– Пойдем, – схватил я его за рукав. – Куда, тащ старший лейтенант? – растерянно спросил санитар. – К врачам, Сезин, у тебя же сотрясение мозга! Они определят, как сильно ты пострадал. Может, тебя в госпиталь пора отправить. – Да нет, мне уже лучше, – проблеял санитар. – Ах, лучше?! Тогда на! – Я врезал уроду в «солнышко». Парень вскрикнул, скрючился рядом со скирдой. – Это тебе мое спасибо. А вот еще, – я врезал сапогом по почкам санитара. – Мое благодарю. За бой, за все… Я достал парабеллум, приставил его к голове Бори. Тот завыл. – Третий раз я тебя бить не буду. Просто убью. За трусость твою гнилую. Был соблазн стрельнуть рядом с головой урода, чтобы совсем до конца его проняло, но в деревне могли всполошиться красноармейцы. Боря, судя по появившемуся запаху, проникся моим внушением до глубины души. Аж сущность наружу полезла. Вонючая. Спустя час в расположение роты прикатили два особиста. На одном мотоцикле. Мы как раз с Верой после чистки и перевязки моей шеи на крыльце стояли, рыжая все насчет ушивания ран пытала. Как оказалось, в местном медсанбате тоже про этот метод ни слухом ни духом. – О, какие, расфуфыренные, при параде, – Вера нахмурилась. Особисты и впрямь как на смотр собрались. Ремни блестят, хоть и припорошило пылью слегка, кожа сапог скрипит, на расстоянии слышно. Как будто и нет войны. Один высокий такой, блондинистый. Лейтенант. Глаза чуть навыкате, равнодушные, и улыбочка высокомерная, так прямо и прет от него первым сортом. А нам тут даже не второй, наверное, а так, третий присвоили, чтобы в брак не списывать. Другой чуть пониже, брюнет, в круглых очках, прям как у наркома Молотова. Прилизанный весь. Будто прилежный ученик, правильный такой. И чином повыше, старлей. Это по-ихнему. А по-нашему – целый майор выходит. Вроде как и вместе приехали, и из одной конторы, а держатся порознь. Вот что-то такое между ними, сразу видно, что друг дружке не доверяют. Ну, не наше дело, что они там делят, а нам лишь бы пройти проверку побыстрее и без потерь. Это только кажется, что мы тут со всех сторон молодцы: и раненых вывели, и немцев побили, и документы важные захватили. Ведь эти жуки могут повернуть так, что мы со всех сторон виноваты. А почему этих раненых вывезли, а не других? А с какой радости фашиста за руль посадили? Так это я такое придумал, простой Петя. А у этих вопросов в тыщу раз больше будет, а к главным вопросам добавят не совсем главные, а к тем еще и еще, без счету. А потом сравнят показания, да и выйдет, что всех заслуг у меня – на быстрый расстрел. Или на орден. Да не мне награда, а чекисту, который вражину разоблачил. Эх, что-то думки у меня не в ту сторону свернули. Сомнения эти парни чувствуют лучше всего. Рассказывали мне, что акула кровь в воде унюхает за километр и без ошибки прет изо всех сил на жертву, чтобы пообедать не медля. Так и карающий меч партии, или как там они себя называют. Уверенность, Петя, вот наше оружие. Я тайком погладил щеку Веры, улыбнулся ей. Рыжая с удивлением на меня посмотрела. – Чему это ты радуешься? – Тебе! Особисты заняли просторную хату, каждому по комнате. Меня первого позвали. Я прихватил с собой чемоданчик с немецкой добычей и прочими плюшками, которыми я по дороге оброс, да пошел. Как ни странно, но попал я к блондинистому лейтенанту, который представился Буряковым. Не угадал я, думал, что попаду к очкастому старлею. Допрашивал он дотошно. Начали мы с разгрома нашего саперного батальона. Тут я и выложил первый козырь – спасенное знамя. Так-то я про это дело никому не рассказывал, лежал у меня в сидоре свернутый красный прямоугольник, есть не просил. Тут