Странно, обычно волнения и любовные переживания вдохновляют на творчество, но ей писать совершенно не хотелось. Ни мыслей, ни образов, только сосущая пустота внутри. Зато она написала два длинных программных стихотворения о комсомоле, давным-давно заказанных ей журналом и кои редактор уже почти отчаялась из нее выбить. Полина не удержалась, все-таки два раза позвонила Кириллу в те часы, когда он заведомо был на работе. Отвечал молодой женский голос, один раз Полина расслышала плач младенца, и настроение сразу испортилось. Потом она вспомнила популярную пословицу, что жена не стена, можно отодвинуть, и повеселела. Пусть Кирилл киснет возле своего душного домашнего очага, а она подарит ему настоящее чувство. Наконец он позвонил и сказал, что, кажется, сделал четыре стихотворения, за которые не стыдно. Полина выдержала паузу, во время которой переворачивала листы воображаемого ежедневника, и пригласила его в гости «скажем, послезавтра в восемь». Только Кирилл не с восторгом согласился, а сказал, что ему неловко доставлять ей лишние хлопоты, поэтому он принесет рукопись куда-нибудь на ее маршрут или кинет в почтовый ящик. – Но я хотела бы обсудить ваши стихи, прежде чем положу их на стол редактору. – Давайте я в редакцию подъеду или приглашу вас в кафе. – В редакцию вас не пропустят, а в советский общепит я, извините, брезгую. В конце концов удалось втолковать Кириллу, что нигде не будет ей удобнее, чем у себя дома. Кирилл пришел с дежурными розовыми гвоздиками, подал пластиковую папку с рукописью, которая на этот раз была отпечатана аккуратно и чистенько, и снова сел на краешек дивана, как аршин проглотил. Полина устроилась рядом, под предлогом того, что они оба должны видеть строчки, прислонялась к его плечу, чувствовала жесткие мускулы, и ей было глубоко плевать, что написано на этой жалкой бумажке. – Может быть, добавить немного энергии? – спросила она наобум. – От этого произведение только выиграет. – Полина, – спокойно, но уверенно возразил Кирилл, – я много работал над этими стихами, и мне кажется, что довел их до того состояния, когда надо или оставить как есть, или выбросить. – Согласна, идеальность убивает жизнь. – Полина засмеялась и положила руку ему на колено. Еще секунда, и он не устоит, набросится на нее, и тогда все, можно праздновать победу. Кирилл поднялся: – Извините, Полина Александровна, мне пора идти. – Куда же вы так торопитесь? – Надо купать ребенка. Сами понимаете, режим… – Но мы ничего толком не обсудили! Он пожал плечами: – Что обсуждать? Я свою работу сделал, а дальше вы сами решайте, показывать ли рукопись. – А моя статья о вас? – Я вам полностью доверяю, Полина Александровна. Еще раз спасибо, что заинтересовались моей скромной персоной. Полине удалось продержать на лице любезную улыбку до того момента, когда за Кириллом закрылась дверь. Но потом она отошла в глубь квартиры и разрыдалась горько, как в детстве, когда казалось, что это еще может помочь. Она не плакала с тринадцати лет, наверное, поэтому ей стало легче. Полина готовилась к трудной ночи, полной отчаяния, но неожиданно крепко заснула, видела хорошие сны, а утро принесло спокойствие. «Обойдусь», – прошептала она и вдруг поняла, что действительно обойдется. …Григорий Андреевич заглянул ей в глаза: – Так что, Полина Александровна? Она нарочито медленно поднесла чашку к губам и сделала крохотный глоток. – Откровенно говоря, я надеялась, что вы сами выяснили это недоразумение. – Простите? – О, так вы до сих пор не знаете? Во всяком случае, я верю, что не знали, когда предлагали мне поставить свое имя рядом с именем этого фашиста. Умильная подобострастность мгновенно сошла с лица редактора, взгляд серых глаз сделался суров: – Вам точно это известно? Полина тяжело вздохнула и