подошла к чулану, порылась в куче одежды. – Я это делаю, – бормотала она. – Я по правде это делаю. – Она вступила в мятое белое платье, повозилась с пуговицами. – Нет, идиотка, не тут, черт. В ванной. Потом войдешь уже одетая. Как на обходе, помнишь? – Есусе, блядь, Христе. Он принял образцовую позу пациента. Сомкнул веки и наблюдал у себя внутри за тонким лучом лазерной энергии, что, как указка, обследовал его нутро, приостанавливаясь высветить господствующие органы, каждый в свою очередь играл собственную отдельную песню. Когда рубиновая палочка коснулась заскорузлой поверхности его сердца, глаза самопроизвольно раскрылись – и над ним стояла Мисс Ангельский Тортик, дежурная нянечка, и с состраданием взирала на него. Голова его приподнялась с подушки. – Стетоскоп, – закричал он. – Неужели ты забыла этот долбаный стетоскоп?! – Извини, – бормоча, она вышла. Мгновение спустя, экипированная, как должно, вернулась. – Итак, Мистер Компакт, на что жалуетесь? – Он показал. – Ох какая гадкая опухоль. Болит? Он кивнул. – Ну, сейчас посмотрим, что можно сделать, чтобы уменьшить опухоль и облегчить боль. Она помнила, чем все закончилось после того, как умолила его наконец прекратить, и помнила, как сорвала с себя эту ненавистную форму, и все это было до сейчас и чуда потолка в трещинах, которое она обостренно созерцала за часом час, он тлел, напряженность его освещения наверняка, однако неощутимо увеличивалась под ее присмотром, она воображала, как некая усохшая старая рука регулирует спрятанный реостат, а потом – вдруг – осознала значение этого чарующего явления. – Это сегодня или вчера? – спросила она. – А теперь ты что за хрень несешь? – Дни. Дни наших жизней. – Ни капли смысла. Вообще. На самом деле в тебе ни понюшки смысла не было с тех пор, как я тебя встретил. – Ага, ну – валяй, покажи тебе грязь – ты и захрюкаешь. Какое тебе дело? – Мне беседовать нравится, знаешь. Я наслаждаюсь доброй беседой. Но мне в ответ должно поступать такое, что я могу понять. – По зубам. – Еще б. – Он скатился с матраса и на пол, где принялся выполнять череду отжиманий с выгнутой спиной. – Думал тут, – сопел он, – раздобыть себе… парочку… хороших… наручников. Она отвернулась, лицом к окнам, к наступающему свету. – Сама себе не верю, – объявила она отвердевавшему дню. – Сколько времени я провела в этом доме с тобой. В темноте. – Для нее время было памятью о вылепленном ощущении, а у этого, самого недавнего, периода ее жизни, казалось, никакой формы и нет, если не считать стержня из хрома, на котором только что скакала. – Ты меня любишь. – Правда? – Она слышала, как он возится с пластиковыми пакетами. – Правда. Из-за ее плеча на него уставилась пара больших карих радужек. – Но кто ты такой? – Я Мис-тер Ком-пакт, – пропел он, – нижай-шие це-ны, крупней-ший ка-та-лог… Мелодия напоминала ту, какую она уже слышала, значит, это была та мелодия. Она сидела в поле клевера под сенью дерева с лохматой корой, гнедая кобыла жевала горсть каликов, разбросанную среди одуванчиков, легкий ветерок ерошил солнечную травку, ясное небо – мягкое, как фетр. Она предполагала, что здесь есть и облезлый красный амбар с приклеенным к стене рекламным плакатом, на котором краснокожий жует табак, а на телефонном проводе уселись в ряд дрозды и тут же белый штакетник: все, что жило в песенке. Ложные воспоминания. Клево. – Так у кого ты вообще эту песенку спер? – В каком это смысле? Я ее сам сочинил. Это дань Бенни. – Ой. – Конец обсуждения. Пятилетний сынишка, изувеченный до смерти соседским доберманом. Единственная история в жизни Мистера Компакта, которую она знала во всех уместных подробностях. Компенсационные деньги от иска стали первым платежом за бизнес. Жена – Силиа – целый год плакала. Поэтому они родили еще ребеночка. И еще одного. Она все равно плакала. Уаа-уаа, за что мне? Почему мы? Мистер Компакт был вообще без понятия. Но вот это уж он-то знал: деньги – святое, они освящены кровью его чресл, поэтому бизнес, разумеется, пойдет в гору, и каждый покупатель, уходящий из лавки с компакт-диском в руке, уносил или уносила домой живую частицу Бенни. – Ты сегодня пойдешь? – спросила она. – Ага, ага. Минутку. – Я даже не знаю, какой сегодня день недели. – Она с тоской взирала на экран. – Без телевидения нет времени. – Не говори мне, о чем я думаю. Даже не пытайся. – А? По всему полу в безжалостном свечении зари высился отталкивающий пейзаж несвежей одежды, потерявшейся обуви, пластиковых пузырьков с красными и синими колпачками, удостоверений личности и кредитных карточек, как липовых, так и настоящих, сигарет, журналов, газет, банок, чашек и пенопластовых коробок из-под бургеров. При свечах эта колоритная мешанина текстур и очертаний казалась интригующей. Он встал и без единого слова вышел из комнаты. Она осталась на матрасе читать и перечитывать все тот же обтрепанный номер «Людей»[29], и звезды все улыбались ей, небеса были дружественны к пользователю, и у обочины стояли лимузины. Он вернулся. В театрально завивающемся плаще снежного дыма. – Ты когда-нибудь дул лунный камень? – спросила она. – Лунный камень? Это еще что? – Новое. – Я видел все, что на улице ходит. Ни про какой лунный камень и не слышал. – Это потому что новый, прям сейчас. – Да ну? – Это астронавты втыкают. Одобрено НУАК[30]. – Добудь. Затем неопределимая странность, что до этого плесенью ползла через окна, разрешилась, и настала ночь. Опять. – Ого. – Она с трудом поднялась на ноги, не в состоянии справиться с ответственностью прямохождения за пределами обезьяньего приседа, и вот из этого положения созерцала чудеса планетарного вращения. – Прямо мимо этого дня проскочила. Теперь быстрее дней.