я лишний раз убедился, что внешность у человека может быть очень обманчивой. Лейтенант аж расцвел, когда я ему знамя передал. Даже руку мне пожал. Но менее дотошным после этого не стал. И про танкистов, и про комиссара Попеля расспрашивал, да не по одному разу. А уж про медсанбат, обожженных да нашу поездочку до переднего края и вовсе в таких подробностях обсасывал, чуть не поминутно: кто куда ходил, что говорил да делал. Тут я второй козырек на стол выложил. Немецким Буряков владел всяко лучше меня. И документы оценил чуть не с первого взгляда. На несколько минут он даже забыл про все. От презрительной усмешечки, которую он всем демонстрировал по приезде, ничего не осталось. Почуял лейтенант, что с такой добычей третий кубик на петлицу упадет. А может, и побольше чего в награду добавят – в Москву заберут на повышение. Но меня, добытчика, он задвигать не стал, а сказал, что непременно надо мне со всем этим добром ехать в Киев. Под его, лейтенанта Бурякова, чутким руководством, ясное дело. Деньги тут же при мне пересчитал, оприходовал актом. Заставил подписаться. А потом еще под протоколом. Вымотал он меня, конечно, сильно. Я на стройке так не уставал, даже когда от восхода до заката ударно впахивали. Но расстались мы чуть ли не друзьями. Не, это я сказанул, конечно. У таких ребят друзей не бывает, не та у них натура. Но отношение у него ко мне было самое доброжелательное. Ну какое только может быть у цепного пса. А на большее я и не рассчитывал. Как вышел на улицу, добрел до бревнышка, лежавшего у чудом сохранившегося куска деревенского тына, да и присел на него. Подошел Николай, пристроился рядом. Оказалось, что старлей гораздо быстрее летехи успел допросить уже пятерых. Вот только после Бори Сезина вышла задержка и срочно дернули рыжую. Будто бы даже не дали перевязки закончить. И сейчас ее там мариновали. Что-то мне не по себе стало. Хреновое предчувствие образовалось. Хотелось пойти и штурмом взять эту хатку, да погромить там все на свете. Оно только и останавливало, что лучше от этого ни мне, ни рыжей не станет. Надо подождать, чем все кончится, а потом уже думать, что делать. А тут и Вера вышла. Темнее тучи, из глаз слезы чуть не ручьем. Я подбежал к ней. – Ты как, Верочка? Что там случилось? – Ничего хорошего, Петя, – сказала она, вытирая слезы носовым платком. – Во всем я виновата: и Аркадия угробила, таблетки от него спрятала, и самовольно место дислокации покинула, и раненых не лечила, а с любовником кувыркалась, – последнее она выпалила, чуть не крича, явно повторяя слова особиста. Вот же сука очкастая… Я двинул ногой по забору, сломал несколько штакетин. – Давай, прогуляю тебя. Потрындят и перестанут, не обращай внимания, – я говорил, утешая ее, а у самого на душе мутно. Что-то затеял старлей, сволочь такая. Не иначе как с подачи Бори-козла. – Не перестанут, Петя! – Рыжая никак не могла успокоиться. – Сказал, что у него показания свидетелей есть! Тряс бумагами! – Я! ВСЕ! РЕШУ! – Я даже сжал руку рыжей изо всех сил, чтобы она пришла в себя. – Запомни. Я отвел Веру к местным медикам, пусть посидит, успокоится. А я тем временем поищу «свидетеля». Уже жалеть начинаю, что не шлепнул его раньше, пошуметь постеснялся – сейчас бы меньше дерьмом воняло. Что рассуждать? Надо делом заняться. Найти крысеныша и поинтересоваться, чего там напел этот дятел? Дятлы не поют? Зато стучат без устали. Без него точно не обошлось. Я встал и посмотрел вокруг. На горизонте Сезина не наблюдалось. Опять скрылся, скотина. Ничего, красавец, я тебя из любой скирды достану. И снова, кого ни спроси, Боря только что был здесь. Не сидится