Она открыла дверцу. – Час, – произнесла она. Выбралась наружу. – И я не шучу. – Хлопнула дверцей. «Галактика» покатилась назад по дорожке. Она несколько шагов ковыляла следом. – Разузнай, нет ли у них лунного камня, – крикнула она. Она не могла ему сказать, до чего боялась оставаться одна. Однажды он бы использовал это знание против нее. Она спускалась в одиночество, как в пропасть, и, как только достигалась определенная глубина, страх набрасывался на нее голодной пастью. Первый час одна она провела, обыскивая дом, – и наконец нашла, проверив там дважды, прекрасный белый самородок, угнездившийся в отсеке для батареек пульта управления видеомагнитофоном, куда она сама его спрятала, предвидя такую вот дождливую ночь. Она раскочегарила трубку. Дым, повисший перед нею сладострастными шелковистыми обрывками, хотелось лизать, словно человечью кожу. Бесцельно послонялась она по пустоте дома, сбрасывая с себя одежду, в каждой комнате – по разному предмету. Закончила посреди матраса, куда уселась, уперев подбородок в грудь, не шевелясь, пока столбик естественного света полз вверх по стене, съежился, потом пропал… Над головой у нее, трепеща, словно бумажные игрушки среди бамбуковых стропил, – пара поразительных птиц в переливчатых синеве и золоте тропических рыб. Она сидит на каменной полке, ноги болтаются в клокочущей ясности бассейна с пресной водой у нее в гостиной. Спокойствие жизни в далеком домике на пляже под тростниковой элегантностью. В соседствующем бунгало та знаменитая актриса-блондинка с зубами из «Как вращается мир» или «Путеводного света», или из «Дерзких и красивых»[34]. Она тихонько осознает новое, непривычное тело; яркое, разоблаченное «я». Ей хочется трахаться круглосуточно, без выходных. Бар – хижина под открытым небом на побережье, благоухающем рассолом и орхидеями. Ее дайкири – замороженный кубок бледных сливок, из которого торчит соблазнительный очерк очищенного банана. Плоть банана испорчена присутствием нескольких синяков, бурых лун тления. Она – завсегдатай, девушка, которую все знают. Ее ракушечно-розовые пальчики на ногах раскрывались эстетически приятным контрастом на полу из чисто-белого песка. Свет здесь – возбуждающе преобразующей природы, при его касании – мгновенный пейзаж сущностей. Смуглый бармен не носит рубашку. По нутру стакана повизгивает барное полотенце. У его опасных синих глаз нет дна. Она понимает, что ее проживание в отеле «Делириозо» может, если она пожелает, продлиться неопределенно долго, но сможет она уплатить цену или нет – вопрос без ясного ответа. Ей трудновато платить аренду за это нынешнее тело, чьи улицы и переулки теперь, раз уж она заметила это, погружены в гомон толпы, тяжесть их рушащихся тел влечет ее стоически вниз. Полна трупов голова. Тот груз, что волокла она по жидкой грязи туманных дней. Господи, неудивительно, что она все время так утомлена. В этом и беда с тем, как раскочегариваешь. После бесподобной радости вида с воздуха тебя сводит вниз, вниз до путаницы ходов под землею, вниз по тем коридорам в холодные комнаты, куда не хотелось заходить. Вроде морга, к примеру. Ее трогательная неспособность сделать эту процедуру привычной, живенько обернуть усопших в саваны, чтобы повезти на замаскированной каталке мимо ничего не подозревающих пациентов и посетителей вниз к охлажденным выдвижным ящикам, и каждую из тех белых мумий, кого приготовила своими руками, она могла помнить по табличке, по палате, по лицу, данные, каких вроде бы потерять не может никогда вместе с образом себя – угрюмого инструктора по прыжкам из самолета-гиганта, придерживает