развела руками. – Надо же… А я был уверен, что это примерный рабочий. – Григорий Андреевич, о таких вещах люди обычно в автобиографии не пишут. – Но, судя по его стихам, это вполне зрелый, тонко чувствующий человек. – Мне тоже так показалось, но, к счастью, я навела справки, и выяснилось, что этот тонко чувствующий на самом деле матерый неформал, фашист, который многократно пытался опубликовать свои произведения на Западе. Григорий Андреевич, если вас это не смущает, то это ваше дело, но лично я не хочу иметь с фашизмом ничего общего. Просто абсолютно ничего! – Конечно, Полиночка, – пробормотал Григорий Андреевич. Она смотрела на него пристально и строго. Пусть как следует осознает, что едва не подставил лучшую молодую поэтессу страны. Рок-клуб, металлисты, остальная система – это, конечно, отребье, мусор, но в крайнем случае можно запятнать поэтический сборник продуктом их мутного сознания. Но фашизм – это табу. Насладившись вдоволь смущением редактора, Полина растянула губы в улыбке, настолько фальшивой, насколько это вообще было возможно, и проговорила: – Надеюсь, это маленькое недоразумение не испортит нашего дальнейшего сотрудничества. С жаром заверив, что ни в коем случае, Григорий Андреевич поднялся и, бросив своих дам и друзей, сопроводил Полину в зал и подвинул ей неудобный стул, обтянутый красным бархатом. Полина снова улыбнулась. Вот так, Кирилл. Я-то без тебя обойдусь, а ты без меня – нет. У меня есть все, а ты немножко еще побултыхаешься на дне, позахлебываешься в жиже народного творчества, а через пару лет превратишься в простого пьющего работягу, такого скучного, что к тебе даже белая горячка не придет. И проведешь остаток дней в унылом полусне, раз в месяц залезая на жену, после того как она упакует свои жирные телеса в шелка и бархат. А когда царапнут по душе полумертвые надежды юности, пойдешь в гараж пить пиво с мужиками. Набубенишься до пьяных слез – да и отпустит. Умрешь ты – никто не заметит. И мир не узнает, какие хорошие стихи ты мог писать. Так что кто из нас проиграл – еще очень большой вопрос. * * * Время шло, лютые холода сменились затяжной оттепелью, а Семен ходил как замороженный. Иногда он, скользя по ледяной каше, в которую превратилась центральная улица, доходил почти до калитки Эдмундыча, прежде чем вспоминал, что мама умерла и звонить никому не нужно. И тогда его настигала не боль еще, а только предчувствие боли, которая наступит, когда он поймет, что мамы больше нет. Семен получил права еще в школе и водил очень прилично, но к идее покупки машины быстро охладел. Все-таки здесь такие дороги, что лучше сразу танк. Он сказал сестре, чтобы взяла себе эти деньги, но Ларка отказалась, ибо большой грех нарушать последнюю волю матери. За нее теперь беспокоиться нечего – Зина снимается в кино и зарабатывает дай бог каждому, а великий режиссер Пахомов ею очень доволен, вообще благоволит и предрекает большое будущее. Когда узнал, что у юной артистки умерла бабушка, то отнесся с такой добротой, что Лара, женщина, в общем, циничная, как любая мать-одиночка, прослезилась. Режиссер оказался настолько чутким человеком, что специально передвинул график съемок, чтобы юная артистка пришла в себя. Кроме того, Пахомов по своим каналам достал подержанный, но вполне приличный «уазик» за смешную цену, Лариса купила его, выписала на Семена генеральную доверенность, так что ему осталось только съездить забрать. Немножко коробило, как быстро сестра вернулась к привычной жизни, как скоро погрузилась в обыденные хлопоты, но это, наверное, так и надо. Мама всегда хотела, чтобы ее дети были счастливы и радостны. Вспоминалось, как мама рассказывала ему о бабушке, которой он совсем не помнил, хотя она умерла, когда ему исполнилось уже целых пять лет. Мама