Больше нигде не больно. Отмахивалась, дралась? Да, пока за руки не схватили. Но только не кричала. Застегиваю джинсы, поднимаюсь на три ступеньки, останавливаю себя, сейчас если выйду в коридор, кого встречу? Никого нет, они на процедурах. Но когда выхожу, оказывается, что все закончилось, они ходят, болтают, сидят на диване в холле, а по телевизору показывают что-то без перевода, может быть, я просто сейчас никакого языка не понимаю, но нет, они нашли какой-то иностранный канал, сидят, радуются, а мне нужно кому-то рассказать, крикнуть: А ВЫ ЗНАЕТЕ ЧТО СЕЙЧАС СО МНОЙ СЛУЧИЛОСЬ – нет ничего вы не знаете и если крикну не обернетесь даже не обратите внимание на расхристанный вид спутанные волосы а еще что-то на щеке болит хотя не били нет Муха не бил пальцем не тронул чтобы потом ничего лишнего не сказала так что это получается – я самахотеласамахотеласама, а я ничего не хотела, только посидеть на подоконнике и дождаться Крота Не хотела, чтобы сдергивали с подоконника, вообще не хотела, чтобы держали за руки. В коридоре нет ребят, с которыми дружу, только идет Ник – один, он всегда без компании ходит, но когда нужно, вокруг собираются, но он скользит взглядом, удивленно, насмешливо, потому что я некрасивая иду, растрепанная, а на руке набухает кровоподтек, но ведь не видно же со стороны, что Степашка сжал слишком сильно. Выпрямилась под взглядом, посмотрела в сторону. Пусть думает, что я просто бегала, прикалывалась. Или упала, хотя смешного ничего. И, только разминувшись с ним, почувствовала, что Ник в какую-то секунду улыбаться перестал – заметил? – и хотел что-то спросить, но я уже не смотрела, так и разошлись. Вдруг мучительно захотелось, чтобы он остановился, спросил, все ли в порядке, потому что он из тех, кто знает про мой порок сердца, и вообще Ленка, кажется, думает, что он все умеет и знает, надеется на него. Так как же может не остановиться? А вот так. Никто тебя не пожалеет, потому что сама не кричала. Толкаю дверь в нашу палату – Ленки нет, и хорошо, а то бы начались вопросы, крики – а расскажи Алевтине, а хочешь, я расскажу? – но рассказывать не хочу, а только помыться и расчесать волосы. Только в душевые идти снова через весь коридор, может, стоит дождаться, когда все на обед пойдут? Не хочу видеть никого. Ложусь на кровать, расстегиваю блузку, чтобы не давило. Запястье набухает кровью. Кто-то стучит в дверь, тихо и неуверенно. Не Ник, точно. Ну, кто там еще? Все же на обеде. Должны быть. Дверь открывается, а на пороге Крот – без очков, запыхавшийся, темная челка глаза закрыла. – Кнопка, ты… – начинает неуверенно, останавливается. Достает очки из кармана, надевает. И хотя плохо – улыбаюсь, он как я, точно как я. Только я давно такая была. Я застегиваю блузку, приподнимаюсь на локтях. – Заходи и дверь закрывай. – Кнопка! Что случилось? Что с руками? А ко мне подошли ребята, сказали – ты на улицу вышла и споткнулась, лодыжку растянула, нужно помочь, а ты вот, вот, ты в порядке… в порядке? – Какие ребята? – Ну этот, – он морщится, – странный который. Степа? – Степашка. – Ну да. – И ты ему поверил? Крот садится на край кровати, трогает мое колено. – Вроде как с ногами у тебя порядок. Ну что, что? – Я тебя искала, – говорю, глядя в потолок. – Когда? – Когда вниз пошла, на наш подоконник. Увидела, что тебя нет на процедурах, подумала – там. Ну, покурить решил, что ли. – Да я сейчас особо не курю, ты же знаешь. Осталось что-то в нычке, конечно, но кто знает, когда мы отсюда выберемся и получится ли в палатку сбегать, скажем… – И тебя не было на подоконнике. – Да. Кнопка, я же только что объяснил, ко мне Степашка еще до процедур подошел, я только и забежал в комнату, чтобы ветровку накинуть. – На хрен тебе ветровка, тепло ведь… А сам Степашка где в тот момент был? – Не знаю. Разминулись, наверное. Но он, знаешь, реально пипец какой странный, я даже подумал, что, ну, вдруг он с тобой кого-то перепутал, потому что лица и имена не очень-то запоминает, даже странно, что твое вспомнил, правильно сказал… – Он по имени назвал? Не Кнопкой? – Да. Я даже сначала не понял. Алевтина растрепала всем. Это Алевтина, больше некому. Болтает про порок сердца, про имя. Трепло, воспитательница называется. Не стала ничего говорить дальше, а Крот вдруг взял и схватил за запястье, поднес к глазам, чтобы рассмотреть кровоподтек, – и тогда я расплакалась и все ему рассказала. Он молчал, только за руку держал. • • Ленка бежит с обеда, резко открывает дверь, прыгает на свою кровать, кажется, только несколько секунд спустя замечает нас. Смущается, садится, юбку поправляет, бормочет – ой, не знала, простите, не видела, что вы тут, но, если говорить откровенно, тебя тут, Кротик, и не должно быть, потому что тут вообще-то девочки живут и кто знает, в каком виде ходят… – Заткнись, – бросает Крот, и только тут Ленка замечает, замирает. – Только не ори. – Бог ты мой, Кнопка… – Не ори, просила же. Ленка зачем-то подходит к шкафу, долго роется, отбрасывает шмотки, кидает на пол мыло – дурочка, зачем-то все вместе хранит в шкафу, одежду и всякие лосьоны, гели для душа, поэтому ее топики все время пахнут какой-то дрянью, смешивающейся с приторными цветочными духами. – Вот. – Ленка держит в руках розовую рубашку с длинным рукавом. – Это что еще? – Надень, у тебя на блузке кровь. Старается не смотреть на меня, но это ее единственная вещь с длинным рукавом, и она стоит, протягивает. Расстегиваюсь при Кроте, он глаза отводит, точно не видел ни разу девчонки. Не глядя на блузку, засовываю в тумбочку комком, потом постираю. Или не постираю, выброшу, чтобы не вспоминать. Но тогда джинсы тоже нужно, им досталось, но они любимые, синие, хорошие. – Надо сказать Алевтине, Кнопка. Серьезно, надо. Это уже не шуточки. – Я не хочу никому говорить. – И не говори. Я скажу. Ты вообще больна, тебе, может, врач нужен. – Здорова, – спускаю ноги с кровати, переодеваюсь. Рубашка Ленки неприятно тесная в груди – господи, и зачем же быть такой худой? – Теперь все худыми станем. Ленка не злится, терпит меня. – Кстати, а что было на обед? – Не знаю, какая-то морковь. – Морковь? – Ну да. И макароны. И только тут я почувствовала резь в желудке, и так захотелось морковки с макаронами.