У меня кажется сорок второй размер. Как у взрослого как у мужчины чем всегда гордился. И другим еще. И еще тем что в отличие от Мухи и от самого Ника и от Крота и конечно же Блютуза сам не знаю почему про него вспомнил у меня была девушка, самая настоящая девчонка с которой было Ну не то чтобы по-настоящему было но лежали вдвоем обнимались и я чувствовал что у нее Вообще ничего такого но и она ощущала меня и мне не было стыдно как обычно парням Вот Нику точно стыдно Почему так говорю, потому что во-первых, когда вся эта история с Мухой и Кнопкой получилась, ему было неприятно слышать, он часто моргал, отворачивался, стыдился подробностей, хотя никаких особенных подробней и не было, их никто не придумал Муха подошел, порвал ей кофту, а мы смотрели, ну, он сказал, что можно будет ее лифчик увидеть, вот ржака будет. Дальше мы не хотели, и я не хотел, может быть, Муха и собирался, но не я. И это не потому, что хочу как-то обелить себя, рассчитываю на снисхождение на суде – уже ведь ясно, что никакого суда над нами не будет, а просто чтобы самому понимать. Даже лифчика не увидели, потому что Муха распахнул ей кофту несильно, хотя мог, просто не рассчитал или не захотел И вот тогда Степашка заржал Когда я стал беспокойно оглядываться потому что понял – что-то не то, не так Когда Кнопка заплакала так громко, будто ее резали, будто на самом деле сделали больно Я понял, я сказал, что лучше бы нам уйти, уйти прямо сейчас, пока не случилось плохое. Что плохое – даже не знаю, но так жалко ее стало, а от себя мерзко. И когда в глаза ей посмотрел понял из-за чего плакала что это не разборки во дворе когда девки против девок а пацаны – против пацанов что это другое а что не понял и не понимаю до сих пор Так вот когда Ник спросил, еще до суда над Кротом, как оно было, как оно случилось на самом деле, я стал рассказывать все точно, но когда дошел до лифчика – Ник поморщился и велел не произносить этого слова. Лифчик Лифчик Девки говорят еще – лифах или лифак, никогда не разбирал лифак кажется да Девки-то говорят, не стесняются, а Ник покраснел. И вот еще что. Он никогда с нами не мылся, я давно заметил. Даже когда мы в какой-нибудь пионербол играли, а потом шли по коридору потные, спускались в душевую – даже и тогда он не шел с нами, находил предлог зайти вначале в комнату, что-то взять. И спускался, когда мы выходили, так что никто его голым не видел. Мне-то что, мне неинтересно, какие у него там яйца, но странно. Как он с Ленкой-то обжимался – тоже краснел? Ник сказал, что мы не упадем. Ник таинственно ушел куда-то, но мы знаем и все знают – он верит в Алевтину Петровну и Хавроновну, верит, что они до сих пор где-то. Вот я не верю, хотя немного боюсь, а ну как они выскочат из зеркала? Ну то есть я не дурачок, но все-таки страшно. Помню, как в первую неделю девки визжали, выбегали из комнат, вызывали пиковую даму или еще кого-то, так вот они ее называли Акулиной, но, может быть, на самом деле ее звали Алевтиной? Уже не помню, хрен там что понятно будет, в визге этом девчачьем пронзительном. • • В корпусе тухляк. Все собирают шмотки. Ник сказал – ничего такого брать нельзя, только необходимое, зато надо прибраться. Ну и прибираются. Только Муха сидит в холле перед теликом, я вчера MTV настроил, кто-то крутится в клипе, танцует. Звук убавлен в ноль, Муха пялится только, сидит, ноги разбросав. В черных спортивных штанах, без майки. – Ты чего не одеваешься? Он взлохмачивает волосы, поднимает взгляд. – А тебе что? Раньше бы прибавил – ушлепок, теперь поскучнел, не ругается. Он и раньше орал, когда я с ним был, его шестеркой. Шестеркой. Как впервые сказали слово, так и понял. Тогда, после того как Кнопка странно медленно ушла от нас по коридору к своей комнате, я ушел тоже. Степашка стоял растерянно, хлопал глазами. Муха на пол плюнул. – Ничего. Но мы же уходим. Все собираются. – Ну вот все собираются, а мне не нужно. – Это почему? Ник сказал – прибраться в комнатах, постели заправить, даже сам пошел в душевых убираться, хотя никогда… – Слушай, ты заткнешься сегодня? Не теряюсь, обхожу диван, встаю – как Ник надо мной, только я; только я – не такой высокий, не такой классный. Просил, чтобы не называли больше Юбкой – так хрен тебе, Ник сказал, только вежливо, как умеет. А сейчас думаю – и хорошо, что остался Юбкой, а то бы еще что похуже выдумали. А если подумать, и Муха – хреновое прозвище, но он ничего, никогда не орал, не возмущался. – Не, серьезно – Ник сказал… – Да в жопу твоего Ника! Достал. Он встает, пытается выключить телевизор, но только я знаю как. Подхожу, нажимаю кнопку. – Вот ты навертел тут… – Уж как сумел. – Ага… Помолчал. – Я не иду, короче. – Это с чего? – Не иду, все. Вопрос решенный. – Тут же нельзя оставаться, жратвы нет… – Мне хватит. – Это тебе Ник велел остаться? – Еще чего. Я сам решил. – Но я не понимаю… – Да ты ни хрена не понимаешь, никогда не понимал – тогда, может быть, свалишь? Трусы будешь паковать? Или что вы там еще делаете? Готовитесь к походу? – Мы не готовимся, но все-таки странно… – Ладно, скажу, но только с условием, что ты заткнешься и свалишь. Вообще странно, что в твою башку – и в башку твоего Ника придурочного – это не пришло. Вот мы упехаем все, да. Вот перейдем мост. Может быть, даже не гробанемся с него и не попадем в лапы к ним. А они, кстати сказать, что с детьми делают, даже с мальчиками? Сказать? Мне-то пофиг, я взрослый почти, меня они только заставить воевать против наших могут попробовать, но увидят, что я отвечу. Куда пошлю. И Ник взрослый. А вот вы… Мотаю головой – не надо, не надо. Ведь их больше нет в Городе, это известно. И в новостях сказали. – Ты ни хрена не понимаешь, – повторяет он, – ни хрена. Короче, там еще непонятно, что будет, может, никакого Города и нет. – Как так… Оторопел, испугался.