• • – Привет, – говорит она. На ней простое черное платье, она девочка. Такая странная девочка, не как Кнопка, а будто из дурацкого старого фильма, ну, дебильного такого фильма для старперов, где еще все ходят в какую-нибудь хреновую гимназию или школу при монастыре, где девки не как люди, а в одинаковых черных платьях, передниках, не знаю, как назвать. Когда ни ног не видно, ни коленок, а прям как монашки. Ни косметики, ни сережек – вообще-то даже такое прикольно, потому что наши дылды вечно чем-нибудь мажутся, но только она не понравилась сразу. – Чего ты тут делаешь? Все ушли. – Я к тебе. – На хрен ты мне сдалась? – Иди на тот берег, – говорит, – я постерегу. – Я что, дурной? Не знаю, кто ты, вообще валила бы, пока я… – Иди к мосту, – повторяет. И знаю, что пойду. Только услышал так, что она говорит – не к мосту, а к мосткам, тем самым, где Ник-зануда хотел настоящий причал сделать, думал, что за нами на корабле приплывут, ха. На корабле. Бля, на корабле. Так и приплыли, конечно, на ледоколе. Сухона – глубокая река, но за все время ни одного корабля не показалось, даже какого-нибудь дурацкого «Метеора», а раньше они все время носились, помои свои в воду выливали. Один раз нарочно гадость спустили, гадость прибило к берегу. И потом даже по песку ходили осторожно, перешагивали. Сволочи. Сволочи же, ну. Встал на мостки, а там какая-то бумажка скомканная белая лежит: ОСОБЫЙ ПРОПУСК Выдан Нику Цель: исследовать берег, найти подходящее место для пристани Действителен до – а дальше размазалось, не читается. Сам себе выписал, сразу видно. Он и остальное писал, всякую ерунду – чей наряд по кухне, чья очередь мусор выносить. Ежу понятно, что моя очередь – никогда, пусть мелочь возится. – Что же ты? – говорит девочка за спиной. – Ничего, – огрызаюсь. Не удивился, как она прошла бесшумно по траве следом. Не спрашиваю ее имени, потому что знаю, что зовут Акулиной. У нее глаза, полные живых мух, и кладбищенская грязь под ногтями. Ручаюсь, что она разрыла могилы Алевтины и Хавроновны, чтобы – не знаю, что с ними сделать, снять какие-нибудь клипсы, побрякушки с волос, кольца. Уж не помню, в кольцах ли хоронили, а я как думаю – ведь распухнет рука, надо было снять заранее. И на фиг побрякушки в могилах, лучше бы с собой прихватили, а то ведь даже денег ни у кого нет. Спросил Ника – а как собираешься вообще всех по домам разводить, развозить? Автобусы-то не ходят, нужно будет машину ловить. Так бы хоть кольцо водителю оставили, что ли. А Ник посмотрел своими тупыми серыми глазами, от которых девки млеют, и сказал – ты что, думаешь, что никто не поможет детям? Не отвезет просто так? Каким детям, ну? Из всех еще Гошка более-менее на ребенка похож, девчонки. Но только их тела давно где-нибудь в роще лежат, помяните мое слово. Видно было, что не дойдут. Что солдатик этот и сам дойти не в состоянии. Я не дурак, нет. Я бы украшения припрятал. Набил бы полные карманы, чтобы пригодилось потом. Потому что вот остановлю я машину, спросят – а бабки-то есть, а я такой: колечко вот с таким камешком подойдет? И повезут куда скажу. Не решил еще, но точно не домой. Что дома делать? Нужно одному держаться, тогда и делиться не придется. – Почему ты не идешь на тот берег? – Как мне пойти? Вчера дождь такой был – всю дорогу размыло, я даже к мосту не подойду. – А ты – так. – Как? – Так, – она показывает вперед, – по воде. – Я что, этот, как его, праведник? Хохочу. Она подбирает подол платьишка, отходит. – А почему нет – попробуй, вот и разберемся. Тошнит, кружится голова – сильнее, сильнее, а я-то думал, что на воздухе не так. После того, как вышли рожки, я все-таки стал потихоньку есть тронутую плесенью картошку, срезая много, понятно, но все срезать не удалось. В самом деле, ведь ничего страшного, я и чипсы когда-то с такими черными и зелеными следами ел. И ничего. Правда, там-то не столько зелени