Изображение на экране опять ожило. Камилла становится все очаровательней. С тех пор как из сериала исчезла Мари, именно она стала объектом всеобщего вожделения. Наверняка это Сегюре подталкивает ее в ту сторону. Сегодня девица, что играет ее роль, позирует для дамских журналов и делится секретами своей красоты. Успокаивает журналистов: «Нет, Камилла не покончит с собой». На экране она сейчас в пиано-баре роскошного отеля вместе с Педро Уайтом Менендесом, кафкианским террористом. Пользуется моментом, когда Педро отдает по телефону какие-то приказы, чтобы поправить микрофон, который Джонас прикрепил ей между грудей. Для нее Менендес — крупный экспортер сигар. Она для него — шикарная девочка по вызову. Они мило болтают, потягивая коктейли, когда Менендес вдруг спрашивает ее ни с того ни с сего, приходилось ли ей уже видеть смерть. — Почему вы меня об этом спрашиваете? — Ответьте. — Никогда не видела. — Даже смерть дедушки или как кого-нибудь сбило машиной на улице? — Нет. — Досадно. Невозможно составить себе четкое представление о душевном покое, если не держал на руках хоть одного мертвеца. И все же, знаете, я против идеи смерти. По мне, так люди должны просто исчезать в один прекрасный день, испаряться, сливаться с природой. — Пантеистический взгляд на смерть? Это звучит так непосредственно, что Менендес удивлен. Камилла не знает, как загладить оплошность. — Забыл, что во Франции даже шлюхи с образованием. Бросает беглый взгляд на часы и говорит: — Предлагаю на выбор: либо сходите в бар за стаканчиком, либо садитесь ко мне поближе, чтобы я мог поласкать ваши груди. Она в смущении прижимает руку к груди, где спрятан микрофон, но все же предпочитает придвинуться к Педро. Он обхватывает ее руками и пригибает к диванчику. Через секунду в баре гремит взрыв, несколько тел отбрасывает взрывной волной. Камилла цела. — Я же просил по крайней мере еще трех жмуриков, — ворчит Жером. — Не жалуйся, какой-то месяц назад стоимость бинтов удержали бы из твоего жалованья. — До американских спецэффектов нам еще далековато, но признаю, что взрыв вышел неплохой. В той сцене, где Мордехай бросается с башни, они даже расщедрились на трюковые съемки. — Мордехай? А разве мы уже не прикончили его серии в тридцатой — тридцать первой? — Он же страшно богат. С таким состоянием от чего угодно откупишься, даже от смерти. В любом случае никто не жаловался, что он воскрес. Вот тут-то у меня порой и возникает проблема. Я задумываюсь об этой адской свободе, которой Сегюре хотел бы нас лишить. С того достопамятного дня, когда он бросил свое «делайте что угодно!», мы много чего нагородили. Сегодня я ищу этому предел. Должен же быть какой-нибудь. Нельзя же безнаказанно преступать закон и без всякой цензуры вовлекать в свое безумие девятнадцать миллионов человек. Я спросил об этом Старика. И он с некоторой грустью в голосе ответил: — Боюсь, что единственный предел — это предел нашего собственного воображения. * * * Я давно грозился это сделать. В той серии, которую мы закончили сегодня, у нас появляется Бог. Собственной персоной. Он вполне соответствует тому образу, который сложился о Нем у большинства людей: это величавый старец в белых одеждах, чье великолепное, чуть осунувшееся лицо внушает и страх, и отраду. — Эй, Луи, думаешь, этого описания достаточно? — Дай-ка взглянуть… Возвращаясь с утренней пробежки, Брюно встречает величавого старца в белых одеждах, чье великолепное, чуть осунувшееся лицо внушает и страх, и отраду. Более чем достаточно. Лине, «охотнице за головами», непросто будет отыскать малого, чье лицо внушает одновременно и страх, и отраду. Уже когда они отправились искать Существо в каком-то актерском фаланстере в Венгрии, неразберихи хватило. В конце концов, пускай выкручивается. По крайней мере, у ее посланцев будет шанс оправдать свою зарплату. — Кстати, по поводу проб, — говорит