А другой все равно впереди – и скоро фигура нашего охранника, если, конечно, это он был, истаивает, скрывается. Может быть, он узнал меня. Может быть, он хочет наблюдать. Вы что сделали с моей бывшей улицей 8 Марта, хочу спросить, что вы сделали с моей бывшей красивой улицей, на которой стояли маленькие дома, в которых жили маленькие дети, маленькие собаки? Но он берет меня за бедра, он приближает к себе, он – • • Я просыпаюсь, я все помню. Сверху ночь, а что в животе? Трогаю – под пальцами влажное, скользкое, неправильное, продавливается внутрь, глубоко: может ли быть так, что он обиделся на то, что не поцеловала? А что было потом? Не хочу садиться, какая-то слабость в теле – словно танцевала всю ночь, будто была дискотека, а ребята включили мою любимую: Плачь, плачь, танцуй, танцуй, Беги от меня, я – твои слезы… – и мы подпевали громче самой музыки, так что некоторые пацаны уже хмуриться начинали, говорить – заткнись уже, а, а то тошно, не даешь эту, как ее слушать; Ник тоже такое не любит. И тогда я говорила, что ее зовут Ева, и никто ей здесь в подметки не годится, даже те девочки, что поют неплохо, – Белка вон хвасталась, что в музыкалку ходит, то есть ходила, а сама только и может, что какие-то замшелые романсы и типа старинные песни мурлыкать. Хотя мне один нравится ее романс, там еще поется Твою любовь, огромную, как море. И так радостно, что кто-то спел про любовь, что у кого-то она не на Сухону похожа, а на море. В детстве была в «Артеке», и потом еще с мамой – много запомнила, но не все могу рассказать. Сама не люблю петь, только танцевать. И вот если танцевать долго, тогда болят ноги, икры, немного – живот, как будто с непривычки пресс начала качать на коврике, насмотревшись на моделей. У меня-то в порядке с этим, но только давно уже не ела хлеба, простых перьев-рожков, сладкого печенья. Даже когда Ник уже стал орать, что никакой еды нормальной не будет, никаких овощей, а какие будут – Пресному пойдут, и что мне надо не выпендриваться, а вместе со всеми быть, если не хочу сдохнуть. Но только если так, то больше не буду самой худой девочкой в «Алмазе», Белка с Сивой перестанут глядеть завистливо. Да и Кнопка тоже. Кнопка иногда… Ну я же не виновата, что она рыжая, мелкая, в заштопанных шортах ходит. Что я сделаю? И дезодорант давала, и блеск для губ, даже топик один поносить. Раз челку подстригла. Замазала круги под глазами остатками тональника, а только ничего не помогло. Ник сказал, что она ему как младшая сестренка. Если Ник так говорит, то ему похрен, значит. У Ника нет сестренок, и на маленьких девчонок без умиления смотрит. Кнопка даже говорила – до того, как все началось, – мол, а что, если я попробую себе вены вскрыть? Не на самом деле, для вида. Ты что, дура? Ну хорошо, если не вены, если меня кто-то из пацанов, не знаю, старших, сильно обидит? Он заступится? Заступится? Я не знаю. Вот только кто может обидеть, кто… Степашка, наверное. Да, Степашка. И Кнопка отвернулась к стене, стала думать, планировать, совета не спрашивала. А потом пришла с ранками на ладонях. Откуда я знала, нет, правда, откуда я знала, что Ник ей на самом деле нравится? Ну, что она, типа, в него влюбилась? Смеялась, да, но и она смеялась, когда я про принца в столовке сказала, ведь каждому понятно, что где Ник, а где она. Она даже в моей блузке красивой всегда по-дурацки выглядела, а он – ну, он с любой бы мог, с ним бы любая с удовольствием гуляла. Потому что считаю так: нужно всегда выбирать равного себе, простенькой – простенького, вон Крот как тебя любит, говорила я, что не так? Все не так, отвечала Кнопка. Его жалко, не могу с тем, кого жалко. То, что его обоссали, ну как можно целоваться с тем, кого обоссали? Никак нельзя. Но только об этом я вот что