– Петр… э-э-э. – Николаевич, – подсказал я сам. С заминкой. Чуть не произнес Георгиевич. – Да, Петр Николаевич, вы настоящий герой, тут нет сомнений. Я уже написал рапорт своему начальству, – Певцов снял фуражку, вытер лоб платком. – Фу… Какой тяжелый день. Мне налье те? Политрук унюхал водку. – А что это за документы? И чемодан… странный какой-то. Такие у нас не выпускаются. – Немецкий. Я открыл крышку, показал пачки с рейсхмарками. У Певцова округлились глаза. Пришлось по второму кругу рассказывать наши приключения. Политрук махнул стакан, занюхал рукавом. – Слов нет. Вас в Москву надо! О таких вещах должно высшее руководство узнать… Ходили слухи про то, что творят немцы с евреями в Польше, но тут… – Певцов полистал документы. – Конкретные планы, списки… – В дивизию я сообщил, – пожал плечами Гриша. – А там как решат. – Их тоже бомбят день и ночь. Им не до нас. Надо на Киев выходить. Есть у меня в политуправлении дружок старый, дерну его, – немного подумав, предложил политрук. Лейтенант разлил остатки водки, я с сомнением посмотрел на стакан. В голове уже прилично так шумело, понимал, что хватит. Хотелось спать, но бросать застолье тоже не вариант. Мужики обидятся. И политрук, и лейтенант правильные такие, боевые. Жалко, если сгинут в киевском котле. Я загрустил. Сколько друзей сожрала эта проклятая война, сколько людей хороших… Они, собственно, первыми и погибали. Поднимали роты в атаку, закрывали телами гранаты и мины. Я заметил на стене хаты старенькую гитару. Взял ее в руки, провел по пыльному грифу. – Играешь? – заинтересовался Певцов. – Да было такое, тренькал в самодеятельности. Уточнять, что случилось это в лагере, для галочки перед проверяющими, разумеется, не стал. Я потрогал струны. Гитара была расстроена, пришлось подтягивать колки. Взял первый аккорд: Темная ночь, только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают… Изображать из себя Утесова или Бернеса не стал – все равно не получится. Прибавил голоса: В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь… В дверь начали заглядывать связисты, что сидели в соседней комнате. Как я люблю глубину твоих ласковых глаз, Как я хочу к ним прижаться сейчас губами! Темная ночь разделяет, любимая, нас, И тревожная черная степь пролегла между нами… Не все аккорды я точно помнил, там, где забывал, просто пропевал голосом. Верю в тебя, дорогую подругу мою, Эта вера от пули меня темной ночью хранила… Радостно мне, я спокоен в смертельном бою: Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось… Я еще только половину пропел, как увидел, что в уголке глаз политрука появились слезы. Взгляд Гриши тоже остекленел. Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи, Вот и теперь надо мною она кружится. Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, И поэтому знаю, со мной ничего не случится… Я отставил гитару прочь, допил свой стакан. – Еще! – Григорий схватил меня за руку. – Повтори! – Политрук попытался закурить, но спички ломались. – Товарищ лейтенант, – загалдели связисты в двери. – А кто автор? Чьи стихи? Вот же попал. Фильм «Два бойца» только в 1943 году выйдет… – В гарнизон артисты приезжали. Поэт э-э-э… Агатов и композитор, как его там… Богословский. После концерта исполняли за столом новые вещи. Кое-какие вещи запомнил, – я почувствовал, что с враньем надо завязывать, иначе сам запутаюсь. – Товарищи, давайте завтра, а? Устал, сил нет. – Пожалуйста! – народу в дверях прибавилось. – Последний раз. Пришлось исполнять на бис. Теперь уже меня наградили настоящими аплодисментами. И все равно не отпустили спать, пока не записал народу слова и аккорды. Глава 13 Утро четвертого июля явно не задалось. Сначала нас разбудили свист и взрывы немецких мин – обстреливали передовую. А я такой прекрасный сон видел… Вера в развевающемся белом платье бежала по лугу, одуряющий запах летних цветов… Проклятые фашисты. Я с трудом встал, покрутил шеей. Под повязкой будто раскаленных гвоздей насыпали. На столе Гриша мне оставил кружку с молоком, ломоть хлеба и кусок деревенской колбасы с чесноком. Царский завтрак! Я умылся во дворе, перекусил на скорую руку. Сначала хотел поймать Веру, но увидел, что она занята перевязками. Основную массу раненых, которые потяжелее, увезли еще ночью на угнанном у немцев «мане», но тех, кто остался, все равно надо было лечить. Подошел Юра и рассказал, что Аркадия похоронили на рассвете на сельском кладбище. Ямы под могилы уже были заготовлены, так что проводы в последний путь много времени не заняли. – А что ж меня не позвали? – я расстроился. С доктором вроде и недолго знакомы были, а я к нему привязался. Хороший мужик. Настоящий врач. – Да как-то впопыхах все случилось… – оправдывался Юра. – Быстро собрались, нас на полуторке подвезли. – Покажешь после? – попросил я. – Хоть попрощаюсь. Я постоял немного, а потом решил, что есть более срочное дельце, которое со вчерашнего вечера не давало мне покоя. Пошел искать Борю. Накануне я особо не интересовался судьбой любителя немецкого плена, довольствовался кратким докладом одного из участников налета, что живы все, легко ранило артиллериста, про санитара же сказали только, что видели его. Мне же было интересно, чем этот воин занимался во время боя: ведь за мной он не побежал. Странным образом Боря оказался прямо-таки неуловимым парнем. Все его только что видели, но каждый раз он уже ушел. Наконец, он нашелся, причем в очень странном месте: хитрый санитар пытался залезть в стог прошлогодней соломы. – Боря, дружище, ты что там забыл? – спросил я его, доставая из скирды. – Я же хотел на тебя представление на награду написать, а ты убегаешь от меня. Давай, корешок, докладывай, что ты там вчера навоевал? Генерала подстрелил, наверное, не меньше? – и встряхнул его посильнее, чтобы добавить желания рассказать о себе. – Да я, товарищ старший лейтенант, – Сезин начал рассматривать носки своих сапог, – там эта… короче… я за вами побежал и прямо уже хотел застрелить фашиста… э-э-э-э-э… – Хотелка не дала, наверное? Где ты был, Боря? – Так я там упал, ударился головой и потерял сознание, а как очнулся, бой кончился. Вот! – выпалил он.