– Ты не оставил там ничего? Никого? – При чем тут… А, да. Никого. Только Малыш, он за нами бежал, я не мог велеть ему – боялся, что те услышат. А где он? – Откуда я знаю? Он же был с вами. – Я думал, что ты… серьезно, Ник. Где собака? – Значит, больше собаки нет. Ник спокоен. Вот поэтому, поэтому он, а не Муха. Даже в Мухе жалости было больше. – Он в доме, да, в доме остался? – А вы дверь захлопнули, когда уходили? – Да. Он отворачивается, показывая, что не интересуется больше, что не будет продолжать расспрашивать. – Это же собака, дурной ты, Юбка. Собака проживет. Все, хватит мусолить, надо идти. – Я не уйду, пока не найду Малыша, – не хочу говорить, не хотел, не знаю, как вырвалось. Он хочет посмотреть презрительно, но я объясняю, когда так пахнет, это значит вот что: что те давно ушли, давно-давно. Может быть, три дня назад. – Это ты где начинался такого? – Да я нигде… Это Крот. Он любит всякую милицейскую хронику, рассказы… Ну, о трупах. – Когда Крот проходил здесь, еще не было никаких трупов. – Да кто его знает… Вдруг Ник резко поднимает руку вверх – тсс, тихо. Мы понимаем. Что-то шуршит в темноте, ближе, ближе. Может быть, это возвращается Малыш? Только он бы давно уже залился лаем, побежал к нам, не стал бы таиться там… А потом звуки меняются, и я не думаю больше о Малыше. Шуршит гравием, потом шорох становится громче, тяжелее, словно бы едет машина, только не обычная машина, а… Видим теперь. По проселку движется БТР. Я сразу узнал, у нас с брательником был в коллекции такой, упрашивали маму покупать журнал «Наука и техника» только ради пластмассовых моделей, уже готовых, ничего клеить не надо, хотя отчим все время бурчал, что в его время ходили на авиамоделирование, сами делали, а мы только готовенькое и можем. И мы бросаемся все. Мы бежим к бронетранспортеру. Ник не успевает ничего сделать, не успевает крикнуть. Мы точно уверены, что там не они, потому что их бронетранспортер никак не мог быть в нашем журнале. Может, даже Сеня с ними. Так мы подумали. Сеня с ними, и тот мальчик, Павлик, вернее, не мальчик, а другой солдат, но только мы уже не может дать ему прозвище Солдат, они про нас знают, они ждали нас. Они дадут нам мыло, чистое белье, картошку с тушенкой, они разрешат позвонить родителям. Бронетранспортер останавливается, и мы перед ним. – Поднимите руки, – успевает шепнуть Ник одними губами, но мы слышим, все слышим, – поднимите ру… Где-то сзади Малыш лает, а я сразу по голосу узнаю, но только нужна тишина, потому что Ник просил, чтобы было тихо, вот и стало тихо. X Хотел выманить крысу, как-то с ней разобраться. Написал записку, приклеил старой изжеванной жвачкой к стене душевой – мол, выходи, не трону, ничего не сделаю; но только врал, я хотел ее убить. Крот дурной говорил, что когда-то люди ели крыс, ну, когда совершенно ничего, совершенно ничего другого не могли достать, а только думаю, что набрехал. В кладовой мышь повесилась, то есть повесилась Хавроновна, а мышь к слову пришлась, я не знал, что она повесится, но вообще пофиг на нее. Старая была, тормозная грымза, еще и больная чем-то. Как поднималась по лестнице, как говорила – смех разбирал. Крыса не прочитала записки. Крыса не вышла. У меня вышли рожки в пластиковом пакете, вышла картошка, ничего, еще много осталось, только есть нельзя; а я скажу, откуда, скажу, скажу. Когда с Ником прощался, он сказал – ты же понимаешь, что мы не вернемся, что никто больше не придет? Я понимаю, я не дебил, я не Степашка, не