(На маминых маленьких часиках, что она дала мне с собой в санаторий, половина двенадцатого, но думаю, что они остановились, потому что в половине двенадцатого я еще раскладывала на кровати то, что нужно взять с собой в душ, – чистые трусы, мочалку, обмылок, одноразовый синий станок.) У него длинное тонкое тело, на спине – пена. Из-за шума воды он не слышит, что я зашла, поэтому несколько секунд просто разглядываю чужое, незнакомое, настолько непохожее на мое – или даже на тело Мухи, о котором сейчас и думать мерзко. Вдруг вода останавливается, Ник поворачивается ко мне. Смотрит. С его волос стекает вода. Его член мягкий, небольшой, лежит на бедре, волос немного, но почти сразу отвожу глаза, поняв, что происходит. Я вошла в душевую и смотрю на голого Ника. И он смотрит на меня. Я сама голая. Вижу его соски, потемневшие от воды волосы. Его веснушки. И, пробормотав «прости», я бегу вначале в раздевалку, торопливо и неаккуратно одеваюсь и выскакиваю в коридор, чтобы только там вдохнуть, выдохнуть, раскраснеться. Хорошо еще, что не видел никто, а вот как Нику теперь на глаза показаться? Черт. Это как же? Это как же я могла? Идиотка, идиотка, ведь могла же смотреть, нужно было посмотреть – ведь одежда, все, все говорило. А если он подумает – даже представлять не хочется, что может подумать. Что нарочно, не знаю. Что хотела посмотреть. Почему-то вспоминаю его темные, другие совсем, волосы там, внизу, – и делается неловко, странно-больно внутри. Бежать, бежать. Только бы не столкнуться – ни в коридоре, никогда. И только уже поднявшись к нам на этаж, я вспоминаю, что Крот тоже был в том подвале, правда, в другом конце коридора, – и у него только вода там, ничего больше. А я пошла, мыло взяла, на Ника смотрела. Мерзкая. Мерзкая. Да еще Ленка лежит под одеялом, в потолок смотрит, не разговаривает. Хватит, ну хватит, пожалуйста. Ведь ничего не случилось страшного, ты была сама виновата. Хватит. Повернись. Она поворачивается, вижу лицо – все белое в цинковой мази от прыщей. – Ты похожа на зомби. – Ну спасибо. – Нет, я серьезно. Может, прекратишь уже? Один хрен эта мазь не помогает. – Да нет, раньше хуже было. Я иногда даже в школу не ходила, когда их слишком много вылезало. Еще и болючие, пипец. Она расчесывает щеку, морщится от выступившего кровавого пятнышка. – Ну что ты делаешь, а? Только хуже. – Да по фигу, все равно с утра смывать. Слушай… – Ладно, – сажусь на кровати, поворачиваюсь в ее сторону, – ты мне скажи, какого хрена тут произошло? Ну, пока меня не было, я же долго… Ну, как Муха? Жив? Его увезли куда-то? Правда, что Хавроновна… правда ли, что о ней говорят? Это, получается, произошло, когда мне… когда меня… И почему Ник ведет себя так, как будто его избрали президентом? Почему с ним ходит Юбка и эта стремная, как там ее? Ленка все механически ковыряет кожу, смотреть страшно. Утром все замажет тональником, запудрит, и под этим слоем все будет снова болеть и гнить, а вечером – снова мазь. И забавно, что при дневном свете практически не видно ничего такого, ну, если совсем в упор не рассматривать, и только я знаю. – Прекрати. – Ладно. – Она прячет обе руки за спину, чтобы не поддаваться искушению. Не понимаю ее. Если бы у меня такое было, я бы что угодно сделала, только не ковыряла, – вон сколько девок на улице с ямами на коже, которые уже не замазать ничем. Уж лучше сейчас потерпеть, а потом всю жизнь красивой ходить. – Он велел давящую повязку Мухе наложить. Сказал как, – Ленка говорит тихо