Жером. — Им надо подобрать кого-нибудь на роль Дюны. — Напомни нам, кто такая Дюна. — Девица, сбежавшая из секты варварийцев. Лет двадцать пять — тридцать, скорее хорошенькая, это все. — Все? — переспрашивает Матильда. — Вы создаете героиню, и все, что вам приходит на ум, это смазливая двадцатипятилетняя девица? — Насчет девчонок он никогда не был особенно силен, — усмехается Тристан. — Робеет, несмотря на все свои замашки. Подростком пытался заманить их домой, обещая показать «человекоматраса». Помнишь ту рыжую? — Ты не обязан рассказывать, — бормочет пунцовый Жером. — А догадайтесь, кто был этим «человекоматрасом»? — Когда я описываю какого-нибудь красавца, — говорит Матильда, — то перебираю осколки былых эротических фантазий. От соседа по площадке до голливудской звезды. — Неужели тебе ни одна актриса не нравится? Они ведь вроде толпами рвутся в «Сагу». — Пф!.. — В таком случае надо ее придумать с ног до головы, — говорит Луи. — Опиши нам свой женский идеал. Любо-дорого смотреть, как он ломает пальцы, уставившись на свои тенниски. Он, подкалывающий меня всякий раз, когда по коридору проходит какая-нибудь девица. Он, для которого женские персонажи не более чем «отдых воина», если сами не являются этакими Рэмбо в ажурных чулках. Через пару минут узнаем, что он на редкость сентиментален. — Хватит на меня так пялиться. Я никогда об этом не думал… — Брюнетка, блондинка? — … — Рыжая? — спрашивает Тристан, веселясь от души. — Скорее… брюнетка. Волосы длинные и прямые, как проволока. — Глаза? — Глаза у нее должны быть ярко-голубые, а кожа матовая, с медным отливом, как у индианки племени зуни, и еще… — Что еще? — Улыбка неуловимая, как у гейши. Ноги длиннющие, а грудь поскромнее. Но тоже с медным отливом. Грудь, я хочу сказать. — А в психологическом плане? Несносная очаровашка? — Роковая змея? — Ничего подобного. Малейший из ее жестов создает впечатление безмятежности, она вся как открытая книга, а смех льется ручейком. — Какие-нибудь особые наклонности? — То есть? — Ну, не знаю, что угодно, теннис там, чечетка, тарзанка… — Она должна говорить на куче языков, мне нравится, когда женщины болтают на куче языков. Но в ее французском чувствуется легчайший акцент. В особых случаях она непонятно почему переходит на японский. Иногда цитирует Шекспира в подлиннике. И кроме всего прочего, умеет метать бумеранг… Старик нарушает деликатное молчание, вырвав страничку из своего блокнота. — Кажется, ничего не пропустил. Посмотрим, сколько времени им понадобится, чтобы найти Дюну. — Она же не существует! — вопит Жером. — Лина разошлет своих подручных по всему свету и даст объявления на всех пяти континентах, но нам ее добудут! Старик прав. Пока у нас есть такие возможности, надо ими пользоваться. Двадцать первого июня нас вышвырнут вон, но до тех пор они у нас еще попляшут! — Мне сорок лет, — говорит Матильда. — То есть пришлось дожить до сорока, чтобы найти кого-то, кто удовлетворит любой мой каприз. Его зовут Сегюре, и я оберу его до нитки, как танцовщица своего любовника-банкира. Я всем наливаю по кругу перцовки, и мы чокаемся за эту Дюну, на которую нам не терпится взглянуть. Жером пожимает плечами, думая, что Луи с самого начала над ним подшутил. Матильда смотрит на часы и убегает первая. Тристан берется за свои костыли, собираясь на вечернюю прогулку в монтажную. Старик спрашивает, можно ли ему с ним, дескать, хочется взглянуть на работу Уильяма. — Поможете открывать двери, — говорит Тристан, улыбаясь. Оба исчезают. Ищу повсюду бутылку водки, Жером споласкивает стаканы. Вдруг включается факс, а нам в этот час ни на какую добрую весть надеяться не стоит. — Если это опять глупости насчет срочных переделок, то пусть этот говнюк Сегюре своим факсом подотрется. Он отрывает бумажку и читает. Опасаюсь худшего. — Они устраивают вечеринку на студии. — Когда? — Сегодня вечером.