на месте сволочине. Я стоял и пытался решить, куда идти дальше: вдоль по улице, ведущей к окопам, или по небольшой тропинке между хатами? Сомнения развеял приближающийся свист немецкого снаряда, заставивший меня броситься на землю, под прикрытие стены, возле которой я стоял. Тут же что-то грохнуло внутри, рядом со мной зазвенели стекла из выбитого окна, а сверху на меня посыпались солома с крыши и комочки штукатурки, которой хата была обмазана снаружи. Чуть приподняв голову, я понял, что надо срочно покидать столь ненадежное укрытие: по стене многоголовой змеей расползалась трещина. Только я успел отбежать, как угол хаты рухнул, подняв клубы пыли. Кашляя и протирая глаза, я отошел в сторону. Кто-то потащил меня за рукав и буквально впихнул в щель. Когда я вновь смог смотреть на белый свет, то обнаружил рядом с собой политрука Певцова. Совсем недалеко от нас грохотали взрывы. – Очухался, Петр Николаевич? – спросил он, помогая мне отряхнуться. – Глянь, на излете, видать, осколок летел, – подал он мне неправильной формы кусочек металла. – В ремне застрял. Будет память тебе. Ну все, некогда басни рассказывать. Немцы опять поперли. Давай тогда на левый фланг, в распоряжение комроты Данилова, там воевать будешь. Я только кивнул и, схватив «мосинку», которую мне дал Певцов, да насыпав по карманам патронов от него же, мелкими перебежками понесся к окопам левого фланга. Снаряды падали не так и часто, пара-тройка в минуту, но слишком уж вразнобой, угадать ни время, ни место падения нельзя было никак. Я вкатился в окоп как раз вовремя: немцы пошли в атаку. Видать, решили поквитаться за вчерашнее непотребство. Данилов командовал где-то вдалеке, махнул мне рукой из-за поворота хода сообщения, мол, сиди пока на месте, и скрылся. Бумкали пушки, такое же добро, что мы подпортили ночью, 75-миллиметровые. Наверное, поначалу несколько раз из гаубицы пальнули, а сейчас только эти остались. Пулеметные позиции переоборудовали в других местах, это и к бабушке не ходи. Да и что мне с моей «мосинкой» те пулеметные позиции? Вон, передо мной мои цели, уже метров четыреста осталось, а то и меньше, карабины в руках видны. Поставил прицельную планку на три сотни и начал. Попадал ли по тем, в кого целился? Так это только в книжках герои знают, а тут знай себе целься да стреляй. Серые фигурки падали, это да. Хорошо ложились, обильно. Это я видел. В какой-то момент, уже метров двести оставалось, немцы не выдержали и повернули. Кто-то там у них свистнул дважды, дескать, хватит, отступаем, и фашисты начали отходить. И почему атаковали без техники? Даже непривычно как-то. Понадеялись на артналет? Я посмотрел в небо. Но там было пусто – пикировщиков не наблюдалось. На контратаку у нас ни сил, ни средств не осталось. Отбились – и хорошо. А на правом фланге стрельба продолжалась, да весьма обильно. Но стихло и там. Может, немцы покрепче были. Или свистнуть никого не осталось, и так бывает. Я вылез из окопа и пробежался вдоль позиций. Бори здесь не было. Ладно, найду поганца, на самом деле мест, чтобы надежно спрятаться, в округе не очень много. Еще раз бросив взгляд вдоль окопов, пошел к правофланговым, удивляясь тишине после боя. Не знаю, кто и как, а я к этому привыкнуть никак не могу. Вот только что все гремело и свистело, рвались снаряды, мины, кричали и стонали побитые – и будто не было ничего. Раненых утащили, пушки замолчали, птички обратно зачирикали. Вот бы всегда так… Но до окопов я не дошел. Встретил по дороге лейтенанта Гришу. – Ну что, Петр Николаевич, отстрелялись вроде? – спросил он, отряхивая фуражку. – Похоже на то. Слушай, ты не видел там