Она опустилась на пол и уперлась лицом в решетку кроватки. Кирилл сел рядом, легонько взял Володю за пяточку, и сын расхохотался. – Кирюша, я когда вернусь в декрет, то клянусь, ты дома больше палец о палец не ударишь, и я все-все буду тебе разрешать. – Да ты и так ничего мне не запрещаешь. – В смысле, хочешь к ребятам – пожалуйста, иди, хоть неделю с ними общайся, или как вы там говорите – зависай! Слова против не скажу, ей-богу! – Да мы вроде решили уже… Ирина фыркнула: – Кирюша, после твоих шашней с Поплавской ты в официальную литературу прорваться даже не мечтай. – Это я понял. – Ну а поскольку талант не может существовать вне культурной среды, то возвращайся-ка ты к своим отщепенцам. Кирилл засмеялся. – И знаешь что еще? – Ирина погладила его по руке. – Ты на Полину зла не держи. Поверь, твои отказы – это просто мелкие неприятности по сравнению с тем кошмаром, который ей пришлось пережить. Кирилл нахмурился: – Что такое? – Не могу тебе сказать. Просто с ней случилось очень плохое… Ты прости ее и пожелай ей счастья. Помолись за нее, как ты умеешь. – Ладно. Ирина закрыла глаза, пытаясь представить себе тот ужас, в котором столько лет жила Полина. Беззаботное детство кончилось для нее слишком рано, Пахомов грубо втолкнул ее в омерзительную часть взрослой жизни – порок, обрушив на нее не только боль, но и стыд и страшную вину, потому что Полина была еще слишком мала, чтобы понять, что происходит. Их тайна была прекрасной, заливался Пахомов, ведь именно это вдохновляет гениев на создание великих произведений искусства. Именно ради этого стоит жить и умереть, а больше ничего достойного в мире не существует, сплошное мещанство и уныние. И вот эти серые людишки, ничтожные жалкие существа не понимают великой любви, поэтому нужно держать их отношения в строгой тайне. А Полина верила, что это и есть чудо… Незадолго до декрета Ирина с Кириллом были приглашены на юбилей, и там она столкнулась со своим знакомым психиатром, консультировавшим ее, когда она вела процессы маньяков. Они разговорились и как-то незаметно для самих себя оказались вовлечены в беседу об общем падении нравов. Дамы сокрушались, что нынешняя молодежь не бережет себя до свадьбы, а, наоборот, начинает половую жизнь с кем попало еще в средних классах школы. Везде царит вольность и распущенность, поэтому надо, если мы не хотим погубить цивилизацию, срочнейшим образом брать детей в ежовые рукавицы и муштровать, чтобы пикнуть не смели. Профессор тогда засмеялся и сказал, что дети начинают заниматься сексом по одной-единственной причине: если они чувствуют себя несчастными. Довольный ребенок, купающийся в лучах родительской любви, спокойно потерпит до свадьбы, а заброшенный, затюканный – нет. Он страшно голоден до счастья, а изголодавшийся человек готов добывать себе пищу на помойке, меж тем как у сытого подобная перспектива вызывает омерзение. Муштра и строгость, заметил тогда профессор, дадут только один эффект – дети постараются, чтобы родители ничего не узнали, вот и все. Недаром Пахомов выбирал себе девочек из неполных семей. Родители Полины развелись, у той девочки, которая покончила с собой, папа умер, когда она была совсем маленькой, и у племянницы Семена Фельдмана тоже нет отца. Как-то не пришлось к слову уточнить, куда он делся, но свою фамилию успел девочке дать, иначе истинный мотив убийства вскрылся бы во время предварительного следствия. Даже полный раздолбай насторожился бы, узнав, что у Пахомова в главной роли снималась однофамилица его убийцы. А Зина Тимофеева ни на какие мысли его не навела. Ладно, не в этом суть. Жертв наверняка было намного больше, просто Полина была последней, кого Пахомову удалось склонить к сожительству добровольно. Девочка, растущая без отца, с измотанной и несчастной мамой, обиженной на весь свет и страстно добивающейся святой для каждой советской женщины мечты «устроить личную жизнь», тянется к доброму и сильному мужчине за защитой и душевным теплом. Такая у нее острая потребность в счастье и любви, что она готова терпеть ради этого любую боль и унижения. Только Пахомов старился, и из мужчины, готового заменить фигуру отца, превращался в сластолюбивого деда, не способного вызвать ничего, кроме физического отвращения. Пришлось ему действовать подкупом и силой. Ирина вздохнула. Откуда берется в человеке эта темная жажда, перехлестывающая все: жалость, доброту, сострадание и даже страх перед законом? Что это за дьявольская сила, которой человек не может сопротивляться, если она поселилась в его душе? И много ли таких чудовищ рыщет среди нас, скрываясь под масками добрых и порядочных людей? Мамы девочек не разглядели, не уберегли… Мать Полины вообще не замечала, что творится с дочерью, и мама второй девочки тоже не смогла предотвратить самоубийство. Почему так? Потому