– Ага, а кто? – А Хавроновна размазывает носком мужского черного ботинка воду по полу. – Тряпку вон на батарее. Возьмите. Рыжая с пола пусть. Подотрет. А ты со стола. Можно бы спросить, почему это я с пола сразу, почему я? – да только у Хавроновны нельзя спрашивать. Видела, как она парню затрещину дала – он хлебом кидался. Маленький парень, не помнит ничего, даже не плакал. А вот я увидела, что она и сильнее могла ударить, сдержалась в последний момент, – даже странно, что дышать не может хорошо, а сила такая. Он потом синяк никому не показывал, но увидели парни, когда он разделся в душевой, – большой синяк, кровавый. Вообще не должна бы так Хавроновна с детьми, это даже самые придурки поняли. Маленький парень не жаловался, не понял даже. Беру с батареи мокроватую, заскорузлую тряпку, быстро вытираю воду, благо почти вся на футболке Юбки осталась, а Ленка выделывается, медлит, я и то говорю – да возьми ты быстро другую тряпку и вытри, а она: нет другой, давай эту. – Ты чего, – я разгибаюсь, смотрю, – эта же после пола, мы же тут в обуви ходим. – Да ладно, пофиг вообще. Ну Юбка… Вот я ему устрою. – Что ты устроишь? – Не знаю, гадость какую-нибудь. Ты кашу жрать собираешься? Кашу такую тоже нельзя есть, как и минтай, так что я не ответила – вытерла руки о джинсы и взяла недоеденный бутерброд с колбасным сыром. Хотя каша кажется вкусной – овсяная, без масла, зато посыпанная сахаром, что в наших тарелках уже успел раствориться, исчезнуть, но все равно замечаю по крошечному влажному пятнышку. Хотя на сахар не могу смотреть, все лицо Юбки перед глазами. Надо спешить, есть быстрее, стараться успеть до того, как Хавроновна вернется проверять – можно посмотреть на пол, – сказать, что плохо стараемся. – Ладно, – говорю потом Ленке, когда бежим на процедуры, – минтай-то еще понимаю, а чем овсянка не угодила? (Ленка здесь в прошлом году была, не в эвакуации, просто так.) – Ну как, там вроде как мальчик один сказал, что нельзя перловку есть, потому что иначе на войну попадешь. – На какую еще войну? Кто – мы? И потом, это не перловка была, овсянка. – Один хрен. Не знаю, на какую войну. А только перловка и верно мерзкая, жесткая. В зубах застревает даже. И все равно, что не перловка, один черт – каша. – Быстрее бы уже родители пришли, они всегда вкусного пожрать приносят. Ленка помолчала. – Только что-то давно не было. И ведь не только ко мне перестали приходить, не только я заметила. Так ко всем. Никто из родителей за последние три дня у КПП не показался. Но ведь это случайно, наверняка случайно. Ну то есть просто мама… просто ко мне мама сейчас пока не может прийти, а к остальным приедут, и мама приедет, просто нужно дождаться. Мы долго ждем. – Ладно, валите отсюда, – Хавроновна возвращается, – у вас же процедуры, опоздаете, а я виноватой. Останусь. Так что хрен с вами. Оставьте тарелки, оставьте. Уберу. Она не злопамятная, хотя и сильная – в обед уже снова будет улыбаться, вываливая на стол ложки и вилки. И хоть бы на скатерть вываливала, а то ведь это тот же стол, куда после еды грязную посуду ставят, а некоторые еще и грязные пальцы о столешницу вытирают, мелкие которые. Им к раковине идти лень, хотя вон она – прямо возле входа в столовку, а им нет, ничего. Так и ходят с грязными руками. И о том маленьком мальчике Хавроновна наверняка забыла быстро. И он. Я понимаю, из-за чего все, а Ленка делает вид, ей ведь еще жить со мной. И некуда деться, все палаты заняты, а у нас-то она буржуйская, двухместная, остальные втроем-впятером. И только Муха один. Да, еще Крот вместе с Гошиком, тихим пацаном, но им так случайно повезло. • • Бежим делать упражнения – мы опаздывающие, потому с Ленкой в одной группе оказываемся, хотя нам разное нужно. Раз – смотрим вдаль, на кроны деревьев. Там тоже отсчет: раз, два, три, четыре. Считает тетенька без имени, к ней даже Алевтина никак не обращается. Раз, два, три, четыре. На пальчик смотрим, на пальчик. Смотреть нужно без очков, поэтому никакой дали я не вижу – только окно. Ленка видит лучше, поэтому среди деревьев может разглядеть и птиц – однажды сказала, что заметила какую-то