Я думала, что охранник – добрый дедушка и просто так сидит, смотрит, чтобы к нам на территорию какие бомжи не зашли. Но когда открыла калитку, вышел и он. – Назад, мелкая. – Почему? – Потому. Жми назад, не велено выпускать. – Как это? Он не ответил, а все ждал, когда я назад поверну. У него ружье там в будочке, без шуток. Я замешкалась, а он потянулся к ружью – вот испугалась!.. Сразу к Алевтине побежала жаловаться, что же такое происходит, почему не выпускают? А она не пожалела, по голове не погладила, оглядела с ног до головы, взяла бумажную салфетку и стерла кровь с царапины – от страха расковыряла, когда со сторожем разговаривала, или просто зацепилась – не заметила. Алевтина сказала, что нельзя выходить. Совсем нельзя. Нет-нет, ничего такого. Просто она за всех отвечает, а ну как потеряемся? Кто потеряется – мы? Я? А мало ли. Тут же вода близко. И правда – стоит санаторий на берегу Сухоны, в воду глядится. И мы станем глядеться, если уйдем. Так она думает. А потом всех собрали в фойе и – и я уже забыла, может, и правда не положено выходить, я же ни разу не была ни в лагерях, ни в санаториях, не знаю порядков – объявили еще раз, что выходить запрещено. Заходить тоже. У Алексеича ружье не на нас, а на тех, кто захочет зайти. Глупость какая, на родителей, что ли? Пока без родителей, сказала Алевтина. – Упражнение делай, – тетенька без имени подошла близко, – или такой же хочешь сделаться? Кивнула на Крота. Крот хороший, но я не хочу быть такой. Даже когда он снимает черные дырчатые очки, вокруг глаз надолго остается черное. Не стирается, хотя мы с ним мылом в умывалке терли и спиртом из медпункта – зря только, чуть глаза не сожгли. Не проходит, все на том. Он не на Крота похож, а на меня год назад, после того удара. Только у него темнее, страшнее. Может быть, тоже ударили. Может быть, просто упал. – Как ты так, Кротик? – говорила, пытаясь протирать это темное куском ватки. – Упал, наверное? Больно было? – Да я не падал, это давно. – Как – давно? – Да с детства еще. Это пигментация. – Что? – Ты не знаешь такого слова? – Нет, просто странно… – Что странного, просто это не из-за чего-то плохого, а все думают – из-за очков. – Тогда зачем мы отмывать пытались, разве это… эта, как ее… пигментация? Выходит, что это все равно что веснушки мне соскабливать – глупо. – Ну да. Я просто хотел, чтобы ты убедилась. Странный он. Иногда говорит – словно по книжке читает, иногда – обычно, как все пацаны. Не знаю. Ему тоже тринадцать. • • На обед дают минтай, твердый и плохо размороженный внутри. Но не решаемся сразу отложить, вот когда кто-нибудь из старших – наверное, все-таки Ник, не Муха, – отодвинет тарелку, это будет вроде как знак. Но Ник не отодвигает, трогает вилкой. – Что, – говорит Муха, – ребзя, носы воротите? Тухлятина, да, – он смеется, делает вид, что сейчас будет блевать: вздрагиваю и отворачиваюсь. – Да ты что плетешь, придурочный. – Хавроновна грузно подходит, наклоняется, нюхает рыбу; пацаны переглядываются, кто-то нарочно в воздухе показывает что-то огромное, разводит широко руки. – Ты что говоришь-то, думай. Какая тухлятина? Не с океана, да, но и не с помойки. Мороженая. – И в самом деле. Нормальная рыба. Рыба как рыба. Это Ник говорит, и Ник пробует. Берет кусочек на вилку, жует, спокойно, долго, напоказ. Нику пятнадцать. В плечах узок, но высокий, звонкий какой-то, худощавый. И как-то его голоса больше слушаются, если только Муха не перекрикивает. А он не перекрикивает, больше прислушивается, выжидает. Мы смотрим во все глаза. А он живой, он жует. Медленно, с закрытым ртом, маленький кусочек. Прожевал, оглядел нас. – Можно есть, ребят. Нам надо есть эту рыбу. И потянулись, сначала нерешительно – проголодавшиеся за день, и только Хавроновна взглянула на Ника – тихо, непривычно для себя, проницательно. Отозвала его в сторону, когда народ завозился, зазвенел вилками, заговорила. Я прислушивалась, но не смогла ни слова различить из-за гомона. Крот глядит странно, вдруг трогает мою руку – хочу убрать, но только все равно никто не замечает, доедают рыбу с пюре. И кажется ли, что пюре дали меньше сегодня – на ложечку, но меньше? Нет, мерещится, у других-то наверняка как раньше, а тут Хавроновна ошиблась, задумавшись о своем. И минтай вовсе не такой мерзкий на вкус, просто перемороженный, безвкусный. Ничего. – Ты чего это? От него пахнет морем. – Ну, она ему сказала, что вроде как нам еду больше не станут возить, – говорит Крот. Смеюсь. Как не станут, Крот ты Кротище, а что же мы будем есть? Ты хоть думай, а потом говори. Еда мерзкая, слов нет, но без нее же не оставят. Вон с утра хлеба сколько было. Крот пожимает плечами, вытирает глаза – бесполезно вытирать, сколько пытался, но жест в себе не победил. – Не хочешь – не верь, а я слышал. Хавроновна с Алевтиной разговаривали в комнате воспитателей. – Что же – подслушивал? – Ну а если и подслушивал, то что? Важное же услышал. И Ник знает. Смотрю на Ника, на тонкое прозрачное лицо с редкими капельками веснушек – кисть стряхивали, попало. Нет, он не будет тухлую рыбу жрать, у него дома небось и красная икра в вазочке была, и заграничные шоколадные конфеты с орешками. Но вот ест, и маленькое волоконце мертвой рыбьей плоти заметно прилипло к его подбородку. Гадаю – скажет ли кто? – потому что нельзя такому лицу, такому мальчику иметь на себе что-то плохое, смешное, нелепое, что на самом себе не рассмотришь. Но никто не смотрит, а только я. Крот с его глазами-кружками и не разглядит ничего, особенно маленького, белого. А я – кто? Я ему совсем никто – как скажу? – Ник, – шепчу. – Ник. Он поворачивается, смотрит удивленно, но не так – мол, кто это заговорил? Наверное, Юбка уже растрезвонил всем, какая я сучка. Да и остальные. Потому могу и самому Нику сказать – и плевать, что он заявился в санаторий в черных обтягивающих джинсах и белой футболке с лейблом, названия которого мы даже не смогли прочитать. Кажется, по-испански написано. – Да? Он уже прожевал, а остальные к тарелкам потянулись – поднялся рыбный запах. – У тебя на подбородке тут… Показываю на себе, а он смахивает пальцами и царственно кивает – спасибо. Ничего? Ничего больше? Не смущается, а любой другой бы смутился. Но он больше не разговаривает, доедает рыбу – до самого последнего кусочка, опавшего с разваренных костей. После все животами немного мучились, потом привыкли. Наверное, только я единственная и не стала минтай пробовать. Бог его знает, что дальше получится, а только сейчас и от запаха мутит. Ник, а что Ник? Выискался, я под его дудку не собираюсь плясать. – Ну и дура, – говорит Крот, – через день-два поумнеешь. Но через день минтай пропадает, и вообще все пропадает. Сидим за завтраком, а там каша на воде, Муха смеется, а ну как пост начался, а мы и не в курсе? – Да-да, пост, – кивает Гошик. Ему бы только согласиться с кем-нибудь.