что маму надо беречь, ее нельзя огорчать. Природа требует, чтобы матери берегли своих детей, а мы бережем себя от них. Не хотим расстраиваться и в лучшем случае закрываем глаза на беду, а в худшем – формируем в детях мощную установку: хорошие девочки не огорчают родителей. Так что делай что хочешь – изображай, кривляйся, выворачивайся наизнанку, но чтобы я видела примерного ребенка. Ты же не исчадие ада, не заставишь мать расстраиваться или, не дай бог, делать то, что ей делать не хочется? В итоге мать… ну не то чтобы довольна, потому что такие дамы никогда не бывают довольны тем, что имеют, но во всяком случае, не сильно жрет детскую душу, а ребенок вынужден все свои беды переживать самостоятельно. Парадокс: он постоянно в фокусе родительского внимания, ни на секунду не оставлен в покое, малейшие отклонения от идеала фиксируются и жестоко пресекаются, но там, где действительно нужно родительское внимание, помощь и поддержка, там пустота. Мертвое поле, в котором ребенок вынужден действовать на свой страх и риск. Как только ребенок приоткрывает душу, показывает краешек своей беды, происходит следующее: родитель не хочет боли, боится действовать, не желает признавать, что его ребенок не такой, как ему мечтается, и все это выливается в злость на свое дитя – как это оно посмело его тревожить? В итоге единственное, что делает родитель, – это компенсирует себе потраченную энергию, отжирая ее у ребенка. Орет, унижает и убеждает, что с таким негодяем ничего другого и не могло случиться и он это заслужил. Дети – люди смекалистые и быстро понимают, что родители – это не защитники, а источники опасности, и лучше всего не делиться с ними вообще ничем, а жить по принципу «не трогай говно, чтобы не воняло». Мальчикам такое, может быть, и полезно, но когда разрушается доверие между матерью и дочерью – это приводит к поистине трагическим последствиям. – Как хорошо, что у меня сыновья, – прошептала Ирина. Кирилл улыбнулся: – У нас. А вообще я не против еще за девочкой сходить. Володя закрыл глазки и засопел, сурово сдвинув брови. Скоро он подрастет, пойдет в ясельки, а Ирина закончит кормить и вернется на работу. Она снова станет стройной и легкой и достигнет всего, чего собиралась. Станет народным депутатом, а может быть, чуть позже председатель суда сделает ее своей преемницей. Она же объективно лучшая его сотрудница. Иванов с Табидзе крепкие профессионалы, но раздолбаи страшные, Демидова старая, а про других нечего и говорить. Господи, у нее прекрасные перспективы, а двух детей в наше время вполне достаточно. Третий ребенок, во-первых, наверняка снова будет мальчик, а во-вторых, погубит ее будущее в профессии. Вместо выступлений в Верховном Совете она будет варить кашки, и страдать от лишнего веса, и терзаться ревностью. В общем, ужас. Ирина положила голову Кириллу на плечо: – За девочкой? Ладно. Выступаем сегодня ночью. * * * Лариса – та женщина из суда – оказалась права: большой волны не поднялось. Впрочем, Полина почти ни с кем не общалась и не знала, насколько интенсивно циркулируют слухи, но главное, они не докатились до ушей родителей. Мать разговаривала с ней сквозь зубы, но это было обычное и родное сквозь зубы, их любимая игра «сама догадайся, в чем ты передо мной виновата, и проси прощения», в которую мама с упоением играла с тех пор, как Полина научилась говорить. Полина так привыкла к маминым скандалам, что, наверное, перенесла бы и эту выволочку (в том, что мама во всем обвинит ее, она не сомневалась ни секунды), гораздо важнее было то, что отец остался в неведении. Они встретились так, будто и не расставались, но у Полины хватило такта понять, что она теперь взрослая и надо общаться как взрослый со взрослым, а если папа начнет компенсировать ей детство, то это примет уродливые формы и не принесет радости ни ей, ни ему. Папа хотел помочь ей вернуться в литературу, но Полина запретила ему хлопотать о ней, потому что боялась, что он тогда все узнает, а путь на Олимп ей все равно наглухо закрыт, и не только из-за ярости вдовы. Пахомова звонила ей после процесса, орала и, кроме всего прочего, винила в том, что это именно Полина совратила ее мужа, который до этого был образцовый семьянин, а как вкусил незрелых прелестей, так уж не мог остановиться. Не дослушав перечня кар, которые обязательно обрушатся на ее голову, Полина положила трубку и выключила телефон. Вспомнила она об этом только на следующий вечер, когда хотела позвонить отцу, а трубка ответила тишиной. Главная причина, по которой ей закрыты все пути, состоит в том, что она продемонстрировала свою строптивость. Она ненадежная, не своя, не прошла проверку на лояльность. Что Пахомова потопила, так и хрен с ним, но ведь она и нас точно так же может закопать, если что-то про нас узнает. Ну ее к черту! Пора