лесную, пестренькую. И ясно, что выдумывает, – до леса далеко, никто к нам не прилетит. Эй, Кнопка. Я не Кнопка, а Конопля, но вообще-то можно уже забить. И Ленка не Ленка, кстати, все забываю сказать – это потому, что у нее толстовка была с надписью LENA, фирма такая, наверное. А так по-другому зовут, теперь даже для Алевтины сделалась Ленкой, и так будет, пока кто-нибудь не заглянет в ее карту. А мы не любим, когда смотрят в карты, там про нас правда. Алевтина подходит ко мне, касается плеча. – Ты что упражнения не делаешь? А я делаю, просто не могу же мимо нее в окно смотреть. – Ладно, я тут хотела спросить, а что, тебе операцию разве никакую нельзя? – На глазах? Замираю, шепчу. Тут ведь никому нельзя на глазах, из тех, у кого близорукость, астигматизм. Наши глаза еще растут, и не знаю, когда вырастут совсем. И ехать придется в Москву или не знаю куда еще, в Городе не делают такого, даже близко не подходят к нашим глазам. – Нет, на сердце… У тебя же порок? Пожимаю плечами, смотрю на палец. Раз, два, три, четыре, считает женщина без имени. Она бы отругала Алевтину, что та подходит и отвлекает, ведь и так плохо делаем, не стараемся, ерундой страдаем, но Алевтина вроде как главная здесь, поэтому женщина сдерживается, не смотрит. – Ладно, потом. И Алевтина отходит. – Слушай, – потом спрашиваю Крота, – а что такое порок сердца? Он снимает дырчатые дебильные очки, которые на него вечно цепляют на процедурах, но на него одного, потому что мелкий, забитый, а нормальные парни такое ни в жизнь не наденут – все срывали с себя, один даже растоптал, сказал, чтобы в жопу себе засунули. А Крот один надел, получается – оттого и Крот, я так думаю. – Крот? Ну что такое порок? Ты же умный. И правда умный. Шестиклассник, а знает про горы, реки. Какая самая глубокая, какая самая высокая. Может, и про порок знает. – Это когда шумит что-то внутри, и от этого можно умереть. Это у меня внутри так шумит? Как она поняла? – Ясно. – А тебе что до этого? Может, у Малыша услышала? Так это он так дышит, для собак нормально. – Нет, кажется, это у меня. – Не придумывай. Просто так, ушами одними, это нельзя услышать. Это фонендоскопом – ну, знаешь, когда такой холодной трубкой по груди елозят? Вот тогда врач может что-то сказать. – И ничего я не придумываю! Мне, может, Алевтина… – а потом думаю: и чего я его пугаю, признаю́сь? Пусть лучше моей тайной останется. – Ну да, а вообще у Малыша тоже. Малыш внизу живет, это наша собака, о ней взрослые не знают, поэтому смотрю выразительно на Крота, он качает головой – ладно, не бойся, не слышит же никто. Малыш кудлатый, точно маленький барашек, а мы все думаем, а не подстричь ли его? И ведь подстрижем, только хорошие ножницы нужно найти, острые. – Пойдем сегодня родителей встречать? На КПП? – говорю. Почему-то не хочется с Ленкой, а Крот все же мужчина. – Кнопка, а почему ты думаешь, что родители придут? – Ну не знаю. Должны. – Ладно, мы сходим, конечно, но ведь не факт… Уже пять дней никого. Ты же понимаешь. – Не, не понимаю. – Ты же понимаешь, почему нас сюда отправили. – Не понимаю. У нас всех проблемы со зрением, мы лечимся, вылечимся – выйдем. – Мы не вылечимся. У меня минус шесть, и дальше хуже будет. И нас не для этого привезли, ты же знаешь. – Да ну тебя в пень, – отворачиваюсь, не обижаюсь, а так только. – Эй вы! Тетенька без имени останавливает взгляд на нас, и только тогда Крот торопливо надевает очки, а я смотрю прямо перед собой – никакой дали, ничего, из окон только верхушки деревьев виднеются. Какие там деревья – зеленые, большие, какой запах у коры, нагретой июнем? А нам до тех деревьев не дойти, днем, по крайней мере. Ох и смеялась я вначале – как же так, нельзя на улице дальше КПП ходить, а он ведь только так называется: будочка и охранник сидит, даже шлагбаума нет, а только калитка в заборе. Нельзя через эту калитку днем идти, а ночью можно выйти и добежать до деревьев – вон до тех зеленых, лип или тополей, мы не знаем их названия, до сих пор не знаем, как и любых трав во дворе. Разве что одуванчики узнаем, но и они скоро отцветут, станут белыми. А оказалось, что и на самом деле нельзя.