было. – Валера, – вдруг ласково говорит Акулина, – а скажи мне все-таки: для чего это тебе было? А? Ну правда? Что теперь тут делать одному? И ведь все равно еда испортилась, никому не досталась, ее нельзя было есть, Валера, понимаешь? Если есть такую еду, можно умереть. Если съесть такую еду, непременно увидишь меня. А я – ну что же я – меня все еще рвет, сильно – из меня что-то выходит, становится черной лужей у ног, стыдно, омерзительно, она же смотрит. Ты, хочу сказать, почему ты не сделаешь что-нибудь, вызови врача, позвони в скорую, не знаю, если где-то остались врачи, скажи, что мне делать, – я выпил оставшийся активированный уголь, и, по всему, он должен помочь, так отчего? Зря не разговариваешь, – голос ее становится приглушенным, странно далеким, – что уж теперь не разговаривать? Как маленький, ну правда. Как вызвать скорую помощь, какой номер? В голове непослушными пальцами набираю, промахиваюсь. Почему-то это дисковый телефон, точь-в-точь такой у Алевтины в комнате воспитателей стоял. Ржал, что хрень, что могли бы и посовременнее поставить. Ноль ноль Ноль ноль ноль где Ноль где чертова тройка Не могу ее нашарить, нащупать на циферблате – Иди, – говорит Акулина, – иди, что уж теперь. Хорошо, я пойду по воде, пойду, только отстань, замолчи, заткнись. У тебя в косичках оторванные беличьи хвосты – только сейчас разглядел. Они кровят, хвосты, словно недавно оторвали. Под мостками много теплой воды, состоящей из тины, гниющих водорослей, месиво водомерок, а еще показалось, что в воде много мух, они все заполонили, не дали вдохнуть. А я-то думал – крысы, они такими нестрашными теперь кажутся. И я плыву, мухи не боятся, долго и тяжело выплывают из-под рук. А я не очень хорошо плаваю – всегда бесило это, ну когда ты должен сидеть в грязной и холодной воде, делая вид, что это чертовски весело, а потом вылезаешь, ноги в дерьме, а через пару дней начинает болеть ухо. И мать, или еще кто, начинает выяснять – ты что, нырял? Нельзя нырять в наших водоемах, ты что, совсем с башкой не дружишь? И ты валяешься две недели с гнойным отитом, потом встаешь, до фига всего пропустил в школе, учителя вначале вроде как жалеют, потом начинают гнать, что ты, типа, до фига ленивый, вызывают мать, а она говорит – да на хрена я туда пойду, соври что-нибудь, скажи, что смены так выпадают. Но вот мне еще про материны смены болтать не хватало, еще услышит из пацанов кто. Везде вода и мухи. – Эй, почему так медленно? Ты же хвастался, что можешь быстрее! – кричит с берега Акулина. Акулина смеется, чувствую, как она бросает в мою сторону сорванную траву прямо с землей – ничего не долетает, но трава падает в воду, оставляя круги. Земля подпрыгивает лягушкой – и точно может подобраться ко мне, поэтому стараюсь шевелить ногами лучше, делать шире гребки. Только бы земля не коснулась. Коснется – умрешь. Трогаю дно ногой – нет дна; ну ничего, я как-нибудь доплыву, только подальше от Акулины, земли, – что же она домоталась, что я такого сделал? Чувствую, как вода стала плотной от земли, растений, мух, что никуда не исчезли. Нет дна. Чувствую, что нужно остановиться, отдышаться. Еще пару гребков – и выдохну, она не докричится. А когда добираюсь до глубины, золотые кольца и браслеты, которыми набиты мои карманы, неожиданно становятся тяжелыми – и вот ведь хрень какая, не могу выбросить, ничего сделать не могу. Акулина смеется на берегу, хотя уже вряд ли могу слышать. Смеется, в ладоши хлопает – ай молодец, хороший мальчик, как хорошо плывешь. Плыви дальше. Меня зовут Валера, хочу ответить, ты уже называла по имени, так почему теперь, – но совсем зря рот открыл, нужно было молчать, терпеть ее идиотские насмешки. А поверил уже, что могу доплыть. Мухи набиваются в рот, становится тяжело дышать, и я выплевываю их, выплевываю, а они берутся словно бы ниоткуда, из меня лезут, изнутри. XI Я ждал Сеню три месяца.