— Вроде такая умная девица. — Помяните мое слово, между Камиллой и террористом дело плохо обернется. — Я сам уж которую неделю это твержу. А Рене верить не хочет! — А знаете, что хуже всего? Моей малышке Селине еще двенадцати нет, а она уже решила философию изучать. Так влюблена в Камиллу, что хочет во всем быть как она. — А у меня жена как завидит Уолтера, так вздыхать начинает. — Это чтобы вас подразнить, Жан-Пьер. — Хотя на вашем месте я бы поостерегся. С тех пор как Мари ушла, ему чертовски нужна подружка. — С алкашом она бы никогда не смогла жить. В девятнадцать тридцать, как было обещано, «Сага» так и не вышла. По решению уж не знаю какого высшего начальства сериал отныне крутят по четвергам в двадцать сорок. В самый прайм-тайм, как они говорят. Двенадцать заключительных серий пойдут по одной в неделю. При таком ритме последняя выпадает на 21 июня. Я и мои сообщники ждем лета с некоторым нетерпением. В газетном киоске беру «Экономические новости». Мне они понадобятся для одного диалога между Фредом и миллиардером из Гонконга. Всего лишь чтобы выудить оттуда кое-какие термины, для правдоподобия, поскольку сам я в финансовых делах ничего не смыслю. Надо бы мне интересоваться этим побольше: я уверен, что мой банкир вешает мне лапшу на уши, предлагая свои дурацкие биржевые махинации. У него это прямо наваждение какое-то. Может, я разбогател? Не знаю. — Мсье Марко, я поспорил с приятелями, что бывшая жена Уолтера объявится на свадьбе Джонаса. Ну хоть намекните… С тех пор как этот малый из газетного киоска увидел мое фото в журнале, он стал идеальным пресс-атташе. Говорю ему, что он может преспокойно удвоить ставку. Тот на радостях сует мне «Теленеделю», тыкая пальцем в маленький звездообразный вкладыш — «Тест: вы Каллахан или Френель?». Выигравшие смогут присутствовать на съемках. Джессика, крошка, играющая Камиллу, красуется на обложке «VSD». Под ее фото в бикини ее же слова: Камилла вернула мне вкус к жизни. Узнаваема с трудом. Даже не подозревал, что у малышки такая грудь. Киоскер меня спрашивает, какая она в жизни, и я честно отвечаю: никогда с ней не встречался. Тут до меня долетает истошный вопль Матильды. Поднимаю голову — она отчаянно машет мне руками из окна конторы. Хочет, чтобы я накупил ей дебильных журнальчиков с задницами звезд и свадьбами принцев. Несмотря на все уважение, которое я к ней питаю, никак не могу понять, что ее завораживает в куче сплетен обо всех этих выродках, которые никого больше не интересуют. «Это мой сокровенный сад! Это мой сокровенный сад!» Только это и твердит, когда мы с Жеромом требуем у нее оправданий. Этот сокровенный сад мне представляется довольно диким местом, заросшим плотоядными цветами и неистребимым бурьяном. Но кто знает, может, она находит там немного вдохновения для «Саги»? Даже не поздоровавшись, она набрасывается на журналы и вытаскивает свой толстенный гроссбух, куда вклеивает фотографии и статейки. И этой женщине под сорок! Жером потягивает кофе и мутным глазом просматривает ворох ежедневной почты. Наткнувшись на что-нибудь смешное или оригинальное, зачитывает нам вслух. Сегюре еще не явился. Он взял за привычку таскаться сюда каждую пятницу утром, чтобы ознакомить нас с последними результатами опросов и со всеми новыми директивами по поводу «Саги». Не человек, а какой-то неиссякаемый гейзер директив. По поводу всего — установок, целей и задач, рейтингов и рыночного охвата, что я не слишком понимаю, если со мной не говорить на человеческом языке. Раздираясь между гордыней и испугом, он мне втолковал, что по рейтингу «Сага» переплюнула воскресный вечерний фильм. На следующей неделе обошла финал Кубка Европы по футболу. Он распродал «Сагу» по всей Европе, а американцы заинтересовались покупкой прав для ремейка. Правда, они хотят вывернуть все наизнанку — это Френели, типично французская семья, поселятся напротив Каллаханов. Сериал собираются снимать в Лос-Анджелесе, и от этого мы с Жеромом размечтались. Лос-Анджелес… наша «Сага» под американским соусом: солнце, небоскребы, участие звезд, адская музыка, какая-нибудь накачанная силиконом красотка в роли Камиллы, взрывы, каскадеры — да все, полный восторг! Даже если примеры Сегюре говорят сами за себя, у меня все равно не укладывается в голове подлинная популярность сериала. Пытаюсь представить себе восемнадцать миллионов человек, которые пялятся на