Борю, санитара нашего, моего роста, чуб темный, волнистый? – Уши торчат немного? – уточнил Гриша, открывая вытащенный из кармана кисет. – Есть такое, – припомнил я. – А на кой, извини, он тебе нужен? Если не секрет, конечно? – Гриша как-то странно прищурился. – Да хотел пару вопросов задать, – ответил я. – Понимаешь, – добавил я потише, – похоже, он там особисту что-то напел про Веру, ну, я рассказывал, военврач из медсанбата. Гриша кивнул, мол, как не помнить. – Так что хочется в глаза ему посмотреть. – Не получится, – облегченно вздохнул Гриша, послюнявив скрученную самокрутку. – Ничего он тебе не расскажет. – И в ответ на мой немой вопрос добавил: – Там у нас немец местами в первую линию ворвался, сам понимаешь, действовать надо быстро и всем сразу. А это, – сплюнул он, затянувшись, – начало визжать, мол, сдавайтесь, немец силен. А тут натуральный дурдом кругом. Как там у Лермонтова? «Смешались в кучу кони, люди…». Короче, не до политинформации, сам понимаешь. Ну я его успокоил по-быстрому. Сейчас похоронная команда прикопает. – Пердеть его в монокль!!! – Выругался бы сильнее, но в голову пришло только это. – Что? – недоуменно посмотрел на меня Гриша. – Таких оборотов я не слышал, Николаич. – Я удивлен, – объяснил я. – Очень. Парень, конечно, напрашивался. Но чтобы так быстро… – А причем тут пердеть и монокль? – лейтенант даже рот открыл – так поразился. – Пердимонокль по-французски – потерял монокль, – пояснил я. – Вроде как крайняя степень удивления. Когда бровь поднимается, и монокль падает на пол. – А ты это откуда знаешь? Вроде на тех, кто по-французски балакал, не похож, – заметил Григорий. – В школе учил. Немного, – уточнять, что это была школа жизни – тюрьма, я опять не стал. – Гля, запомню, – усмехнулся Гриша. – Это ж надо, вроде и культурно, а как звучит! Рядом с нами пронесли носилки, шли с того же правого фланга. Я их и заметил краем глаза, стоял лицом к Грише. Но меня позвали: – Тащ старший лейтенант! Петр Николаевич! Этот голос с кавказским акцентом я и среди сотни других узнаю, мы с Оганесяном уже сколько прошли! Повернулся, мехвод лежал с окровавленной голенью, бледный, аж серый. Чуть ниже колена был наложен жгут из его же ремня. – Что случилось, Оганесян? Как же тебя так? – Да вот, неудачно ногу поставил, – попытался улыбнуться он. – Я немца убил, а он уже падал и выстрелил. – Извините, тащ старший лейтенант, раненого перевязать надо, – сказал один из несших носилки, и Оганесяна понесли дальше. – Давай, ара, выздоравливай! – крикнул я ему вслед, удивляясь судьбе армянина. Второй раз его поранили. – Ладно, пойду я, – сказал Гриша, хлопнув меня по плечу. – Это ты у нас пока птица вольная, а на мне рота висит. Полроты теперь уже. Забот полон рот. Я отнес «мосинку» политруку. Певцов куда-то спешил, мы с ним прямо на пороге столкнулись, так что поговорить не получилось. Вернулся к хате, которую заняли особисты. Знакомых рядом с ней никого не было, и я присел на то же бревнышко возле тына. На другом конце курил какой-то боец, наверное, из местных, я его раньше не видел. Я на него даже внимания не обратил: сидит, и ладно. – Как отвоевался, Петр Николаевич? Я повернулся. Рядом со мной стоял политрук. Вот это я задумался – и не слышал, как он подошел. – Да пучком все, у нас там относительно спокойно прошло, – начал рассказывать я. – Это на правом фланге… – Савостин! – послышалось с крыльца. – Задержанную забирай! Я посмотрел на говорившего и даже, извините, немножечко охренел. Там стоял очкастый старлей, держащий за рукав гимнастерки мою заплаканную Веру. Это что же, он ее задержанной назвал? Вот же тварь!