То есть это ничего особенного, нет ничего такого в том, что Ленка уронила телефон, дорогой и хороший телефон, который так любила. Потому что когда идешь в темноте, выронить можно все что угодно, я так однажды ключи в подъезде посеял, так отчим орал, даже по морде врезал, но не очень больно. Так, отекла немного. Сейчас, Малыш. Сейчас мы придумаем. И я, изогнувшись над ямой, придерживаю поскуливающего Малыша одной рукой – засовываю телефон в карман штанов. Надеюсь, Ленка не подумает ничего такого, а я верну. – Ну, Юбка, ты что, нас угробить хочешь? И Малыша. И вот из-за этого, из-за Малыша, я киваю и сразу же иду дальше, о телефоне забываю – глубокие карманы, ничего. Сейчас все встретимся, а Ник расскажет Сене о том, что будет, если ночью прийти в пустую комнату воспитателей, и про кукурузные лепешки для Пресного расскажет. Потому что когда Сеня над холмиком с искусственной дешевой розой плакал, так плакал, что я чуть было ему не сказал, но потом подумал, что нельзя, никак – я ведь не верю в Алевтину Петровну; это Ник должен. • • Через десять минут я снимаю Малыша с шеи, но он не торопится бежать к домам. Дома все еще далеко, но гораздо ближе, чем раньше, – мы теперь на стороне Города, и видно, что в домах никого, только обожженные черные окна и балконы. Через речку мы бы даже с нормальным зрением ничего такого не разглядели. Ребята по одному за спиной сходят с моста, последним Ник – он спокоен, он не видел, что я поднял телефон. Толпимся, не двигаемся, не знаем куда. – Нужно в дом войти, – говорю. – Ты думаешь? – резко, зло говорит Ник, кивает на обожженные, оплавленные пластиковые окна. – Может, не стоит? – Надо обязательно, – упрямо говорю, – может, там люди есть. – Ты фильмов пересмотрел. – Ник, я пить хочу, – вдруг говорит Белка, противная, назойливая Белочка, – давай зайдем, он прав. – Вам что, в реке воды было мало. – Он огрызается, но сдается. По лицу видно, что он сдался, давно. – Мы с Юбкой зайдем, разведаем, что там. – Пусть Белка со мной пойдет, – говорю, – Белка, не ты. Ник вмерзает в землю, замораживается, потому что не от Мухи, не от ровесника, а от меня, жалкого, тихого, который только и мог рядом с кем-то быть, шестеркой, услышал. – Ну потому что, – объясняю, – ты высокий, на солдата похож. Ну и я не очень мелкий, вон ноги какие, лыжи просто… Вот что они сделают, если двух почти что мужиков увидят, похожих на солдат? А если девчонку? Хотя бы сразу не убьют. Думал, Белка откажется, завопит, но она согласилась, сразу же. У нее светлые тонкие волосы, не как у Ленки, а еще словно бы детские, как пушок. У брательника в годик были такие, помню. Дом обычный, частный, во дворе тишина, только возле крыльца лежит мертвая кошка. Белка замирает. Вот сейчас заревет, думаю, все-таки не надо было, не надо было брать девчонку, как же это я не рассчитал, но она молчит. Долго молчит за спиной. Мне тоже неприятно идти, но стараюсь не смотреть, а еще говорю Белке, неслышно, шепотом – ладно, ну, хватит тебе, ты что, не видела никогда, вон раньше по весне они под каждым сугробом валялись – и кошки, и собаки. А голубей дохлых так и вовсе не сосчитать. Потом оборачиваюсь, а она ничего, не смотрит на кошку даже. Но самому не по себе. Вот сейчас войдем в дом, а вдруг там что пострашнее? Что тогда делать будем? Что с собой взял, что в карманах – вот телефон Ленки, он не работает, ерунда, а вот… Свисток красный, на веревочке. Всегда жалею, что в кошмарах-то приходится орать беззвучным, охрипшим горлом, когда ни черта произнести не можешь, а вот если бы свисток!.. Но он со мной только сейчас, наяву. И я прижимаю к губам свисток, заходя в дом, на случай, если от ужаса не сможем закричать. И мы заходим дверь открыта и мы уже могли бы догадаться и мы заходимзаходимзаходим и я иду первым а Белка не закрывает дверь потому что внутри тяжело и никого и внутри пахнет сладко-гнилым как тогда когда мы с брательником залезли в подвал нашего дома ради прикола залезли а там упился спирта «Рояль» уснул и не проснулся какой-то бомж помню черно-грязную шапку полную выпавших седых волос и этот запах как будто магазинный мед испортился мы сказали отчиму он изменился в лице запер подвал и велел никому не говорить и мы долго терпели запах который в подъезде тоже скоро почувствовали и соседи позвонили в милицию я думаю что это не отчим нет не отчим убил того бомжа а потом спрятал в подвал но только ему хотелось чтобы не мы его нашли кто угодно только не мы мы во дворе тусовались когда выносили тело в мешке понятное дело так больше не увидели ничего такого скоро и запах пропал или так еще пахнет из ведра в котором была вода из пруда для полива с ряской и головастиками и вот когда забываешь ее на жаре а отчим орет опять сука ведро оставил оно же провонялось а ну иди убирай и ты бежишь от дачного домика к теплице где оставил ведро чтобы вылить остатки воды в компостную яму Назад, говорю Белке, быстро назад. И мы бежим. Ник, мы бежим, там никого, там хозяева дома, там трупы, там они лежат. • • – Ну, – неловко говорит Ник, поднимает руки, останавливает нас, потому что готовы были бежать по мосту обратно, спрятаться, спрятаться, укрыться, – а вода, вода там есть? Вы же пить хотели. И спокойный стоит. Тут я только понял, почему это Ник с нами пошел, а Муха остался. – Блин, какая вода, там же… Ты слышишь? Ник стряхивает с себя мои слова, переступает через них.