и невыразительно, уперев подбородок в грудь, – потому что никто не знал, а он книжку читал, книжник, мать его, но только сдается, что в этой книжке было правильно все написано, потому что кровь довольно быстро перестала идти, ему еще двигаться запретили, вообще шевелиться. День. И завтра тоже. А потом Ник сказал, посмотрит. Но наверняка все хорошо будет, я уверена. Ну вот как-то так и получилось, что все признали, поняли. Как-никак, он Муху от смерти спас. Выходит, что Крот сильно ударил, хотя с моего места и не видно было. А меня кто спас, подумала. А меня. Я хочу принести Кроту в тюрьму конфету какую-нибудь, но ни у кого нет. Нужно было не есть, подождать совсем плохих времен. Он ведь мне две предлагал, а я, как дурочка какая, обе и съела. – Лучше бы он умер. – Кто, Муха? Совсем уже? Он не подарок, согласна, придурковатый, но уж явно не хуже остальных пацанов, того же Юбки. По крайней мере, он ни до кого не доматывается, то есть… – А что? Понимаю, что тебе по фигу, тебя никто не тронет, ты у нас королева. Хотя не знаю, что за королева ходит с прыщами. – Какая королева? Конопля, понимаю, тебя обидели. Но никто не виноват, я так вообще не слышала… – Конечно. Никто ничего не слышит, хотя у нас, блин, всего два этажа. Где уж тут услышать. Зато каждое слово Ника слышишь, да? Даже если он говорит шепотом в другом конце коридора. Да что там – даже в душевой. Хотела бы к нему в душевую, а? Хотела? Шлюха ты. Вот ты кто. Не королева. Иди отсоси у него. Или уже? Я бы не удивилась. Глаза Ленки делаются неживые, страшные, неподвижные. • • Крот. Кротик. Ответь мне. Гулко, неслышно. Если бы вода лилась – так вообще бы ничего не услышал, мы раньше прикалывались так: подойдем близко-близко и крикнем: Степашка – лошок, Юбка – дебил, а они не реагировали, потому что вода. Даже в предбаннике. Отчего-то если компания Мухи в душевую шла, то уж непременно все вместе, будто нападет кто, если поодиночке пойдут. (Могли. Только ведь тогда в столовке вместе были – значит, не так уж это и помогает, когда вместе.) Но сейчас за дверью тишина, может быть, Ник нарочно перекрыл воду, чтобы Крот не захлебнулся, ничего не сделал с собой. Может, просто не дурак, не включает. Пить же надо что-то – никто не принесет, дверь на замке, вот и придется эту, сырую, хлорированную. Брр. В Городе нельзя пить воду из-под крана, а в других городах, слышала, – можно. Ну у нас здесь как в Городе, само собой. Нельзя. Крот. Что-то скребется за дверью, слышатся шаги. Гулко, тихо. Может быть, к нему уже приходили – и надоело отмечать, но ведь теперь-то я. Я. – Кто? – глухо из-за двери. – Ты, Кнопка? – Да, ты там в порядке? – Господи, – слышится смех, он стучит кулаком о стену, – да тут шикарно вообще, не парься… Они мне даже на скамейку какой-то матрас постелили. Из чего делаю вывод, что ночевать придется здесь. – Не может быть. – Ну он же сказал – тюрьма. Кстати, где он? – Не знаю, но точно не здесь, не волнуйся. Мы одни. (А я ведь даже в девчачью душевую заглянула – проверила, чтобы точно никого, хотя я не собираюсь говорить ничего важного. Но вдруг, вдруг – вдруг и это запрещено, вдруг – не знаю – нужно получать особое разрешение на свидание, на визит. Разное читала, кто знает, что из этого читал Ник.) – Хорошо. А что тебе нужно? Теряюсь, замираю, прижимаю ухо плотнее к двери, может, ослышалась? Он что, не рад мне? – Меня завтра будут судить. – Херня. – Будут. Ник сказал. Тебе нельзя будет меня защищать, потому как ты лицо заинтересованное.