В бывшем зале ресторана Луи варит мне кофе в кофеварке с фильтром. — Черт, до чего же хорош… — Каждые три месяца сюда заглядывает один малый и проверяет эту штуку. Сам Маэстро кофе больше не пьет, но для других держит. Пойдем, покажу тебе твою комнату. Поднимаюсь по лестнице и иду по коридору. Перед одной из дверей Луи замедляет шаг и прикладывает палец к губам. Маэстро спит. Луи открывает дверь в мою комнату и закрывает за нами, чтобы можно было не приглушать голос. — Я стараюсь вести себя потише, но еще ни разу не видел, чтобы его хоть что-нибудь разбудило. Году в семьдесят втором или семьдесят третьем в трех километрах отсюда метеорит упал. Местные крестьяне решили, что это конец света. Так Маэстро на следующее утро, когда узнал, что произошло, разорался на меня как проклятый — почему, дескать, его не разбудили. А я ему ответил: «Этот метеорит из-за тебя тут и упал, Маэстро». Обливаюсь тоненькой струйкой холодной воды, которую соблаговолил выцедить из себя душ. Так жарко, что вытираться незачем, легкого прикосновения простыни вполне достаточно. Луи с бутылкой мартини в руке зовет меня в беседку. Спрашиваю, как продвигается его сценарий. — Медленнее, чем обычно. Маэстро быстро устает. Когда ему удается сосредоточиться, ум у него становится живой, как у молодого. А в следующий раз — полнейшее отсутствие, пустой взгляд. Говорю ему: «Маэстро, пускай этот персонаж будет иммигрантом, ремесленником, который с людьми общается посредством своего мастерства. Как ты насчет тунисца? Тунисца-кондитера?» Он ничего не отвечает, уже где-то далеко, может, смотрит картины из своего фильма. А на следующий день говорит: «Кондитер-тунисец — это здорово! Пускай испечет фигурный торт в виде женщины, из такого, знаешь, очень ярко окрашенного миндального теста». — Думаешь, ему хватит сил снять его? — Думаю, да, иначе бы он не позвал меня работать с ним. Пока мы возимся со сценарием, будет разыгрывать передо мной «матерь скорбящую», но в первый же съемочный день сразу проснется. А вот в последний опять придется забеспокоиться. — Что с ним? — И все, и ничего. Просто чувствует, что пора пришла. Лекари хотят засунуть его в больницу. Это его-то — в больницу! — Не все же видели его фильм. — Уж эту-то сцену все знают. — Наезд на белые простыни и прутья больничной койки. Сын в приемном покое требует, чтобы его пропустили к умирающему отцу. — Это его последний шанс поговорить с ним… — …А санитар ему в ответ, что после девяти посещения запрещены! От одного только пересказа дрожь пробирает. Эту сцену мне отец описывал, когда я еще мальчишкой был. — Я тоже всегда чувствую себя немного мальчишкой, когда вспоминаю этот фильм. Хотя над некоторыми сам с ним работал. — А помнишь старика, уплетающего спагетти? Всего лишь мелкий персонаж на заднем плане. Делает какие-то непонятные жесты. Вначале смеешься, а потом… — То счастье, то ностальгия — они словно ищут друг друга на протяжении всего фильма. А порой к ним добавляется и немного чувственности. — В этом фильме все великолепно. Сны деревенского дурачка, сцена с потопом… — … А «Партитура любви»? А тот момент, когда Дзагароло воображает себя Данте? — Он вечно твердил, что любит этот фильм меньше других. — Ему за него не дали «Золотую пальмовую ветвь», потому что он получил ее в предыдущем году. Распалив свою память, мы глотаем мартини за мартини. — Не знаю, что бы я отдал, лишь бы поработать с таким гигантом хоть часик. — Это уникальная удача, но также и западня. Маэстро не нуждается в том, чтобы ему придумывали истории, их в нем самом и так полно, изначально. Просто ему нужен кто-то достаточно сумасшедший, чтобы погружаться в его вселенную и выуживать их оттуда охапками. А ведь порой там без резиновых сапог золотаря не обойтись. Ты бы всегда оставался бледным отблеском его воображения. И в конечном счете тобой бы пожертвовали, потому что это был бы его фильм — на века и для всей земли. Внезапно покой этого предвечернего часа раздирает вопль: — LUIGI?.. LUIGI… PER LA MADONNA… LUIGI!..[20] Луи встает и берется за бутылку. — Я его наизусть знаю. Догадывается, что мы тут выпиваем, и умирает от зависти. * * * Мы поужинали на открытом воздухе, не в силах покинуть беседку, несмотря на вечерний холодок. Маэстро из комнаты не вышел и удовлетворился малой толикой бульона. В его присутствии я бы и слова не смог произнести, а приготовленные Луи тальятелле застряли бы в глотке. Мы объедались ими, запивая местным винцом, только что из бочки. Я собственными глазами видел, как Старик готовил свежее тесто в кухне, на огромном столе. Прекрасный желтый круг, который он скатал, словно ленту, и спросил: — Феттучини? Спагетти? Папарделли? Тальятелли? Я выбрал наудачу, зная, что все равно пожалею об остальном. Последние дневные часы мы провели за приготовлением ужина, приглядывая за томатным соусом, срывая базилик в саду, накрывая на стол, — не торопясь, сопровождая редкие фразы стаканчиком белого вина. Я не знал за ним этого таланта римской мамаши. — Когда работаешь с итальянцами, приходится к ним приспосабливаться. Сколько гениальных идей у меня пропало только из-за того, что пробил час макарон! Они тут все такие, а в семидесятые были и того пуще. Поздно вечером он меня