дверь перед каждым пронумерованным обрабатываемым, чтоб тот выплыл наружу – куда? На вражескую территорию, вот куда. Стол был черен. Телевизор сер. Стены белы. Она полистала «Ярмарку тщеславия»[35], тьма украдкою вползала – безмолвная и почтительная горничная. Она встала и побродила по комнате, поглаживая каждую холодную свечу верным «биком». Вернулась на матрас и напряженно вчиталась в страницы «ТВ-гида», рисуя перед собою любимые передачи, старые фильмы. Скарлетт О’Хара была одним из ее самых любимых персонажей. Как и Нора Чарлз. Как и Крысеныш Риццо[36]. Она составила в уме список всех передач, какие посмотрела бы сегодня вечером, если б дали ток. Она так и видела, как сама смотрит эти передачи. Поступление образов было неистощимо. Жизненные знаки ее модулировались мило. Затем прозвучали дверные колокольцы, и она оказалась на ногах, не осознавая, что двинулась с места, предметом дрожащей скульптуры, сердце – как будильник, по всему ее телу вверх и вниз прокатываются покалывающие волны: не уверенная, слышала ли что-то вообще. Она встревоженно оглядела комнату, словно в ней мог находиться кто-то еще, какой-то другой объект, сказавший бы ей, что делать. Затем это произошло опять – мелодичный динь-дон, сломавший ей позу. Она натянула футболку и джинсы, выхватила из-под матраса 44-й и сторожко добралась до переда дома, пальцы легонько пробегали по стенам, как будто она пересекала нестойкие проходы судна. Остановилась в тенях, хорошо в стороне от бледного параллелограмма уличного света, небрежно наброшенного поперек пола без ковра. Сквозь венецианское окно она его видела – мужчину в темноте у ее двери. Подергивается вверх-вниз. Он нажал на кнопку в третий раз, отвернулся осмотреть пустую улицу. На дорожке стояла чужая машина. Лицом он прижался к стеклу. Массивом сплошной неподвижности она не дрогнула. – Я тебя вижу, – сказал он. – Давай открывай. Сердце у нее в груди колотилось дикими копытами. Обеими руками она подняла пистолет. – Я выломаю дверь, сама же знаешь. – Ногти быстро застучали по стеклу. Звук – это царапанье когтей – испугал ее, и она нажала на спуск, подумала, будто нажала на спуск, ничего не случилось, и теперь уже свирепо трясли дверную ручку, а колокольцы звенели без перерыва, и голос звучал у ее головы, угрожая: – Давай же, Латиша, открывай. – Латиша? Она спрятала пистолет в размокшем мешке мусора в углу и отперла дверь. Вскинув руки, чтоб обняться, он вошел в дом, ухмыляясь от мысли о том, что удивился, застав ее дома. – Рис. – Она кратко кивнула, не подпуская его близко мертвым звуком своего голоса. – Эй, разве так вообще можно? – Чего тебе? – Так параноишь. Что с тобой произошло в этих «местьях»? Тот старый хрыч, с кем ты ебешься, тебе мозги засрал? – Он не старый. – Давай-ка на него поглядим, выволакивай его, он под кроватью прячется или как? – Его нет. – Не ври мне. – Взгляд у него отвелся от нее, через стены, к другим комнатам. – Ох, ладно, я забыла. Он за углом, «узи» мацает, ждет, чтоб только тебе башку отфигачить. – Расслабься, я тебе верю. А чего ты, к черту, свет не зажжешь, мы хоть в лицо друг дружке посмотрим или как-то. – Мне и так нравится, это романтичней, не считаешь? – Я по тебе соскучился, милаха. – Прошу тебя, только Элвиса не включай, сегодня-то. У меня голова болит. – Эй. – Он поднял руки и медленно закружился перед ней. Посмотрел на нее, пожал плечами. Таков был его способ показать: я чист, я невинен. Не виновен ни в чем. В правой руке его знакомая мятая спортивная сумка держала в себе шану и аптеку. – Как ты меня нашел? – Все улицы соединяются, детка, просто по