одну и ту же картинку. Пытаюсь вообразить их всех в бескрайней пустыне, единой толпой, глядящей в звездное небо, где каждый персонаж размером с Большую Медведицу, а вся сцена разворачивается, насколько хватает глаз, до самых пределов Млечного Пути. Но это видение довольно быстро рассеивается, и Сегюре опускает руки. Он набрал силу на нашем канале, не говоря о златых горах, которые ему сулят на других. Он теперь чудо-продюсер французского телевидения, своего рода гений-провидец, соединивший животрепещущую идею со сверхсовременным решением, сложность замысла со стремительностью исполнения. Дает интервью не меньше, чем актеры сериала, какой-то «негр» пишет для него книжонку («„Сага“, или Тысячелетний итог сказительства»). Его приглашают на семинары по всему свету, чтобы он поделился с тысячами профессионалов своими производственными секретами. Сегюре теперь важный вельможа, свободно вхож повсюду. Повсюду. Только не на тридцать пять квадратных метров нашей территории, где нам обычно хватает нескольких минут, чтобы ему захотелось спрятаться под коврик. Но он все никак не уймется. Морочит нам голову всякими теориями, и чем больше вкладывает в них убежденности, тем патетичнее становится. Видит себя этаким Христофором Колумбом, завоевывающим Новый Свет, но сам — всего лишь прилежный юнга, драящий палубу «Титаника». Девять утра, минут через десять осчастливит нас. — Кстати, Матильда, в витрине своего книгопродавца видел одну из ваших книжек, мне это показалось забавным. Там на бумажной ленте ваше фото и надпись: «От автора „Саги“». — Он переиздал двенадцать томов серии Эксель Синклер. Даже не предупредив меня. Ее бывший издатель, неотразимый Виктор, ни за что бы не упустил такую рекламу. После успеха сериала мсье вдруг вспомнил, что Матильда когда-то отдала ему свою душу. — Он хочет пригласить меня на ужин, но я пока не готова. — К чему? Дать этому мерзавцу облапошить вас в энный раз? Ослепли вы, что ли? У меня возникает ощущение, что я тороплюсь с выводами, когда замечаю сообщническое переглядывание Матильды с Жеромом. Похоже, Мистер Мститель уже проконсультировал ее по этому вопросу. — Успокойтесь, Марко. Может, я и ослепла от любви, но не совсем поглупела. В любом случае переиздание даст Эксель Синклер еще один шанс. — Какая она была, ваша Эксель Синклер? — Любила все усложнять. Дни напролет искала совершенного счастья. — Вон он! — орет Жером и прячется за своим монитором, едва завидев силуэт Сегюре. Все по местам, утренняя поверка. Входит Сегюре с задумчивой миной, снимает пальто, ставит на угол стола бутылку минералки. Жерому уже смешно. Сегюре искоса бросает взгляд на Тристана, спящего, как младенец. Сказать ничего не осмеливается, но мы чувствуем, что за долгие месяцы он так и не смог привыкнуть к этому вялому астральному телу перед телевизором. Здоровается с каждым из четверых, всего лишь чтобы прочистить голос. — Хотите знать вчерашние результаты? Следуя ритуалу, на этот вопрос мы обязаны ответить «да». — Шестьдесят семь процентов охвата рынка и тридцать восемь пунктов рейтинга. Во время второго тура президентских выборов последние дебаты достигли только тридцати одного процента. Не нам, конечно, разбираться, в чем тут дело. На канале решили собрать своего рода комиссию по расследованию — в основном из социологов, — чтобы дать детальный ответ. Но даже если суть явления от нас и ускользает, сам сериал должен еще больше, чем когда-либо, стремиться к связности. Я знаю, что несколько вольный тон, который вам удалось навязать повествованию, немало способствовал сегодняшнему успеху. Я даже пойду еще дальше и скажу, что, несмотря на некоторые отклонения, вы были правы, сохранив верность поставленным перед собой целям. Все руководство канала и я в первую очередь выражаем вам за это благодарность. Но вряд ли вы узнаете что-то новое, если я напомню, что нам осталось показать до летних отпусков еще двенадцать серий в полуторачасовом формате. Маленькая комедия положений, слепленная из подручных материалов, которую мы запустили в октябре, больше не существует. «Сага» теперь не только самая шикарная из всех когда-либо осуществленных французских постановок — под моим руководством команда из восьмидесяти человек с почти неограниченным бюджетом, — но также, и даже в первую очередь дело ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНОЕ. — Вот насчет этого вы