Кошкин крепко задумался. – Вдова опасалась, что, уже после ее смерти, в садовницкую кто-то вошел бы и уничтожил надпись, если бы та его выдавала, – вслух пробормотал Кошкин. – Но это «Гу…», видать, убийцу не выдавало совершенно – потому она не опасалась. Что же тогда Алла Соболева хотела сказать этим «Гу…»? Кирилл Андреевич, позвольте, вы уверенны, что часть слова все-таки не стерта убийцей? Воробьев отчетливо кивнул: – Готов в этом поклясться: царапин на стене нет. Да и места для написания там маловато. Вдова как будто и не собиралась оставлять послание о том, кто ее убил. Она сделала лишь подсказку – и почему-то полагала, что мы сразу поймем все прочее. – Вдова была лучшего о нас мнения… – поморщился, недовольный собой, Кошкин. – Или мы что-то упускаем. Кирилл Андреевич, то кольцо с алмазом при вас? – Нет… осталось в лаборатории. Если нужно, сейчас же принесу. – Будьте так добры. Воробьев, собрав бумаги, откланялся, было, но, уже в дверях, резко обернулся и, снова глядя недобро, хмуро, завел прежнюю шарманку: – Эта женщина, Александра Васильевна, она безумно доверчива. Как дитя. Я, право, и не думал, что такие еще остались в наш жестокий век. Нехорошо обманывать ее доверие. – Не знаю, как вы, Кирилл Андреевич, – столь же хмуро ответил ему Кошкин, – но я намереваюсь найти убийцу ее матери, а не обманывать ее доверие. У вас все? Воробьев кивнул, немного смущенный. Снова повернулся к дверям – но столкнулся с секретарем Кошкина нос к носу. – Степан Егорович, к вам посетитель, – доложил тот, пропуская Воробьева. – Просили передать карточку. Кошкин никого не ждал в этот час, и, гадая, кто бы это мог быть, принял солидного вида бумажный прямоугольник. Плотная бумага с оттиском. Размашистая надпись «Банкирскій домъ Соболевыхъ» с одной стороны и скромная «Денисъ Васильевичъ Соболевъ» с другой. Кошкин невольно подобрался, пятерней пригладил волосы – и наткнулся на вопросительный взгляд Воробьева, все еще застрявшего в дверях. – Я просил вас принести кольцо, Кирилл Андреевич, – напомнил Кошкин с холодком. Тот спорить не стал, исчез, наконец. * * * Господин Соболев Денис Васильевич оказался несколько старше, чем ожидал увидеть Кошкин. Ему уж за сорок, должно быть. Худощав, одет подчеркнуто аккуратно, но без особенного лоска, присущего людям его круга. Лицо строгое, худое, будто иссушенное, с аккуратной бородкой, что тоже навевало мысли о десятке лишних лет. На голове банкира в темно-каштановых волосах виднелась крупная залысина, которую, впрочем, тот и не старался скрыть. Глаза же были безмерно уставшими, но острыми, внимательными и подмечающими всё и вся. – Не стану скрывать, я был расстроен, что не застал вас вчера, господин Соболев… – Кошкин чувствовал себя не очень уверенным, приветствуя посетителя. Еще и оттого, что визита банкира совсем не ждал, и как тот поведет разговор, тоже не представлял. – Так чем я могу быть полезен? – Полагаю, вы и сами знаете, чем можете быть полезны мне и моей семье? – ровно ответил Соболев, не сводя с него испытующего взгляда. Однозначно он явился не для того, чтобы поспособствовать расследованию… Соболев сидел в кресле для посетителей напротив Кошкина, устроившись там вальяжно, закинув ноги на ногу, небрежно бросив на колено шляпу и постукивая по полу лакированной тростью. Явно тяжелой, с металлическим стержнем внутри. Кошкин некстати припомнил, что в таких тростях мужчины, которым не по статусу носить с собой револьвер, держат оружие, наподобие рапиры. Иногда даже нечто огнестрельное. Играть с этим человеком было опасно, и все же с головой выдать Александру Соболеву Кошкину не позволил недавний упрек коллеги Воробьева. Она и впрямь ему доверилась, как-никак. Ответил, выдерживая режущий, изучающий взгляд: – Возможно. Я служу в полиции, господин Соболев, мой долг быть полезным честным людям, попавшим в беду. Соболев скептически хмыкнул. Снова постучал тростью по полу, выдохнул и отвел взгляд, будто