Пистолет под стеклянным колпаком. — Девятимиллиметровый, принадлежал Камилле. Мы выкупили его у реквизитора первой съемочной группы. Они потом заменили пушку, но во второй серии она держала в руках именно этот. В длинной витрине разложено страниц десять сценария. — А это один из наших раздобыл на студии, спас от мусорной корзины. Черновик восемнадцатой сцены шестьдесят второй серии, где Мордехай покупает для Мари шоколадных пастилок на две тысячи долларов. Вот тут, внизу, Луи Станик добавил от руки: «Вставить голую фразу». Небольшой сосуд из прозрачного пластика с беловатой жидкостью. — Образчик липозы, который Фред показывает министру здравоохранения. Реквизитор сделал это из смеси яичного белка с топленым салом, выпрошенным у буфетчицы. Пустая водочная бутылка. — Думаю, вы знаете, где ее нашли — в мусорном баке у дома сорок шесть по улице Турвиль. Водка с перцем — «Перцовка». Говорят, ее пили вы с Жеромом Дюрьецем, но Матильда Пеллерен никогда не употребляла спиртного, а Луи Станик предпочитал пиво. На экране мелькают кадры «Саги». — Редкий экспонат: запись восьмой серии с ошибкой — Эрика тут все называют Жан-Жаном. Потом для повторного показа и для кассет исправили. Мне некуда деваться, приходится терпеть эту нелепую экскурсию до конца. А он меня не щадит, не пропускает ничего, ни мельчайшего огрызка ногтя, ни дурацкого, совсем неинтересного анекдота, и чем дальше мы идем, тем больше я склоняюсь к мысли, что попал в логово умалишенных, опасных психов, в какую-то секту фетишистов-маньяков, которые и меня на булавку насадят, словно трофей. Чувствую, как мои глаза наполняются слезами. Надо срочно вымолить у Бога прощение. — Узнаете? Экземпляр «Процесса» Кафки, который у Менендеса всегда под рукой. Господи? Ну да, так и есть… Конечно же, так и есть! Это Он стоит за всем этим дерьмом! — Чтобы раздобыть флакон с ванильными духами Уолтера, я практически собой пожертвовал. А это вдобавок ничем и не пахнет. Бог на меня злится за то, что я играл с чужими судьбами, за то, что использовал Его самого в качестве персонажа, даже говорить заставил — это Его-то, чьи пути неисповедимы! Мы приняли себя за Него, сотворили златого тельца, даже осмеяли одну за другой все Его заповеди! — Один из наших парижских членов, скульптор, воссоздал «осязаемый пейзаж», о котором говорит Бонеме в шестьдесят седьмой или шестьдесят восьмой серии. Он использовал различные камни и… Прости меня, Господи. Я каюсь. Искренне. Раз Ты свободно читаешь в моей душе, было бы глупо Тебе лгать. О, если бы Ты знал, как мне нравилось делать Твою работу… У Тебя потрясающая работа, и мало нас тут, на земле, кто знает об этом! Как это здорово — накручивать уйму всяких перипетий! До чего радостно видеть, как все эти людишки движутся, любят, страдают! Как приятно подвергать их испытаниям и вознаграждать, когда они того заслуживают! Так почему же Ты на меня взъелся? На меня, знающего подноготную ремесла, на меня, предсказывающего аж за четыре серии, что будет дальше? — Помните фотохромное платье, которое Фред изобрел для Мари? Мы раздобыли прототип, но без особой подсветки ничего не получается, мы пробовали. Мы же коллеги, так что вполне можно было бы обойтись без подножек. Неужели Тебе недостаточно, что я уже весь извелся и как проклятый ищу женщину своей судьбы? Нет? Ты мне должен доказать кое-что. — Ну как, нравится наш музей? Ты мне должен доказать, что Ты лучше меня. — Не нравится? — Нет-нет, конечно нравится. Не сердитесь на меня, я немного рассеян. Со всеми этими волнениями… Должно же быть средство немного усыпить этих психов, самое время найти подходящий поворот. — Я мог бы сделать дар музею, вещицы по-настоящему редкие. Я знаю, где они, принесу сегодня же вечером. — Что же это? — Я сохранил полный набор записных книжек, в которых мы играли в слова, когда не было охоты работать. Так мы придумали целителя. Еще мне досталась Коробка Решений и… — Коробка Решений? — Эту систему мы разработали с самого начала нашего сотрудничества — обувная коробка, с помощью которой мы принимали решения. Если вам интересно, там внутри еще должно оставаться полно бумажек. Все это в кладовке, на