было решать, как жить, устраиваться на работу, учиться вести хозяйство планомерно, а не абы как, короче говоря, взрослеть по-настоящему. Лариса сказала ей: «Раз уж ты выжила, надо жить», – и теперь Полина пыталась постичь, как это делается. Для начала она села за учебники нагонять то, что профилонила за годы учебы в институте. Решила, пока не кончились деньги, спокойно написать курсовик, после чего устроиться на работу куда-нибудь в библиотеку. И все шло по плану, но через две недели после суда Полина заболела гриппом. Пошатываясь от температуры, она сходила в магазин за молоком и куриным фаршем для Комка Зла, купила в аптеке кисленькие порошочки антигриппина, натянула шерстяные носки и рухнула в кровать. Температуру она решила не мерить, чтобы лишний раз не расстраиваться, но намазала на руках какие-то сверхсекретные китайские точки бальзамом «Звездочка». Комок Зла оценил обстановку и немедленно устроился на голове своей хозяйки, положив хвост на ее заложенный нос, и Полина поняла, что это должно помочь. Она не любила смотреть телевизор и крайне редко его включала, но сейчас читать не было сил, а в сон не клонило. В программе на неделю как раз на сегодняшний вечер был заявлен пахомовский фильм. – Почему бы и нет, – усмехнулась она, включая телик, и обнаружила, что фильм Василия Матвеевича заменили кинокартиной «Пять вечеров». Нет, кажется, волна оказалась разрушительной, хоть и тихой. Игра Гурченко и Любшина так увлекла Полину в мир фильма, что она с трудом поняла, что ей звонят. Это оказался тот самый американский журналист, с которым она хотела связаться, да так и не смогла. На хорошем русском, почти без акцента, он сообщил, что имеет к Полине одно очень интересное предложение и хотел бы встретиться, чтобы его обсудить. Если Полина не собирается в ближайшее время в Москву, то он готов специально приехать к ней. Сердце екнуло. Если именитый журналист поднимает задницу ради какой-то девчонки, то предложение действительно интересное. Как минимум огромное интервью для западного издания, а в идеале – договор на автобиографическую книгу о том, как в Советском Союзе КГБ подкладывает детей под видных деятелей искусств, чтобы у тех не иссякало вдохновение для создания зомбирующих народ агиток. Да, волна идет, и не только разрушит все, что осталось от Пахомова, но и Полину может на своем гребне вынести к мировой славе и успеху. Полина чихнула, и собеседник расхохотался в трубку, так вкусно и беззаботно, как умеют только иностранцы. – О, будьте здоровы! – Спасибо. – Так когда вы сможете меня принять? – Одну секунду, посмотрю расписание, – Полина принялась листать воображаемый ежедневник. Тут подошел Комок Зла, потерся об ноги, уселся возле хозяйки, укоризненно уставился на нее и коротко мяукнул. «Ты достаточно сделала плохого, – казалось, говорил он, – путалась с Пахомовым, потом не передала письмо Тани в милицию… Разве хорошо теперь лить грязь на мертвеца? Правда тоже нужна в свое время и вообще становится ложью, если ты передаешь ее в руки врагов». – Простите, – отчеканила Полина, – но у вас нет и не может быть таких предложений, которые будут мне интересны. Всего хорошего. * * * После освобождения Семен сразу вернулся на работу. Изба, где он жил, осталась за ним, но так выстыла, что первую ночь пришлось провести в больнице. Приняли его спокойно, без малейшей неловкости, мужики, встречая, спрашивали, хорошо ли ему сиделось, таким светским тоном, как аристократы в былые времена осведомлялись, удачным ли оказался отдых в Ницце или следовало ехать в Баден-Баден. Семен отвечал, что благодаря своей специальности и благородной статье он в СИЗО как сыр в масле катался. В общем, его действительно не обижали, и тех ужасов, которые рассказывают про порядки в тюрьмах, ему испытать не пришлось. Пока сидел, совесть сильно мучила его за то, что убил человека, и грядущее наказание он воспринимал спокойно, даже с радостью, как цену, которую необходимо заплатить, чтобы дальше жить со спокойной душой, поэтому внезапное освобождение в зале суда со снятием обвинений выбило его из равновесия. Он растерялся, не совсем понимая, что ему следует делать, чтобы Пахомов больше не являлся ему по ночам, и в конце концов спросил совета у старого хирурга. Тот сказал, что у врача так и так к концу жизни образуется собственное кладбище, поэтому не принципиально, могилой больше – могилой меньше, не о чем переживать. А если серьезно, то в мирное время – да, надо во что бы то ни стало пытаться сохранить жизнь всем, но когда наступает острая ситуация, то тут действуют другие законы. Спасают сначала тех, у кого больше шансов выжить, сперва своих, потом врагов. В тех чрезвычайных обстоятельствах Пахомов оказался безвозвратной потерей, необходимой для того, чтобы Зина могла жить дальше, вот и все.