решился на что-то. – Сестра все рассказала мне. Что была у вас, и что отдала дневники матери. Полагаю, вы уже прочли их? – Если бы ко мне и впрямь попали такие бумаги, то, конечно, я бы прочел их немедля, – степенно отозвался Кошкин. – В настоящее время решается, возобновлять ли расследование по делу Йоханнеса Нурминена. Думаю, содержимое этих дневников сыграло бы большую роль. Соболев бросил на него острый взгляд: – Она пишет, что ей угрожал кто-то? – Возможно. Брови Соболева чуть приподнялись, выдавая его удивление – хоть он и пытался всячески с собою совладать. Кошкин же вдруг понял, что перегибает палку, желая выгородить Александру Соболеву. В конце концов, он влез в это дело, чтобы быть ближе к Соболеву, а не ссориться с ним. Что до Александры Васильевны… не накажет же брат-банкир ее, взрослую женщину, за непослушание, в самом-то деле? У Кошкина самого была сестра, на редкость беспокойная девица, так что, в некотором роде, Соболеву Кошкин даже сочувствовал. – Хочу, впрочем, вас заверить, Денис Васильевич, что я не враг вам, – продолжил Кошкин после некоторой паузы. – Я и впрямь хотел бы быть вам полезен, и расследование возобновляется исключительно в интересах вашей семьи. Следствию, в моем лице, важно найти настоящего убийцу. Ведь вы не имеете ничего личного к Нурминену? Соболев мотнул головой в некоторой задумчивости. – Это я нанял его, сам привел в дом… Рекомендации были безупречными. Должен признать, никаких нареканий к этому… господину в прошлом не было. И все же, даже если расследование возобновится, я могу просить вас об одном? – Все что угодно, Денис Васильевич. Звучало слишком подобострастно, но Кошкин очень хотел заверить Соболева в своей дружбе. – Не выпускайте его из тюрьмы, – всерьез заявил Соболев. – По крайней мере, если полностью не удостоверитесь, что он не при чем. Прошу это ради жены, ради ее спокойствия. Она с ума сойдет, если услышит, что его выпустили, и он бродит по тем же улицам, что и мы. – Ваша супруга была близка с Аллой Соболевой? – Не особенно. Скорее напротив, они не ладили, – Соболев поморщился, – обычные дрязги между невесткой и свекровью, ничего примечательного. Дело в другом. Юлия ничуть не сомневается, что это Нурминен напал на матушку, и что он доберется и до нас, если окажется на свободе. И едва ли ее что-то переубедит. У жены сложный характер. Это Кошкин тоже понять мог, потому согласился: – Что ж, вашу просьбу я выполню: Нурминен останется за решеткой, пока не найдется тот, в чьей вине сомневаться не придется. Соболев, глядя тяжело, испытующе, кивнул. И, помня слова Кошкина о желании быть полезным, пошел дальше. – И еще одна просьба, Степан Егорович, – Соболев говорил куда уверенней теперь. – Дневники матери… у вас они или нет – мне бы очень не хотелось, чтобы их суть предстала перед общественностью. Вы понимаете, надеюсь, как сильно содержимое дневников повредит деловой репутации моей личной и моего банка? Не говоря уже о добром имени Соболевых. – Я понимаю, – легко согласился Кошкин. – И тоже успокою вас: даже с коллегами я делюсь далеко не всей имеющейся информацией. – Чем меньше людей осведомлено, тем лучше, – отозвался Соболев. – Я бы предпочел, чтобы и вы ничего не знали, но что уж теперь говорить… Могу ли и я быть чем-то вам полезен, Степан Егорович? Вклады, кредиты – с легкостью мог бы поспособствовать, предоставив прекрасные условия… – Что вы, что вы! – отмахнулся Кошкин. – Слава Богу, денежных проблем я не имею, и вовсе не для личной выгоды занимаюсь этим делом. Вы меня, право, даже обижаете. Соболев хмыкнул: – Редкий вы человек, Степан Егорович, раз не имеете денежных проблем. И все же в то, что у вас нет никаких беспокойств вовсе, я поверить не могу. Он помолчал. Промолчал и Кошкин. – Оставьте мою карточку у себя, – верно расценил молчание Соболев. – Рад буду вас видеть в своем банке по любому вопросу. Не люблю оставаться должен. Кошкин с благодарностью поклонился. И