– Может, там еще осталось? – говорю с надеждой, Ленка плечами пожимает, думает – и как я сейчас о еде думать могу. – Я сейчас принесу. – Крот поднимается, бросает на меня странный взгляд. – Там наверняка твоя порция где-нибудь стоит, подожди. Они обычно ждут, не убирают сразу. – Так не дают же выносить из столовой, ты чего, – говорю, но Крот не слушает, исчезает за дверью, неслышно прикрывает. Ленка смотрит внимательно, слизывает с губ блеск – и когда только успела накраситься, если с обеда шла? – оглядывает, да и мне непривычно в розовой хлопковой рубашке с синтетической нитью, в которой словно бы слишком большая грудь, вот Крот и смотрел. И он тоже. Хотя придумал себе дело, за моей порцией пошел, но на самом-то деле тоже смотрел на грудь. – Скажи, что ты это только что придумала, – просит Ленка. – Ага. И блузку сама себе ногтями разодрала. – Я видела. – Она отворачивается. – Слушай, я не думаю, что Кротик что-нибудь в столовке найдет. Надеюсь, он сообразит хотя бы спереть хлеб. – Его теперь вообще-то по кусочкам выдают, не оставляют так просто. – И правильно делают. Вечно малышня баловалась, теперь не будут. – Нам, наверное, скоро придется в Город идти. – Это зачем? – Ну зачем… – Ленка мнется, – что уже скоро и макарон не останется, говорит Алевтина, жрать-то что будем? Вот сама увидишь. – А в Городе где возьмем? Магазины же закрыты или… – Постучимся, попросим. Что же, неужели не дадут? Крот приносит одну только морковь – тоненько наструганную соломкой, с капелькой подсолнечного масла сверху. – Больше нет ничего, – выдыхает, ставит тарелку на тумбочку, – хлеба не допросился. Наешься этим? А завтра… ну, завтра-то все будет. И я смотрю на меленькую морковь, которая уже пустила сок, или это просто с маслом переборщили, и почему-то от этого неприятно внутри. Потом у меня пошла кровь. • • Это просто эти пришли, эти должны были начаться давно, потому что у Ленки, например, идут с двенадцати лет – она сама рассказала, чуть ли не в первый день, хотя я бы постеснялась о таком. А у меня все не было и не было – мама утешала: маленькая, худенькая, как мальчик, откуда, у такой и в шестнадцать впервые пойти могут, ничего страшного, можно даже к врачу не ходить, смысл жаловаться, когда это нормально? Но все-таки я не думала, что именно сейчас – в санатории, когда не спрячешься, ничего не сделаешь. Прокладку у Ленки взяла, но к вечеру кровь кончилась. Не знаю, правильно это или нет. В любом случае Ленка бы заметила, возьми я больше одной прокладки, так что хорошо. Что было? Ничего не было, показалось, хотя так хотела, чтобы эти пришли. Крот потом приносит и хлеба – маленький кусочек, засохший немного, явно не из столовки. – Это вчерашний. Ешь. – Да он какой-то… Где ты его взял? – Перестань. Ты пойдешь на ужин? – Ленка все со мной сидела, никак не могла отойти. – Нет. – Опять останешься голодной. – И хорошо. Буду такой же худой, как ты. – Ты и так почти как я. – Да ладно, – распрямляю плечи, отчего ее рубашка сильно натягивается, – а вот это – видела? Сиськи-то откуда бы иначе взялись, по-твоему? – Ну ладно тебе, не в том дело. А в том, что – ну, ты из-за ребят не хочешь идти в столовку? – Да. А ты бы хотела на моем месте? – Хрен знает. Я бы орала. – Ах, ты бы орала? – Извини. То есть я не думаю, что ты не орала… – Пошла на хуй. Пошла на хуй, идиотка. Вскакиваю и, как была, в рубашке и расстегнутых джинсах, вылетаю из палаты. Из комнаты. Оставляю Ленку, сразу замолчавшую, за собой, за дверью. А почему бы не пойти на ужин? Ну правда. Войду и скажу. Чего мне. В коридоре уже никого, все собрались, из окон свет особый, прозрачный, теплый, и слышен голос Алевтины. Я захожу в столовую, но тарелки стоят не перед всеми. И все замолкают. То есть кажется, что замолкли и посмотрели на меня, мол, глядите, она идет, она идет и не стесняется, она сейчас будет есть, хотя у нее идет кровь – они не могут знать про мою кровь, а только думаю – как бы смотреть не в пол, а храбро, на них, прямо перед собой. Мол, глядите – она не боится вас, мрази. – Привет, – Алевтина зачем-то поднимается, уступает место. Алевтина уступает место – что-то случилось, что-то страшное, непоправимое. Так ей-то всегда пофиг было. И тут я понимаю – все они знают, уже знают. Лицо Ника. Светлые волосы, падающие на лоб. Мухи нет, а Степашка сидит, он совсем спокойный. Может, он и забыл меня уже – единственный. Юбка смотрит вниз, ему не хочется, чтобы продолжалось. Крота нет, но зачем-то жду, сажусь на место Алевтины – она поднимает руку, словно бы хочет погладить по голове, но потом рука опускается, не решившись. Может, она к грязной не хочет прикасаться. Может, она не знает, что я сразу же после, дождавшись, когда ребята уйдут на обед, пошла в душевую и долго-долго стояла под очень горячей водой, после которой кожа горит до сих пор. Скоро приходит Муха, он обычный – садится не к Степашке, а к девочкам. Они чуть напрягаются, нервно смеются, но он не замечает. А потом понимаю, почему все так ждали Крота, – он заходит в столовую странным, оглядывается, выхватывает взглядом Муху, сильно щурится – на нем очки, но он их приподнимает на лоб, словно бы хочет увидеть Муху в настоящем мире, не в своем, близоруком. Может быть, он не хотел смотреть на плакат БЕРЕГИТЕ КАК ЗЕНИЦУ, потому что, кажется, единственный из нас знал, что такое зеница. Нужно будет спросить. Спрашивали – знала ли, что он собирается делать? Знала ли, что он принес в санаторий складной нож с красивыми узорами из окрашенной эпоксидной смолы в рукоятке? Нет, не знала. Знала ли, что его отец, отец Крота, когда-то давно принес этот ножик из колонии, где такую рукоятку сделали и ему нож подарили? Нет, не знала.