думаю. Я бы стала целоваться с тем, кого обоссали. Если бы была такой, кого тоже могут обоссать, а Кнопка – именно такая. Кого звали в комнату Мухи? Кого он там трогал? Белку, Сивую, Кнопку. Не меня. Ему бы в голову не пришло меня трогать. Так что я бы на месте Кнопки встала бы вместе с Кротом, заявила бы – никогда больше, иначе порежу себя. Ну, порежу – это, может, слишком. Но что-то бы придумала точно. Но если бы знала. Если бы только знала. Не встала бы перед ней. Почувствовала бы, что не надо вставать. Сейчас не болит, только усталость. Может быть, он не один тут. Наверное, он все-таки выстрелил после всего, но волосы пахнут кровью и высохшей речной водой, а еще немного – остатками-поскребышками клубничного шампуня, что нарочно для праздничного дня оставила, смешала с водой, чтобы хватило на один раз. На самом деле был еще один – все же знаю: когда оставляешь смешанный с водой шампунь, чтобы вскоре новый купить, получится так, что никогда не покупаешь. Так вот тот первый раз случился ровно в тот день, когда Ник впервые в столовой поднял глаза от стола и велел всем есть невкусный, разваренный минтай; а потом Алевтина швырнула с высоты своего роста мою «Нокию», которая потом так никогда и не стала работать по-нормальному. Скажем, песенки можно было слушать, но никакой связи. И вот тогда, на мосту, мне показалось, что телефон наконец-то заработал, что затрепетал от звонка, почему-то сразу решила, что мама, это понятно, мы на мосту, на самой высокой точке, только здесь и может быть связь; и об этом думала, когда пошла. Взглянула на телефон, перестала смотреть под ноги. Почувствовала сильный тычок в спину, руками взмахнула, обернулась на секунду сквозь предчувствие (сразу поняла, что не удержусь, ноги слабыми-слабыми стали, ненастоящими) – там промелькнуло лицо Кнопки в каком-то мареве, измененное до неузнаваемости. Глаза, волосы, губы. Губы в кровь искусанные, беспокойные. Глаза некрасивые, а я же с самого начала поняла, что она некрасивая, что никто ее не звал в комнату Мухи, она сама заявилась, чтобы потом рассказывать небылицы, чтобы жалость вызвать, она и не оформилась по-женски, вот Белка и Сивая – да; да и я. А она все придумала, чтобы только Ник услышал, пожалел, она нарочно ему на глаза в коридоре попалась, захромала. Ноги ее не держали. В душ идти – ничего не дрожало, в столовую потом – тоже. Села смело, взглянула на БЕРЕГИТЕ КАК ЗЕНИЦУ, берегите как синицу, что-то такое написала в блокнотике, что-то во мне заговорило – не дописала, оставила. И вот еще вспомнила, я ведь спустилась следом в душевую, когда Кнопка якобы следы их грязных лап смывала, блузку с кровавым пятном и джинсы отстирывала, так я нарочно посмотрела – выбросит ли нижнее белье, ну, трусики, которые вроде как порвали. Не выбросила – сложила аккуратненько, а потом надела. Если бы со мной такое произошло – неужели стала бы снова надевать? Сразу бы в мусорку швырнула, чтобы не видеть. А там ноги совсем не мои стали, ноги рухнули, а потом и я. Господи, Аленка-Ленка, ты о чем думаешь, о чем сейчас не все равно? Ведь тебя же – ведь с тобой же – Хочу приподняться с дороги, с моей бывшей улицы 8 Марта, но если тогда, под мостом, еще могла идти и бояться, то здесь-то совсем нет. Хочу снять футболку. Хочу снять шорты совсем, что, спущенные на бедра, застряли неудобно. Ах ты черт, Ник же сказал удобную одежду надеть, а я что? В шортах джинсовых, узеньких. Хочу снять белье и бросить в реку. Ничего не выходит, ничего. • • Просыпаясь в третий раз, чувствую, что не на дороге лежу – на траве; а кто-то материнскими теплыми шершавыми пальцами – только не как у моей мамы, у нее от крема гладкие руки, чистенькие, с ровными светлыми ногтями с прозрачным лаком – гладит по голове, распутывает колтун из