– У тебя крыша поехала? А как тогда там, какие дома можно увидеть, если выйти на берег Сухоны, куда они, в конце концов, идут? С катушек слетел Муха, да. – Ты базар-то фильтруй, гляди, с кем… – хочет плюнуть на пол, не плюет, – а, пофиг. Что ты вообще знаешь про них? Ну, что лица белые и обожженные. Это все знают. Вот как они говорят? – Ну как, блин, словами они говорят… – Не-ет, никакими не словами, то есть словами, но не совсем нашими. То есть как будто слушаешь, понимаешь и не понимаешь. Думаешь, что понимаешь, а они совсем противоположное значат. – Такого не бывает. – Заткнись. Ну, короче. Только ради того, чтобы ты свалил. Я остаюсь в этом дебильном санатории, чтобы в него не пришли какие-то еще чуваки и не заняли, не взяли наши вещи, не сожрали картошку. На случай, если вы все вернетесь, ничего в Городе не найдя. Это ясно? Все, вали. – Это тебе… такое задание дали? Типа… сторожить? – Да никто не давал никаких кретинских заданий, вы вот никак понять не можете, что можно и без заданий, понимаешь, без заданий, достаточно иметь мозги! Из всех только Крот и имел хоть какие-то, он хотя бы пошел разбираться, хоть и по-дурацки, достаточно было просто спросить, а не тыкать своей зубочисткой. Выбесил, сука. Мне-то что мне всегда жалко Крота было в этих его очках. И все-таки странно, что Муха его после не тронул, хотя Степашка иногда лыбился нехорошо и рассказывал, что: – Ну это я в фильме увидел, что, – Муха поднимается, видимо, все-таки думая меня прогнать, – типа, это унизительно. Увидел, что так в фильме делают. Понял теперь? Иди манатки собирай, а то папочка заругает. Хочу спросить, а что ты будешь есть, у нас ведь почти все закончилось. Не спрашиваю. Но я думаю, что Ник больше никого не заругает, что-то случилось такое. Что ты увидел в фильме? Неужели то, о чем говорил Степашка? Но тогда мерзко это, противно, и жалею, что я… Иду собирать вещи. В моей комнате раньше жил Блютуз, а еще Кокс живет, но мы с ним не очень-то, он больше с девочками тусит, в последний раз даже дежурить в столовке вызвался, и хрен бы с ним, не отсвечивает. Из барахла что возьму – свисток, да, свисток. Это брательник младший подогнал: не знал, что мне такого хорошего с собой в санаторий дать, вот и дал. Красный, пластиковый, черт знает, на что нужен такой. • • И мы свалили, мы пошли по мосту. Он в травах весь, в асфальтовых крошках. Ник сказал, что мы не упадем. Я сажаю Малыша на плечи еще на берегу, чтобы точно, ровно зайти на мост, я тренировался всю ночь. Не Малыша таскать, конечно, я же не дурак, это только уставать зря. А просто думал. Представлял, как пойду. Как буду дышать. Отчим учил нас с брательником, если что-то тяжелое прете, ну или просто устали как сволочи, надо на ноги смотреть, надо просто смотреть на ступни, на кроссовки, на кеды, в чем вы там ходите. И вот просто ставить ступню к ступне, все время одинаково ставить. И вниз смотреть. Дышать. Все. Больше ничего не нужно. Так всю ночь представлял, как буду дышать. – Ник, – останавливаюсь перед мостом, а все остальные толпятся следом, потому как я – я – иду первым, а Ник замыкает, – а ты ведь знаешь, что Муха… – Знаю, иди давай, – перебивает, тревожно оглядываясь, – и тише. Но ребята особо не торопятся, смотрят на воду. Кто-то даже спустился по крутому берегу, тронул грязь, смешанную с песком, хотя Ник и не велел разбредаться. – А что это – секрет? – Да. – Так все же заметят, – но поддаюсь ему, перехожу на шепот, – в смысле, если его не будет… Когда. Когда его не будет. – Всем пофиг. Пойдем, пожалуйста. Рассветет скоро. Он всех поднял в четыре тридцать, и собрались с усталыми лицами в столовке, а за окном – легкий такой свет, только без солнца. Никогда не мог понять: если солнце еще не взошло, откуда свет? Неправильный такой, неяркий, но можно разглядеть все-все – крошки на столе, увядающие цветы. Из-за него неприятно жжет под веками. Замечаю, как Ник смотрит, улыбается даже. Ну смотри, хорошо. Смотри. Да, я надел те рэперские широкие дурацкие штаны, что не надевал все время, после того, как Алевтина впервые заорала. Я не хотел быть настоящей юбкой, поэтому скомкал их, бросил на нижнюю полку шкафа, туда, где ботинки, чтобы не видеть. Но когда Ник сказал – удобная, по-настоящему удобная одежда, я понял, что не думаю ни о чем другом, и только они мне нравятся, и отчим нам с брательником купил одинаковые на рынке, ему меньше размером, понятно, но скоро вымахает, мои будет просить погонять, потому что свои первым истреплет. Я даже чуть-чуть аккуратнее их старался носить поэтому, до санатория, понятно. Достал, грязь стряхнул – мятые, но надел. Смотри дальше. Ник не смеется, и никто не смеется. – Ник, – шепотом, – почему он остался? Мы же сюда не вернемся, на фиг кому-то это здание сдалось… – Эй, – вдруг резко и громко говорит Белка, – может, пойдем уже? Вон солнце встает. Но никакого солнца, Ник все рассчитал, но и болтать нельзя. Малыш не лает, стоит на траве. Я первым иду, потому что с собакой, потому что Малыш к девчонкам привык, может голос подать, если увидит кого-то впереди. Малыш ты, Малыш, говорю, подставляю руки, забирайся. И он забирается, как тогда, возле лестницы, но только сейчас ни для кого это не удивительно, каждый про себя думает. Сначала не тяжело. От Малыша пахнет псиной, мокрой речной шерстью, как будто искупался в Сухоне, вымазался в тине. Шагов через двадцать он начинает дергаться, елозить. Начинается. – Ты чего? Стараюсь не двигать плечами, чтобы не залаял, только бы не залаял. Мне кажется, что Ник может приказать его в реку выкинуть, запросто. Иначе выдаст всех, иначе станет опасно. Поэтому лаять нельзя, никак. Даже придумал уже, что сделаю, если вдруг – сам заору, скажу, не знаю, что опасность увидел, что нельзя вперед. Придумаю. Не шевелись, Малыш. Пожалуйста. По сторонам почти не смотрю, только под ноги, но что-то заставило. Там что-то черное, маленькое, смутно поблескивающее, в темной дыре, которую еще перепрыгнуть придется. За спиной ребята тормозят, поэтому сгибаю колени – ох и тяжело подняться будет – и достаю это маленькое, молясь про себя, чтобы не свалиться на хрен вместе с Малышом. Осторожно высвобождаю одну руку, чтобы взять. А это телефон, маленький телефон Ленки. Точно помню, что ее, мы еще слушали разное, когда телевизор сломался и Блютуз ей перекидывал песни, которые нам, пацанам, нравились больше, например, включали громко песню группы «Фактор-2», там про войну, что она – бесконечная стрельба над головой, а сейчас бы прибавил разное. Зачем она тут телефон бросила? Дурочка, растеряша. Вот Ник будет ржать. – Эй, ну ты там заснул? – Это кто-то за спиной, Белка, наверное, не успокоится никак. Качаю головой и понимаю – это нельзя здесь оставлять, ни в коем случае нельзя оставлять. Потому что Ник пойдет последним, Ник увидит.