ним едешь. – Ты вроде какой-то другой стал. – Вообще-то нет, но она забыла, как во всей полноте действует его присутствие. Глядя на него, она полностью онемела. – Знаю, я просто все лучше и лучше. – Он заметил, какое у нее лицо, и рассмеялся, вновь пожимая плечами. – Так мне говорят. – Что есть? – Ну, есть вот это… – он приподнял сумку, – …и вот это, – показывая пальцем с невероятно длинным ногтем на свою промежность. Она двинулась к нему без единого слова, будто кто-то делал вид, что ходит во сне, упала перед ним на колени и расстегнула ему штаны, стащила их ему до носков, все это время не сводя взгляда с глубины его глаз, но ничего не выдавая взамен, – так, знала она, ему и нравится. – Что это? – спросила она. Мошонка его была туго обмотана куском белого шнурка так, что связанные яйца, распирая натянутую и обритую кожу, напоминали доли-близнецы нелепого миниатюрного мозга. – Когда постучу тебе по голове, дернешь за веревочку. – Сильно? Он раздраженно глянул поверх ее головы. – Будто свет включаешь. – А больно не будет? – Вот и поглядим. Немного погодя он ей сказал, что можно прекратить. – Это как играть с мокрой резиновой сосиской, – пожаловалась она. В такой ситуации ничего нового, кроме веревочки. – А можно все равно подергать? Дернула, и он отозвался: – Бип-бип. Затем Рис расстегнул свою спортивную сумку и показал ей громадные горсти заряженных пузырьков. – Даешь вечеринку, – провозгласила она. Позднее (что б это ни значило применительно к точке, затерявшейся среди извергающихся туманностей времени) он растолковал, что шнурок – приспособление, напоминающее ему об этости его тела. Люди больше не сознают действительностей плоти. А если личность, будь она мужской или будь она женской, поддерживает недостаточно активный симбиоз с жизненно важными органами тела, то такое тело станет подвержено вмешательству чужих. Его займут чужие из правительства. Стало быть, простые инструменты, вроде веревочки и различных контролируемых веществ, необходимы для того, чтобы не закрывались важные каналы к твоей биологической основе. – Да, – сказала она. – Я в это верю. На лице его возникали новые блики. Да, теперь она видела ясно, переживала все таким, как оно было. – У тебя симпотные уши, – сказала она. Рука его потянулась к ней, каждый волосок – отдельный индивид, особо вложенный в яркую кожицу, чтобы ей приятно было смотреть. Некогда она уже повелась на него, потому что, обшаривая невинность его лица, засвидетельствовала осуществление его третьего глаза в должно зацентрованном положении у него на лбу – и ее околдовало. То был глаз, что станет ею повелевать. Они познакомились в Институте искусств, и сорок минут спустя он уже шворил ее в лифте, намеренно остановленном между этажами (греки и импрессионизм). Ему нравилось искусство, и музей был хорошим, безопасным местом для сделок. Любил он футбол, историю Америки и ширево. Лицо у него выглядело здорово, особенно на фоне Рембрандтов. И вот они немного потрахались, а потом принялись трахаться с другими людьми. Его веснушчатая кожа – как хлопья корицы, плавающие в молоке в убаюкивающем свете на исходе дня на Милл-стрит, под самыми некрашеными свесами крыши на обрюзгшей кровати, где она начала отговариваться болезнью, покуда ей не позвонили из больницы. К тому времени, наскучив учебой, Рис беззаботно дрейфовал к улице, Латиша тащилась следом. Сбывала она из своей машины на перекрестке возле библиотеки собственной избранной клиентуре друзей или друзей друзей, или посторонних, утверждающих, что они знакомые давнишних друзей. У него паранойя упрочивалась, он спал со «смитом-и-вессоном» в руке; однажды ночью, защищая его от нападения во сне, пистолет выстрелил, лишь на несколько дюймов промахнувшись мимо ее столь же попутавшей головы и проделав незаштукатуриваемую дыру как в стене, так и в отношениях. Она ушла. Жила с разными. Делала то, что нужно. Заметила подозрительные язвочки у себя на теле. Волновалась из-за СПИДа то и дело. Язвочки пришли и ушли. Мистер Компакт был одним из тех образчиков современного парнейшества, что получше. И вот опять Рис тут, хочет, чтобы она вернулась. Он так параноил. Умолял ее. Она не желала идти. Он произнес свои реплики. Она произнесла свои. Вот так вот. Взад и вперед. Он так параноил. После того, как он убрался, она не была уверена, что кто-то вообще побывал сегодня вечером с нею в доме. За последний год она привыкла к нескончаемой неясности, к жизни в этом нео-«мягком» мире, где все края податливы и нечетки, единообразный слой озабоченности наброшен покрывалом и на великое, и на незначимое в равной мере. Она ценила такой взгляд; большинство вещей, похоже, мало что значили. Как хороший солдат, в час своего караула она взобралась на парапет и расхаживала – от стены к стене – по узкой спа́ленной тропке, с которой расчистили половой мусор, чуланный часовой. Я жива. Я личность. Я настояща. Меня зовут Латиша Шарлемань. Мое имя Латиша Шарлемань. Настоящая. Где-то в ночи необъяснимый гул исполинской машинерии. Она сжимала себя за плечи, внезапные спазмы, дрожа в августовской жаре. Когда так плохо бывало Женщине-Пиявке, она убивала очередного молодого человека, вкалывала себе сок его гипофиза[37]. За дверью она обнаружила старый свитер (не ее), весь утыканный сигаретными ожогами, разъезжающийся по швам, и, когда его надевала, а ум убрел при этом на минуту-другую куда-то играть сам по себе, пальцы ее вдруг отпрянули в ужасе от неожиданного ощущения: она вскальзывает в одеяние из человеческой кожи (ее собственной), застегнутое шиворот-навыворот. В раннем детстве она знала, что никогда не умрет. То был факт до того неопровержимый, до того ощутимый, до того истинный, как дождь в лицо, свет в деревьях, а иногда и сейчас, во многих годах от той невинности, что дала возможность подобному откровению, она умела найти дорожку назад, к укрывающему кряжу того знания. Такой улет случался нечасто, никак не предсказать, где или как может он произойти, но когда нужная тропка перед нею открывалась, к ней, виляя хвостиком, подбегало счастье, чтобы вести ее и снова напоминать: все, что ей известно, – не так. Зачем пошла она в медсестры? Она терпеть не могла больных. Зачем связалась с Мистером Компактом? Он жирный и гадкий урод. Зачем ебется с такими, как Рис? Она же слыхала, что у него СПИД. Зачем на Рождество отправила родителям открытку с яростно накорябанными на ней непристойностями? Они ведь тоже ничего не знали. Почему ее жизнь улетает дымом? Когда она была маленькой, ей хотелось сбежать с карнавалом. Она перекатилась, и в дверях оказался подпертым Мистер Компакт, одутловатый, потный, восставший из мертвых, – зыркал на нее. Выглядел он скверно. – Что это? – требовательно осведомился он. – А? – Скажи опять то, что говорила. – Что ты делаешь? – Она не была совсем уж уверена в том, что это он. – В каком это смысле, что я делаю? Что ты делаешь? Она потерла себе лицо сбоку пяткой ладони. – Я не слышала, как ты пришел. – Ты сама себе пела. – Да ну? Я пела? – Что с тобой такое? Прочисти дыры в ушах. – Что это я пела? – Какую-то дурацкую херню. Откуда я, блядь, знаю? «Бик» был у нее в руке, щелкал кастаньетами. – Где срань? Он кинул ей заряженный пластиковый чек.