Я и сам не хочу, чтобы говорила, а вот мне нужно сказать. Не смотрим друг на друга, потому что и без того ясно, куда нужно пойти – спуститься вниз по нашей лестнице, встать у подоконника. Потом Кнопка сядет на подоконник, а я встану рядом. На ней новенькие голубые джинсы, белая футболка с Пикачу. Никогда его не любил и не понимал, почему в школе загоняются. И вообще это для первоклассников, нет? Ладно, ничего не скажу, а ей даже идет, как-то совсем по-детски, будто и не было ничего – ни прикосновений, ни разговоров. – Ну и я так подумала, – она отковыривает пальцами штукатурку от стены, оставляя свекольные разводы, – что если не буду говорить «ты», то выйдет, что ни к кому и не обращаюсь. Как они не догадались? – Догадались. Но они говорят – «он». Ник говорит. Покормили ли его, привлекли ли к работе, пустили ли обратно в комнату, чтобы не занимал тюрьму зря. Не хочу, чтобы она говорила обо мне в третьем лице, но Кнопка понимает – все ковыряет стенку, и вот уже не свекла, а кровь под ногтями появилась. – И я подумала, что хотя это жуткая хрень, но все-таки лучше делать, как Ник говорит, в конце концов, он единственный из нас, кто понимает немного в этом, в происходящем. Он говорит, что мы должны пойти к мосту. – Зачем? – Посмотреть, можно ли еще по нему перейти, и если да, то пойти в Город и дать о себе знать. Кажется, родители Шпателя живут ближе всех к берегу, поэтому, если с ними все хорошо… – Как может быть все хорошо? Там же дымы были. Недавно только все стихло. Она смотрит жалостливо, качает головой – нет, ночью все было, даже ближе. Наверное, в подвале не было слышно. – Не я придумал подвал. – Знаю, и… – Это правда? Она убирает руку от стены, опускает вдоль тела. Замечаю только сейчас, что она лаком ногти накрасить успела – бледно-розовый, детский цвет. Наверняка у Ленки взяла, у других такого не бывает. То есть у Белки бывает, но красный, взрослый, с какой-то французской надписью на пузырьке. Видел, как она однажды хвасталась в столовой, а Хавроновна отругала и прогнала, мол, запах мерзкий у всех аппетит отбивает, а заниматься маникюром в душевой надо или в своей комнате. Но понимаю, отчего Белка стала при всех красить – в комнате что? В комнате никто не разберет французского названия. – Что именно? – Ты поняла. – Может, и правда. То есть я не понимаю, что ты имеешь в виду, но если это о том, что говорил Юбка, то… Ой, – она испуганно прикрывает рот рукой, – я «ты» сказала. Я не хотела, я… – Да ничего страшного, – я за руку стаскиваю ее с подоконника, хочу кричать, не могу тише, – ты хоть понимаешь, что сделала? Твои глупые россказни. Ты же сказала то, чего не было, а он не насиловал тебя, да, может, одежду порвал, но за это можно было ударить, не знаю, по морде дать, но точно не кидаться с ножом? И во всей этой истории я, только я выгляжу как больной, неадекватный? И меня посадили в гребаный подвал, где воняет тараканами и блевотиной, где пацаны еще ссали в один угол, чтобы до тубзика не идти? И я там ночевал, и еще ночевать буду, потому что совершенно не горю желанием возвращаться вот в этот ваш цирк, который вы устроили, – Ник то, Ник се? Вы совсем ебанулись? Совсем? И еще там ко мне приходят… я не знаю, может, это глюки, а я надышался плесени со стен. Говорят, бывает. Но только ко мне приходят, знаешь, кто ко мне приходит? Они, мертвые, они… Кнопка прикрывает глаза, качается куклой в моих руках. – Ну? Отвечай мне. Отвечай, сука. Это что еще во мне поднимается? – Не хотел, – отпускаю ее, отталкиваю от себя. – Я не говорила, – шепчет она, теперь теребит футболку на груди. – Не понимаю. – Я и не говорила, что он что-то сделал. А что говорила? Что, бля, ты говорила? – Я говорила, что они подошли втроем, что пристали, что за руки держали. Больше ничего не говорила, ты сам выводы сделал. Помнишь? Когда сидел на моей кровати, а руки… – Да, я взял тебя за руку и увидел кровоподтек на