Он улыбается, тоже садится удобнее, ставит посиневшие, не чувствующие ноги на траву, капли растекаются. – Ты что, разве можно так, – не выдерживаю, – у тебя будет воспаление легких. – Да ну, каких еще легких – летом? Бред. – Так что ты хотел? Над тем берегом зажигается облако. Что-то взрывается, вспыхивает. Это стало ближе. Оно идет к нам. Что будет, если они переплывут реку? – Не бойся. Они еще далеко. – Он улыбается. – Они придут? – Нет. К нам никто не придет, зачем им идиотский санаторий? – Слушай, ты же умный, ты все про порок сердца знаешь, скажи – кто они? Это то же, что и Акулина? – Откуда я знаю, их же никто не видел. Ну и я. Или думаешь, что мне нарочно являлись? Акулина… нет, я думаю, она другая. Она вреда никому не сделает, так только, пугает. Подыгрывает, хотя сам не верит в Акулину. Вот и показалась дурочкой перед ним, но Крот, слава богу, вспоминает первый вопрос. – Да, хотел его убить. Но не вышло. – Почти вышло. – Да ладно. Ничего не будет. Поваляется и встанет. – Не знаю… Там много крови было, и его тащили… Ежусь от холода, обхватываю себя руками. Солнце упало быстро, потерялось где-то на том берегу. – Ладно, пошли отсюда, а то в самом деле простудимся. Крот встает, обувается. – Пойду сдаваться, – улыбается легко, спокойно. – Кому? – Да хоть бы и Алевтине. Хотя не знаю. Может быть… – Что? – Ничего, посмотрим. – Крот… Ты в сердце хотел его ударить? Да? В сердце? – Не знаю. Я не знаю, как целиться в сердце, это же нужно понимать, медицину знать, анатомию. В следующий раз выучу. Но даже и сейчас знаю, что не попал. • • Ник встречает нас в холле, с ним – Сивая и отчего-то Юбка, мрачные. Ник обычный. – Хорошо, что вернулись, а то я уже собирался ребят за вами отправить, – говорит Ник. Стоит напротив нас и не то что не пускает, но и как-то мимо пройти не получается. Почему-то только сейчас замечаю, какой он высокий. Крот останавливается, глаза не прячет. Джинсы его мокрые до колен – наверное, подвернул только потом, когда я подошла, а до того так сидел, хоть и глупо. Крот головы не опустил, зато я – вот же, на подошвах какие-то растоптанные белые цветы, а я это ненавижу, ненавижу: топтать пауков, спящих бабочек или цветы, похожие на бабочек. С мамой на даче только цветы и сажали, ничего обычного, съедобного. Из-за этого вечно соседи косились, думали – богатенькие, раз все в ларьке покупают, и картошку, и лук. Но мама не могла работать на земле, с землей – в детстве сильно распорола руку о металлическую ржавую проволоку, потом пугали столбняком, болью. Ничего не произошло, но с тех пор боялась случайных ранок, царапин, ходила с пачкой антисептических салфеток в сумочке. Мне не передалось, я и после улицы руки не всегда мою. – Послушай, Крот, у тебя еще есть какое-нибудь оружие? – спрашивает Ник. На нем чья-то белая рубашка, очевидно, какого-то взрослого чувака, но Ник закатал рукава и надел на футболку. По вороту все равно заметно. – Оружие?.. – Да. Ножик я подобрал. – Вернешь? Ник посмотрел прямо, легко покачал головой. – Почему? – Может быть, потом. – Это бати нож. – Понимаю. Извини. Так что, есть еще какое-нибудь оружие? – А с какого ты спрашиваешь? Почему вообще… – Крот оглядывается, точно только сейчас заметив, что Сивая и Юбка стоят странно торжественно и неподвижно. – С хрена ли ты тут стал командовать? Есть оружие, нет… Ты что, мент? – Нет. Нам сейчас сюда милицию не вызвать никак, поэтому будем сами. – Что – сами? – Решать такие дела. – Ник, – вмешиваюсь, делаю шаг вперед, – он что, умер? – Тебе придется пойти с нами, – Ник не обращает внимания на меня, протягивает руку Кроту, – мы тут сделали тюрьму. – Да в тюрьму нельзя… – стонет Крот, крутит головой, – дурья твоя башка… В тюрьму нельзя без следствия, без суда… Можно только в СИЗО, да и то ненадолго… – Называй как хочешь. Мы должны тебя изолировать, чтобы больше ничего такого не случилось. И потом, у нас тут будет своя тюрьма, не такая. – А какая? – В мужской душевой теперь будет. Пойдем? И он смотрит на Крота – красивый на некрасивого, и мне противно от себя потому, что до сих пор нравится красивый – теперь могу себе признаться. Ну и когда это началось, спросит потом Ленка, а мне нужно было ответить – заткнись, какое твое дело, тебя вообще не касается; а я сдуру начала объяснять, рассказывать. Подружки ведь. Конечно. Крот кивает, а перед входом в мужскую душевую они его просят снять шнурки и ремень. И тогда я решаюсь: – Ник, он защищал… он защищал меня. Он не виноват. – Я ничего и не говорю, разберемся. – Ник пожимает плечами, смотрит на меня тепло, мягко. На дверь навешивают огромный замок, уж не знаю, где нашли – Ник несколько раз пробует закрыть, вытирает пальцы, наматывает на руку футболку, чтобы ключ не выскальзывал. – Вот так решил, да? – Да. Потом поймешь. – Но я ничего не хочу видеть, хочу сидеть на берегу, чтобы ноги леденели, не давали возвращаться. – А меня ты не хочешь туда упечь? – Тебя? Зачем? – Не знаю. Может быть, думаешь, что я тоже виновата. – Мы потом об этом поговорим. И тут впервые за все время Ник отводит глаза, и уже Сивая заканчивает – ладно, хорош, Кнопка. Все знают, что ты сама напросилась. • • Под тюрьму заняли мальчишечью душевую, а я и забыла, что теперь нужно смотреть, чьи вещи в раздевалке лежат, и если кеды кого-то из пацанов, то уходить, быстро. Потом мы придумаем особую табличку, которую обязательно нужно было класть под дверь, но тем вечером я увидела Ника. Можно было понять, что это его рубашка, конечно, но только так непредставимо само появление парня в нашей душевой, что я, наверное, даже не сразу поверила. Рубашка и рубашка. Так, в конце концов, непонятно, когда она на крючке висит. Душевая – это две перегородки между стенами, всего получается три кабинки, без шторок, без ничего. Лучшей считается левая, последняя от входа – там тебя никто голой из раздевалки не увидит, да и сквозняк не так чувствуется. Но Ник отчего-то стоял в правой, сразу – может быть, не подумал, что кто-то еще придет так поздно.