сказала, что это самая прекрасная любовь – к внукам, когда ты отдаешь свое сердце человеку, который не будет помнить о тебе. Так смерть целует жизнь и отпускает ее в дорогу. Лариска – молодец, родила в девятнадцать, а он так и не успел порадовать мать внуками. Все ждал великой любви, а когда дождался, то оказалась она не просто химерой, а черт знает чем. Мутотой какой-то. А вообще старый хирург прав, надо жениться на хорошей девушке. Так, чтобы добрая жена и жирные щи, другого счастья не ищи. В Ленинграде он был незавидный кавалер, а точнее говоря, «обсос», хрупкий интеллигентный мальчик из хорошей, но бедной еврейской семьи. Мелкий, щуплый, ручки маленькие, а лицо хоть и не славянское, но лишенное чувственного семитского обаяния, увы. В такого ни одна девушка просто так не влюбится, не позовет ее природа смешать его гены со своими, чтобы получилось красивое здоровое дитя. Избранница ответила ему благосклонностью, только когда он поступил в аспирантуру и стало ясно, что после защиты останется на кафедре. А иначе без шансов было, и Семен прекрасно это понимал. Все предусмотрел, не учел только двойной эффект от соединения кровной обиды и армянского коньяка. Гремучая получилась смесь! Но теперь другое дело. Что в Ленинграде неликвид, то первый парень на деревне. Врач с высшим образованием – поистине звезда среди местных алкашей, любая за него пойдет, только свистни. Можно даже конкурс устроить по типу телепередачи «А ну-ка, девушки». Семен усмехнулся. А теперь у него еще и собственная машина есть, так вообще принц с заоблачных высот. И он мечтал, как влюбится в хорошую девушку и как приведет ее знакомиться с мамой, и не сразу вспоминал, что мамы больше нет. Работы в эти дни было немного. Весть о его утрате быстро разнеслась по деревне, и односельчане очень трогательно оберегали покой своего доктора, старались лишний раз не обращаться. Просто так заглядывали, приносили то круг домашней колбасы, то банку варенья, говорили: «Ты держись!», спрашивали какие-то житейские вещи, типа сколько маме было лет, отчего умерла, где похоронили и какой памятник он будет ставить, и Семен сначала страдал от их назойливости, а потом внезапно заметил, что действительно становится легче. Горе не ушло, но стало как-то яснее и проще, превратившись из его личной трагедии в грустный, но неизбежный ход жизни. Вечерами заходил Эдмундыч, сосредоточенный, чистенький и просветленный, как все алкоголики в завязке. Они подолгу пили чай с дареным вареньем и разговаривали на отвлеченные темы, причем участковый оказался удивительно интересным собеседником. Семен считал себя широко образованным, но оказалось, что до Эдмундыча ему очень далеко. Феликс Константинович происходил из дворянской семьи, своевременно примкнувшей к революционному движению. Дед и отец были видными советскими юристами, и назвали младенца Феликсом в честь Дзержинского в полной уверенности, что он достойно продолжит дело революционного правосудия вообще и их династию в частности. До тридцати лет парень оправдывал ожидания, а потом, как выразился Эдмундыч, поднял хвост на кого не надо. Обошлось бы, но Эдмундыч не сдался, а упорствовал в своей ереси, вот и загремел в эту глухомань, где из перспектив впереди маячила только могила на уютном сельском погосте. – Как-нибудь расскажу тебе суть дела, – туманно обещал Эдмундыч, а Семен не настаивал. Проводив участкового, он с грустью думал, что тот обязательно развяжет, как только воспоминания о болях в животе потеряют яркость. Тут дошло уже до такой стадии, когда недостаточно просто желания не пить. Сам Эдмундыч говорил в минуту откровенности, что у него в душе будто черная дыра, которую приходится заполнять алкоголем, прекрасно зная, что дна там нет, но иначе жажда становится невыносимой.