совершенно правы, — прерывает его Старик. — Именно общенациональное. В палате депутатов кто-то вроде бы недавно сказал с трибуны: «Ваш законопроект не выдержит Четверти Часа Искренности». — И все вроде бы со смеху покатились, — поддакивает Жером. — В «Канар аншене» пишут, что на профсоюзных собраниях теперь считают особым шиком вворачивать «голые фразы». Вот что пришло на смену эпохе суконного языка. — Да, общенациональное дело, — повторяет Сегюре, который, как и все дипломированные управленцы, не любит, чтобы его перебивали. — И отныне это обязывает нас выпускать в первую очередь ОБЩЕПОНЯТНУЮ, ОБЩЕПРИЕМЛЕМУЮ, а главное, ОБЩЕПРИМИРЯЮЩУЮ продукцию. Мы должны ОБЪ-Е-ДИ-НЯТЬ! А вы этим аспектом вашей миссии до сих пор злостно пренебрегали. Вот уж о чем он никогда не заикался. Старик устало подносит руку ко лбу и закрывает глаза. Матильда, гораздо более непринужденная, читает уголком глаза статейку о венецианском дворце, приобретенном какой-то малоизвестной принцессочкой, любящей загорать без лифчика. Объ-е-ди-нять? Мы с Жеромом обмениваемся кратким телепатическим диалогом. — Слышь, чувак, а что это значит: объ-е-ди-нять? — Это значит, что наши россказни должны нравиться всем. — И такое возможно? — Это все равно что во время войны годами кормить военнопленных одним дерьмом. И потом начальник лагеря сказал бы: ни в коем случае не давайте им ничего другого, они и так все без остатка съедают. — И не перечьте мне, вы, четверо! До сегодняшнего дня вы прежде всего искали собственного удовольствия. А о домохозяйке из Вара вы подумали? О домохозяйке из Вара, которой приходится кормить семью и бороться с кризисом, о той самой, которая позволяет себе единственную коротенькую передышку — во время сериала. Можете мне сказать, какое ей дело до унылого пастора, который разуверился в Боге? Или до неудобоваримого Эдипа Камиллы? Это ей хоть о чем-нибудь говорит? Или возьмите рабочего из Рубе, который уже хлебнул свою дозу действительности, наткнувшись на запертые ворота завода. Телевидение для него — единственная отдушина, единственная отрада. Вместо того чтобы смотреть какое-нибудь реалити-шоу, он доверяется нам, включив «Сагу». И чем же его угощают? Антителевизионной дребеденью, насчет которой двух мнений быть не может: вон ее, в окошко! Демагогическая болтовня, да к тому же безнадежно устаревшая. А рыбак из Кемпера… Я даже подумать боюсь о рыбаке из Кемпера! Он-то у вас точно в черном списке. К чему вы только беднягу не подстрекали — то к анархии, то к разврату. И Мораль от всего этого прямиком отправляется на кладбище. Собственно, это я и хотел сказать. Директивы руководства ясны: отныне сценарий каждой серии будет допущен к съемкам только после прочтения и одобрения особым комитетом. Я знаю, что формулировка несколько резка, и попытаюсь смягчить ее своей личной, очень искренней просьбой: подумайте хоть немного о других. После чего выдувает полбутылки своей воды. Наверняка этому его тоже научили. Похоже, их там, в высших административных школах, вообще много чему учат, чтобы держать подчиненных в узде. Даже самый незначительный жест предписан каким-нибудь кодексом. Ждет секунду, скрестив руки на груди и меряя нас взглядом. А из нас никто не проявляет ни малейшей реакции. Хоть мы и ошарашены. Сегюре этим почти удивлен. Молчание. Тристан, не просыпаясь, переворачивается на другой бок. Устраивается поудобнее. Молчание. — Ничего не хотите сказать? Молчание. — Даже вы, Луи? — С тех пор как образовалась наша группа, вы почему-то убеждены, что я тут вроде заводилы, а трое других, наверняка робея перед моим огромным опытом, не осмеливаются и слова сказать. Чтобы доказать, насколько ошибочно такое мнение, я вам скажу, как мы поступим. Каждый из нас возьмет листок бумаги и напишет, что думает обо всем этом, — с ходу, без малейшей подготовки, чтобы избежать любого влияния. Сегюре, немного подрастеряв свою надменность, садится. Меньше чем за три минуты сочинения готовы. Сегюре читает их с какой-то адской медлительностью. Мсье Сегюре, у вас есть сорок восемь часов, чтобы нанять в Париже десять лучших сценаристов. Подпишите с ними сказочный договор и прикажите не опускаться ниже бог знает какого пункта вашего рейтинга. Буду перед телевизором каждый четверг вечером до 21 июня. Не режь курицу, которая несет золотые яйца, чувак. Уволь нас, и через две серии тебя самого вышибут. Прошу принять