волос и запекшейся крови. Это Алевтина Петровна; а немного ниже по склону сидит Хавроновна, у нее на шее след от веревки: почти затянувшийся, едва заметный. Она словно бы кивает в такт самой себе, но у меня нет сил поздороваться, спросить, как это мы попали на склон, на траву, и почему она под нами мягкая, теплая, почти весенняя, хотя по всем расчетам давно должен наступить сентябрь. А у нас на севере в сентябре сами знаете что: солнце загорается и пропадает, а стебельки и колоски быстро становятся желтыми и острыми. – Все, все, – говорит Алевтина, у нее чужой голос, не таким запомнился, но тихий, ласковый, – не просыпайся больше, хватит. VIII Чувствую, что совсем свободен, что самых слабых, самых хороших отправил – и они скоро будут есть нормальную еду, обнимать родителей – все, кроме Гоши, но тут я точно ничего сделать не мог. Обещал приходить, спросил, что принести, – знаю, что основным всем их в интернате снабжают, но девчонкам не покупают косметику, духи. Это Ленка рассказала, у нее знакомая из интерната. Она рисовала лошадей и собак, потому и запомнилась. Ленка купила ей дезодорант и пару пачек «Скиттлс». Думала, что это хорошее дело. Тоже думаю, что хорошее, но только если на самом деле, если не думала про себя – совершаю хорошеехорошеехорошее дело. А где вы познакомились, спрашивал, все-таки не совсем твой круг общения, если подумать? Почему не мой, возражала Ленка, мы вместе верховой ездой занимались – ты думаешь, отчего лошадей-то рисовала? Видела, трогала, поэтому. Я не знал, что ты занималась верховой ездой. Недолго. Мне как-то… не то что бы не зашло, а перехотелось, хотя и прикольно, и вообще. Но как-то не знаю. Интерес потеряла, так бывает. А та девочка, говорят, ходила, долго еще. Только я с ней больше не разговаривала, как-то стыдно стало, что я могу купить дезодорант и остальное, а она – нет, и она так смотрела, когда я ей принесла… Ведь я и сам думал, отсылая ребят, какое хорошеехорошеехорошее дело совершаю. Они ушли вечером, с темнотой, а мне целая ночь. Сеня обещал, что они сразу пришлют кого-нибудь, стоит только дойти. Кого-то на выручку. МЧС, военных, я не знаю. А сначала не хотел, чтобы они приходили, хотел, чтобы нас оставили в покое, одних. Не хотел из-за себя, а потом посмотрел на Пресного, как он из туалета не вылезал, ходил бледный, с раздувшимся животом. Потом, когда нашли ему кабачки и томаты, повеселел. Но больше кабачков не было, хотя ребята старались, искали, даже нашли кукурузную муку, которую вроде как ему можно, только никто не знал, что с ней делать. А потом раз пришли дежурные по столовой, Кнопка и Белка, сказали – Ник, пройди на кухню, пожалуйста. У них таинственные лица, странные, бледные, испуганные, хотя Кнопка и Мухи так не боялась, кажется. Я немного боялся: думал, что после того, как она на суде защищала Крота, стояла словно избитая, нарочно расцарапав себе руки еще больше, Муха ей попробует отомстить, сделать что-то плохое. Ведь только я видел. Пацаны не царапают девчонкам руки, даже Муха. Ник, пойдем с нами. Это охренеть что такое. Прошел на кухню, а там на столе стоит тарелка с испеченными кукурузными лепешками, теплыми еще. Это вы придумали испечь, спрашиваю девчонок, хотя уже понимаю – дома у них не делали ничего подобного, они бы не догадались. И верно – Кнопка пожимает плечами, говорит, что в столовой и здесь не было никого, ни единого человечка, а вообще-то они дверь закрывают на ключ, как с самого начала и распорядился. Мне понравилось распоряжаться. Тогда кто? А черт его знает. Написано, что для Пресного. Повертел в руках записку – и, конечно, не узнал почерк, а просто вспомнил. Потому что той же рукой заполнены наши личные дела, рукой Алевтины. У нее странный почерк, будто детский, крупный слишком.