Все просила прочитать, уж больно понравился маленький рассказ «Каникулы», что нам по внеклассному задавали, но Крот засомневался, пойму ли. Да я, если хочешь знать!.. И стала вспоминать что-то сложное, хорошее, чтобы удивить, пыль в глаза пустить. Но отчего-то вспоминался только Толкин, а ведь он Кроту ничем особенным не покажется, скажет что-то вроде: ага, я читал давно, еще в первом классе, хорошая книжка, но сейчас я другое люблю. И назовет фамилию автора, которую я никогда не слышала. – Вкусно, спасибо. – Держи еще, – и он достает вторую «Ласточку», смятую еще больше, плоскую почти. – У тебя что – их килограмм? – Вроде последняя. И нужно отказаться, вежливо будет отказаться, но рука сама тянется, губы благодарят. И тут мы перестаем разговаривать, потому что снова что-то гремит над Городом, и даже немного стекло звенит, не по-настоящему, а немного вибрирует, на грани ощущения. Ближе, ближе. • • Через два дня овсяного киселя на завтрак стала кружиться голова. И когда встаешь, кружится. И когда сидишь – мерзкое чувство, словно совсем-совсем не хочется вставать, а хочется только долго оставаться в кровати, не шевелиться. Ленка все еще красится, но реснички иголкой не разделяет, стала меньше думать о лице, о колечках. – И вот хочется тебе красоткой ходить. Ведь ничего не будет, никакой дискотеки. – Так я разве из-за нее? Она в платье. В голубом платье, с рукавами-фонариками. – Надо бы погладить, а то как из жопы… – Делать тебе нечего. Отмахивается, смотрит в зеркало – снова первая, мне никакого отражения не достается. – Ладно, шевелись, опаздываем же. Орать будут. – Теперь почему-то Алевтина одна… – Ну тем более орать будет. Как она твой телефон грохнула… Ленка вздыхает, вытирает пальцем красное с зубов. На процедурах отчего-то не вижу Крота – ни в нашей группе нет, ни в другой, сосед его по палате молчит, пожимает плечами. Смутный страх пощипывает сердце, хочется прижать ладонью, разгладить, успокоить. Ленке говорю – я скоро, смотри, чтобы не спалили, что меня нет. А куда… – она начинает, но меня нет. Бегу вниз, к подоконнику, наверное, он вышел посидеть, у него иногда бывает такое, когда не хочется никого видеть, но ведь я ни к кому не отношусь. На подоконнике Крота нет, и вдруг снова резко кружится голова. Сажусь на подоконник, замечаю – стекло пошло трещинками. Ночью гремело сильнее, из-за этого. Мелкая стеклянная пыль лежит на полу. Слышно, как кто-то кашляет. И тогда снизу поднимаются они, все понимаю. Первым идет Юбка, сразу же встает чуть дальше, к закрытой двери на второй этаж. Кто-то остается внизу, но не очень далеко, чтобы смотреть. Подходят Муха и Степка-Степашка. Если Степашка злился, его глаза красным наливались, мог броситься, начать душить. Ему бы в ПНИ, не сюда. Но вот стоит, и он лучше меня, выше – рядом с Мухой, за левым плечом, а я под взглядами. – Так это что, – Муха смотрит в окно, на трещину, – здесь, что ли? – Что – здесь? – отвечаю неприязненно. – Во-первых, встань, когда с тобой разговаривают. – Вот еще. Ты что, училка? – Вставай. Сдерни ее. – Муха кивает Степашке, и я спрыгиваю, уворачиваясь от него. – А во-вторых, это здесь, да? Здесь ты со своим хахалем встречаешься? – Ни с кем я не встречаюсь. (А у самой в голове, где же Крот? Почему не пришел на процедуры? И почему я решила сюда спуститься именно теперь, хотя прежде никогда одна не ходила, все его ждала?) – Да? А с этим? Он складывает пальцы колечками, подносит к глазам: – Этим, как его? – Мы просто друзья. – Ага, – переглядывается с дружками, – я решил так: ты меня порадуешь, а я не отдам тебя Юбке. Потому что ты его очень уж рассердила в столовке. Закричать? Так я никогда не кричала, даже тогда. Мама опять спросит почему. Ну потому, мамочка, они подлые, мерзкие, и самой противно становится, если кричишь перед ними, боишься. Лучше уж пережить, все стерпеть. – Ну что, согласна? – Иди на хуй, придурок озабоченный. – Что ж она – ругаться? Степа, а ну, покажи, как надо хорошим девочкам со мной разговаривать. Я не хорошая девочка. Степашка подходит, хватает за руки, прижимает всем своим весом к стене. Потом, когда Муха отходит, все мучительно-черно перед глазами, кровь течет из прокушенной нижней губы. – Ну что, – говорит Муха, отдышавшись, – поняла теперь, кто тут сука? Нет. Бормочу так себе, тихонечко, под нос – что же ты не кричала? – нет, не поняла. – Кажется, ей хватит. – Юбка говорит неуверенно, нервно, а когда я смотрю, глаза отводит. Муха дает ему леща. – Я тебя не спрашивал. Твое дело на стреме стоять. Я отлипаю от стены, вытираю ладонью его слюну с шеи. – Надо линять. Линять надо, Муха. Вдруг что-то будет. – Юбка оглядывается по сторонам. – Ничего не будет, уродик, ничего, слышишь, блин? У нее это не в первый раз, так что ничего. – Но тебе же шестнадцать… – Захлопнись. Он в последний раз смотрит на меня, оценивает, скажу ли я, способна ли еще говорить? – Ладно, валим. И он оглядывается еще несколько раз, а мальчики и вовсе не смотрят. Все? Все. Все закончилось. Стираю капельки крови, выступившие из ранок на ладонях, – так сжимала кулаки, а больно только теперь сделалось.