настоящим мое заявление об уходе. Я очень дружу с одной домохозяйкой из Вара, она обожает сериал таким, какой он есть. Неужели вас не учили, что рискованно менять выигрывающую команду? В Национальной школе администрации даже уборщики об этом знают. Он встает без единого слова. С достоинством. Надевает пальто. Смотрит на нас, прежде чем уйти. — Когда вы пришли сюда в первый раз, вы были всего лишь четверкой неудачников и ради этой работы готовы были башмаки мне лизать. Никогда не забывайте, что это я дал вам ваш последний шанс. Последний. * * * После обеда я предложил остальным просмотреть вчерашнюю серию. Просто так, любопытства ради. Еще не совсем отойдя от визита Сегюре, они соглашаются. Уже ни у кого нет охоты зубоскалить, как прежде, при виде актеров сериала. Даже какая-то торжественность витает в воздухе, словно мы признаемся наконец в своих чувствах к тем, кого никогда не упускали случая уколоть. Быть может, это мой первый настоящий взгляд на «Сагу». На протяжении полутора часов меня не покидает ощущение, что я двигаюсь вместе с ней, что история этих персонажей идет своим чередом и ее конец неминуем. Я осознаю, что у Уолтера действительно рак, мне понадобилось увидеть это на экране, чтобы получить доказательство, что это сработало. Актер отбросил его рок-н-ролльные замашки и играет теперь просто типа, который боится результатов обследования. Врач все темнит, уходит от прямого ответа, а Уолтеру нужна лишь одна голая фраза, одна-единственная. Он мне очень нравится в этот момент. Когда ему объявляют, что у него рак легких, он вяло выходит на улицу. Смотрит на прохожих. Обыкновенных прохожих. Режиссер нарочно снял случайных, ничего не подозревающих людей на улице. У одного из них Уолтер просит закурить. Смотрит на сигарету так, словно впервые взял в руки. И это действительно впервые. Делает затяжку и заходится кашлем, словно мальчишка. Потом делает другую, еле заметно усмехаясь. Ему незачем что-либо говорить, на его лице и без того читается нечто вроде: «Не так уж плохо, сам не знаю, почему так долго лишал себя этого». Вернувшись домой, он встречает Фреда, который обещает ему найти радикальное средство от рака. Это будет его новый крестовый поход. В соседней комнате Милдред и Существо сжимают друг друга в объятиях. Тут тоже все практически без слов. Впрочем, Существо и не знает больше двух. Он по-прежнему голый, она все так же прелестна. Он спускает рукав ее футболки, оголяя обожженную кожу, и утыкается туда лицом. Она читает вслух стихотворение какой-то американской поэтессы, он, разумеется, ничего не понимает. Он пьет — скорее, лакает — воду из стакана. Она поглаживает свой начинающий округляться живот. Наверное, я в жизни не видел большего слияния. В комнате аж душно от такой густоты любви, и я не понимаю, как этого добились. Наверняка дело тут в чем-то зыбком, в чем-то среднем между ностальгией и надеждой, в том, что Матильда давно носила в себе, а режиссер сумел втолковать актерам. И эта странная алхимия бумерангом возвращается к нам с экрана прямо в лицо. Старик останавливает кассету и спрашивает Матильду, не стоит ли произвести ребенка на свет к 21 июня. — В этой области у меня опыта маловато, но почему бы и нет? — Сегюре бы так обрадовался. — Иногда я с трудом понимаю, почему именно эта парочка всем так нравится, я ведь создала столько других. Одна студентка хочет посвятить им свой диплом по психологии. Задает мне какие-то невероятные вопросы о взаимопроникновении разумности и дикарства, о потерянном рае, о бремени телесности, о естественном состоянии и рассудочном сексе. Я отвечаю, что за ответом незачем ходить так далеко, сначала я хотела всего лишь предложить современную версию «Красавицы и Чудовища», где было бы непонятно, кто есть кто. Но это ее сильно разочаровало. Я все же попыталась растолковать ей, что всю свою прошлую жизнь рассказывала историю встречи мужчины и женщины, которые в конце концов ложатся в постель, но сначала изводят друг друга и находят для себя кучу социальных преград и запретов. Милдред и Существо — как раз и есть уникальный случай отбросить к чертям всякую психологию. Если приглядеться внимательней, их история — о молниеносном, полнейшем и нерасторжимом симбиозе. В старости я оглянусь назад и скажу: да, во всем, что я написала, мне удалось лишь один-единственный раз на сто процентов приблизиться к чистой любви.