малолетка, я, я, я – я все понимаю. Вы же не идиоты, чтобы возвращаться по этому дурацкому мосту, с которого теперь при каждом порыве ветра что-то осыпается, никто не пойдет снова. И из-за одного никто не будет спасательную экспедицию снаряжать, это нерационально. (Крыса, ты выйдешь сегодня или нет? Голова кружится. Я сижу на крыльце, прямо на бетоне, где еще виден грязноватый след от валявшегося вечно Малыша, – встану, так джинсы в шерсти будут, плевать. Мне и нравится, что осталась шерсть, хоть какой-то след. А крыса на свет не выйдет, боится. И другая крыса. Она расплодилась, их столько теперь – не сосчитать, а надо только воевать, отмахиваться. Я скажу почему.) Я и сплю на крыльце. Серьезно, сплю на голом бетонном крыльце, притащил только матрас, потому что на улицу они не выходят, а в палату любую могут зайти, не уследить за норами, ходами. Так вот я сказал Нику, когда мы прощались: это я сделал, я. Что сделал? Но Ник все понял, он тоже не дурачок и не малолетка, наверняка догадался, что такого просто не может быть, – были запасы, взрослые готовились тут надолго задержаться, в морозилке была рыба, замороженные овощи, на полках – крупы, «Геркулес». И Хавроновна следила, чтобы все четко по норме готовили, белки-жиры-углеводы, вся фигня. И вдруг кончилось, все кончилось. А я что сделал – я все забрал, я. Спрятал в каморку за мужской душевой, какое-то техническое помещение, там швабры вонючие стояли, тряпки валялись. Приготовился ждать. Думал, что Ник не справится, растеряется, что придет момент, когда скажу – народ, хватит слушать этого придурка, который вам даже жратвы достать не может, а вот смотрите, что у меня есть. Тогда бы все полюбили, стали бы слушать меня, а не Ника. Все бы говорили – мол, это Муха шарит, а не всякие там. В тот день, когда хотел сказать, когда увидел крысу в душевой, она под лавочкой сидела. Ох и ржал над Кротом – ты что, подружку себе завел? А потом подумал – и откуда она взялась, интересно. Посмотрел в мою каморку, а там всё, пакеты изгрызенные, дырявые, все в крысиных испражнениях. Крысы метнулись в темноту, скрылись. Думаю, что их привела Акулина, потому что иначе откуда бы взялись? Всю смену, когда просто так жили, не было ничего подобного, все как-то жили. Только Кнопка за каким-то хреном решила вызвать Пиковую даму, видите ли, в детстве не наигралась, за это ей наказание полагалось. Только я знал. Кнопка болтала, а все ржали. Картофель черный, страшный, обглоданный. И так с каждым, каждым пакетом. Поднял кочан капусты, повертел в руках, бросил. Это мне за Кнопку. Вот она дура, да. Дурочка. Но как хочу, чтобы она была здесь. Хотя бы она, но лучше, конечно, Ленка или Белка. Белка прикольная, от нее пахнет стиральным порошком, а тут сроду никто стиральной машинкой не пользовался. Подумал, что будь тут хотя бы одна девчонка, то я бы еще покопался в испорченных продуктах, нашел бы съедобное. И разговоры. Идиотские разговорчики о киношках там, о лаке для ногтей. Я бы послушал эти разговорчики. Когда все уходили, подумал – хорошо, что-то же выберу такое из оставшегося, что крысы не успели испортить. Нашел несколько картофелин, почистил. А дальше, подумал, совсем есть не буду, в детстве-то мог, даже и не хотелось, когда во дворе целый день. Забывал. Крысы не выходят на крыльцо, но через несколько дней станет холодно – придется идти в здание, чтобы не замерзнуть, и тогда Акулина скажет, где меня найти, а они набегут, они не оставят ни глаз, ни крыльев.