запястье, подумал, что это значит… – Я просто вырывалась, хотела в глаз дать Мухе. Но Степашка – сильный, не вырвешься. Потом и сами отстали. – А Юбка? – Что – Юбка? – Он делал что-нибудь? Кнопка качает головой, плачет, но уже не всерьез, не взахлеб. И вот это все зря было, получается, нож с красивой рукояткой, чужое тело, странное ощущение, думал, что будет тяжело, потому что руки слабые, не привыкшие бить, но лезвие легко пробило, разорвало его футболку, а потом река, водоросли и склизкое под ногами, так что не встать толком, только поскользнешься и свалишься, воды наглотаешься, выйдешь урод уродом; ну и она, конечно, Кнопка, потому что зачем я это сделал, чтобы она посмотрела, так посмотрела, чтобы никогда не забыл. Потом крыса в подвале, мертвые голубые лица Алевтины и Хавроновны, ну а как еще им сказать было, что смердят, обе смердят, и никакие духи не заглушают, пудра, та пудра, что была на руках Кнопки в тот день, когда она вышла из комнаты воспитателей и несла всякую ерунду, а ей не верили, даже я. А они на самом деле были: даже забыл на время, что голый стою и в душевой мочой и страхом воняет, потому что их запах все это перекрывал. Удивился еще, как Алевтина не побрезговала взять в руки мою испоганенную одежду, развернуть, а потом понял, что она и от себя никакого неприятного запаха не ощущает, от других тоже ничего. И ведь боялся. Так боялся, пока не ушли! А теперь где будут ходить – среди ребят, призраками? Ведь никто их не видит, а только я, гордиться можно. Ну, типа, я медиум, что ли, и странно, что я, а не Кнопка, она ведь вечно с этим бегала, какие-то идиотские свечи, карты, бусины… – Я тебе что-то сказать должна, – она вдруг совсем вытирает глаза, смотрит прямо, – только пообещай, что не станешь смеяться. – Ты разве не все сказала? Хватит, больше не буду слушать. И руки бы помыла, как так можно… – Я помою, – нетерпеливо перебивает она, – только мне еще остальное потереть надо, потому что сегодня на ужин картошка, сосиски и салат из свеклы с чесноком, только чеснока нет, так что будем без него, не забудь прийти, кстати. А знаешь, как это придумали? Ник сказал, что не дело это – питаться готовым, ну, типа, бомж-пакетами и разным таким, поэтому каждый день будем вспоминать по очереди то, что готовили у нас дома, потом пытаться делать что-то похожее. Юбка первым вызвался – сказал, что обычно мать у него покупает мешок картошки, а иногда берет еще молочные сосиски или сосиски с сыром, а потом еще салат для витаминов. Какой салат, мы у него спрашиваем, а Юбка вспомнить не может, говорит, какой-то красный. Из красных яблок? Из моркови? Нет-нет, из того, что сильно пачкает руки. Ну, я не знаю ничего, что сильнее бы пачкало руки. – Правда? – А ты знаешь? – И я нет, но думал о своем. Это то, что хотела сказать? – Нет – это просто из-за того, что ты про руки… А сказать вот что хотела, только поклянись, что не станешь смеяться, потому что это, может, по-детски прозвучит… – Хорошо, обещаю. – Нет, нет, ты – поклянись – Клянусь, черт с тобой – – Так вот, я видела, как Акулина выходила из комнаты, в которой умерла Алевтина Петровна. И потом ходила по коридору. Ленка мне не поверила, а ты… ну, ты должен понять. Это Акулина сказала Алевтине Петровне, что тебя нужно утешить, что ты плакал в подвале… – Никто не плакал. И кто такая Акулина? – Я не знаю кто – может, была такая женщина когда-то давно, до нас… Нет, плакал, – она хочет доказывать, но останавливается, – Крот, а что это от тебя так пахнет странно, словно… Больно, точно ударила. Так и знал, что почувствует. Что Муха рассказал. Похвастался. Отворачиваясь, поднимаюсь по лестнице, быстро, чтобы выражение лица не разглядела, а Кнопка кричит вслед: – Эй, да ты чего? Обидела, да? Мне просто показалось, что это какой-то одеколон, которым ты не… Да что с тобой? Но я уже высоко. • • Но я ей поверил, про Акулину. Зачем смеяться, если все правда?