улице Турвиль. — Мы там все обыскали. Намерения у них явно мирные. Они меня почитают. Боготворят. Что наверняка еще больше раздражает Всевышнего. Клянусь Тебе, что сожалею! Вытащи меня отсюда, я усвоил урок. — Может, у меня дома завалялась? — С этим позже. Сейчас вас ждет кое-что гораздо более важное. Как же, мирные намерения, черта с два. Что они там еще удумали, пропади оно все пропадом? Что Ты мне еще удумал, Ты? — Осторожно, ступеньки, половина ненадежные. — Я знаю, что здорово согрешил, древние греки этому даже название придумали. Hubris… Отсутствие чувства меры в сочетании с дерзостью. Потуги соперничать с Богом, присвоение себе права вершить судьбы. Вот что мы натворили, причем совершенно безнаказанно, попирая все законы, упиваясь самой большой свободой, которую когда-либо предоставляли писакам. Четверо-пятеро психов, которые ведут меня по полуобвалившемуся коридору, вдруг умолкают, остановившись перед двустворчатой дверью. Я мог бы тут вопить как оглашенный, никто бы все равно не услышал. Мог бы разыгрывать оскорбленную невинность, им совершенно плевать. Они меня спасли только для того, чтобы посчитаться. Двери открываются. Огромный пустой зал. На стульях, расставленных квадратом, различаю около тридцати силуэтов. Все это напоминает зал суда. Суд… Надо мной. Меня усаживают в какой-то выгородке, другие силуэты занимают свои места с торжественностью, достойной судейских самого высокого ранга. Среди этого несуразного кошмара вдруг осознаю, до чего же нам, заблудшим беднягам, необходимо верить во всякие истории. Дня ведь не проходило без того, чтобы кто-то из нас четверых не помянул домохозяйку из Вара или безработного из Рубэ. Но среди этих двадцати миллионов алчущих безымянных зрителей была и старая дева из Авиньона, и отшельник из Воклюза, и депрессивный вандеец, и сироты отовсюду. Были все сломленные, покинутые, неуравновешенные, обойденные и томимые страхами. Те, у кого нет ни семьи, ни друзей, но кто вдруг обретает все это, включив телевизор. Те, чье желание верить так сильно, что любая забота о правдоподобии становится препятствием. Когда реальность бросает вас в дороге, как сохранить дистанцию между собой и вымыслом? Они сами брались выяснять, кто есть кто. Нам достаточно было лишь приоткрыть дверцу, чтобы они устремились в мир, ждущий завоевания. Их путь был усеян ловушками и засадами, им приходилось расшифровывать знаки и проливать свет на темные места. Этот труд делал их более ловкими и гордыми. Их собственная «Сага» по-настоящему начиналась лишь по окончании очередной серии, и им было неважно, ответит ли на их вопросы следующая: они и без того забирались туда, куда их никто не приглашал. И все это мы убили своей восьмидесятой серией. Те, кто меня сегодня судит, наверняка были самыми ревностными верующими, но также и самыми хрупкими. Они требовали гораздо большего, чем мы могли им дать. * * * Вечереет. Моя камера на последнем этаже, это две комнатки с замурованными окнами. Судилище длилось добрых четыре часа. Мой адвокат не ударил в грязь лицом, несколько раз даже утер нос прокурору. Но ни от кого нельзя требовать невозможного, обвинителей было гораздо больше. Матильда, Жером и Луи были уже осуждены, заочно, оставалось решить только мою судьбу. Что я мог сказать в свою защиту? Моим выдумкам все равно никто не поверил. Я им объявил, что «Сага» возродится из пепла. Я даже привел примеры и пустился в опасное упражнение, попытавшись некоторым образом забежать вперед сериала, раздавая обещания и намекая на новые сюжетные повороты. Этакая «Сага» на свободном ходу. Настоящий романс, сочиненный экспромтом. Грубо говоря, я сулил надежду. Наверняка это и спровоцировало приговор. — Вам ведь известны сказки «Тысячи и одной ночи»? — ?.. — Имя Шехеразада вам говорит что-нибудь? — Принцесса, приговоренная к смерти? Она рассказывала всякие истории султану и оставалась в живых, пока ей удавалось придумать продолжение. — Вот и вы весь день будете придумывать продолжение «Саги», а вечером мы все будем вас здесь слушать. И каждый вечер будем решать, сохранить ли вам жизнь. — Тысячу и одну ночь? Вы шутите? — Два года и девять месяцев.