попотчевал потрясающей граипой, настоянной на белых трюфелях. — Это венецианская. Такая и вместо туалетной воды сгодится. — Когда вы его закончите, этот сценарий? — Когда он перестанет ходить кругами вокруг идеи, которую мне пока не удается уловить. Он мне напоминает живописца на склоне лет. — Живописца? — Ближе к концу они все приходят к максимальной лаконичности, посмотри на Тернера. Сохраняют только центральное, главное, а все, что вокруг, им уже не так важно. — Но про Маэстро говорят, что он вечно ищет совершенства, просто гробит себя работой. — Насчет поисков совершенства — может быть, но вот работой он себя не гробит, это уж точно. Болеет он или нет, всегда одно и то же: устраиваемся поудобнее, немного болтаем, а как только чуть-чуть сосредоточимся, ему уже приспичило поиграть в настольный футбол, или начнет часами названивать жене. Возвращается, опять болтаем как сороки, говорим о когда-то любимых фильмах, о тех, сценарии к которым никогда не напишем, много врем, а тут и время макарон подоспело. В итоге за день работы набирается всего полчаса, от которых был какой-то прок. А потом однажды вдруг замечаешь, что фильм выстраивается сам собой, даже если на бумаге у нас ничего нет. — Не уверен, что буду когда-нибудь работать с режиссером, который все, что снимает, превращает в золото. — Не хочу тебя обескураживать, но эта порода потихоньку исчезает. Волшебные фильмы, порожденные воображением одного-единственного человека, никому больше не нужны. Мечтатели, разгуливающие по заповедным областям человеческой души, уже стали изгнанниками. — В кино такие фантазеры, как он, всегда будут нужны. — Не уверен. Раньше некоторые сумасшедшие продюсеры еще пускали деньги на службу искусству. Сегодня все наоборот. Почему бы и нет, в конце концов? Ребята вроде Жерома нам покажут, что и логика денег может привести к чему-то прекрасному. Кто знает? При упоминании о Жероме мне вспоминаются взгляды исподтишка, которыми мы с ним обменивались поначалу, стоило Луи завести разговор о своих итальянских годах. — Знаешь, Луи… Мы с Жеромом в первое время не знали, что и думать, когда ты заговаривал об итальянцах, о Маэстро… — Вы никогда не видели мое имя в титрах и спрашивали себя, не старый ли я бездарь, выдумывающий свою фильмографию? — … — В то время итальянцы поняли, что фильм — это сопряжение талантов. Как в доброй семейной перепалке, где каждый подливает масла в огонь. Когда Марио работал с Дино, к ним заглядывал Этторе, чтобы прочитать отрывок из сценария, Гвидо подбрасывал идею и звал Джузеппе, чтобы послушать его мнение. Перезванивались от Сицилии до Пьемонта: «Вытащи меня из этого дерьма, эта проклятая история меня уже доканала, клянусь Мадонной!» А я тогда только приехал — зачарованный, полный образов, куча реплик в голове — и тут же угодил в эту ватагу. Они меня сразу же приняли, мерзавцы. Я стал u Francese, их амулетом, я приносил им удачу, как они говорили, и превратился в бессменного консультанта, в парня, который одновременно везде и нигде. Иногда я проводил утро при доброй классической комедии, днем перепрыгивал, как блоха, в какой-нибудь детектив, а вечером, часов в девять-десять, ужинал за фарсом. Мне платили со всего, что только снималось в Риме, хватало просто быть там — иногда чтобы сварить эспрессо, иногда чтобы целиком написать диалог или рассказать сон, приснившийся прошлой ночью. Мне говорили: «Луиджи, следующий — твой, это будет ТВОИ фильм, мы все тебе поможем». Но этот момент так и не настал. Вот ведь засранцы! Как же я любил эти годы… — Ты должен был нам рассказать, Луи. — Я бы не смог сказать, что моего во всех этих фильмах, но одно несомненно: я там повсюду. Образ, реплика, идея — я оставил свой след в целых двадцати годах итальянского кино. Лицо горит от стыда, должно быть, я красен, как пион. — А потом я встретил Маэстро, и мы образовали дуэт. Но для продюсеров, для публики, да и для самого Маэстро фильм Маэстро был фильмом Маэстро. Его тень должна витать над всем, от едва зародившейся отправной идеи до окончательного монтажа, даже над афишей, а порой даже над музыкой. И речи не может быть о соавторстве с кем бы то ни было, если его святейшество приложил свою печать. Но в конечном счете так даже лучше. — Ты должен был нам рассказать, Луи… — Мне незачем было вам это рассказывать. И знаешь почему? Потому что сообщничество и энтузиазм той поры я вновь обрел с вами тремя, работая над «Сагой». Я благодарю Бога, что Он сделал меня вечным «бывшим», иначе я не пережил бы это прекрасное приключение. Он сам подает мне на блюдечке вожделенный повод раскрыть подлинную причину моего визита. — …Тсс! Он застывает, словно охотничий пес, услышавший отдаленное рычание зверя, и показывает пальцем на окно Маэстро. — Пойду взгляну, не нужно ли ему чего. Я иду за ним следом, мы поднимаемся по лестнице, словно воры. Он тихонько приоткрывает хозяйскую дверь и через мгновение закрывает. — Спит. — Дай мне на него взглянуть, Луи. Хоть одним глазком. Подари мне это воспоминание. Если когда-нибудь у меня будут дети, я им расскажу об этом. А они расскажут своим, и так у меня будет шанс остаться в чьей-то памяти. Он расплывается в улыбке и снова приоткрывает дверь. Просовываю голову вовнутрь.