тотчас отметил, что после этого разговора Соболев как будто чуть расслабился. Безусловно, ему было важно знать, что дневников Аллы Соболевой никто, кроме Кошкина, не читал, и что Кошкин именно что услужить ему пытается из личных своих мотивов. Эдакий стиль общения – сделка, выгодная для обоих – Соболеву как раз был близок и понятен. Оттого и расслабился. И Кошкин, конечно, намеревался извлечь для себя пользу из этой дружбы в будущем – но имел надежды и прямо сейчас кое-чего добиться от Соболева. Пусть не для себя, но для дела, которое и впрямь становилось все более непростым. – Ваша супруга – Юлия Михайлова, – заговорил он как будто невзначай, – вы сказали, она не сомневается в вине Нурминена. Отчего, позвольте полюбопытствовать? Женщины более чувствительны, это я понимаю. И все же, быть может, Юлия Михайловна располагает фактами относительно его вины? Сам Кошкин имел разговор с Юлией Соболевой вот только, вчера, но разговор не сложился: «тяжелый характер» банкирской жены проявил себя в полной мере. Да Кошкин и не для допроса ее вчера приезжал. А вот что расскажет Денис Васильевич, было любопытно. Тот расслабился еще больше. Оставил в покое свою трость и даже пригубил чай, принесенный секретарем. Ответил вполне благодушно. – Нет, что вы, Степан Егорович, какие факты? Юлия, сдается мне, и в глаза-то этого садовника не видела. Дело в другом… – Соболев замолчал, будто раздумывая, говорить или нет, а потом пожал плечами и смело продолжил. – Не стану делать из этого тайны: в полицейский отчетах все равно все есть, да и в дневниках матушки вы, должно быть, уже прочли? Он глянул на Кошкина, но тот не торопился подтверждать либо опровергать догадку. Дневники Аллы Соболевой Кошкин прочел полностью, не один раз, однако, история, которая могла бы быть отражена в полицейских отчетах, имелась там всего одна – в августе 1866 года. Соболев о ней говорит? Или еще что-то было? Александра Васильевна ведь отдала ему лишь первую часть дневников – остальные вроде как не привела в должный вид. Все это пронеслось в голове Кошкина мгновенно и на лице, хочется верить, не отразилось. Он с интересом внимал Соболеву. – Это произошло ровно десять лет назад, в доме Бориса Бернштейна, брата моей матери. Случайно ли, но именно на этот день пришелся Йом-Киппур – иудейский праздник. День искупления, покаяния и отпущения грехов. Судный день, как они его называют. Бернштейны уже третье колено, как крещены кто в лютеранстве, кто в православии, но женятся сплошь на иудейках и… по правде сказать, многие обычаи прошлого сохранили. Полагаю, они праздновали, оттого и собрались под одной крышей. Бернштейны-родители к тому времени уже давно упокоились, как и старший их сын: главой семьи считался младший. Племянник его, сын покойного брата с семьею, погостить приехал. Он-то первым и услышал шум в гостиной среди ночи. Спустился и был убит выстрелом в упор. Старший боролся, пытался защитить женщин да детей. Сынок его пятнадцатилетний, Марик, даже напал на одного и вроде как ранил. Убили обоих. Марик на руках матери скончался, отец его у докторов в клинике кровью истек. Слуг их, кто на подмогу бросился, двоих ранили, одного убили. Нелюди даже женщин не пожалели: молодая жена племянника детей укрыла, а сама в суматохе шальную пулю поймала. Выжила, но долго болела после и скончалась через полтора года. А спустя пару недель напали и на мой дом – тоже ночью. По счастью, дворник спугнул, дал отпор – никто не пострадал, только перепугались до смерти. Особенно Юлия. Грабители сбежали, их так и не нашли с тех пор. А я, признаюсь, покой потерял. Стал затворником: лишний раз никого из домашних из дому не выпускал. Ставни велел запирать что днем, что ночью. Спал с револьвером под подушкой. Какие уж тут визиты и выезды… А Саше, сестре, как раз шестнадцать исполнилось, золотые годы, которые она взаперти провела по моей прихоти. Кошкин слушал не перебивая, внимательно и хмуро. Ничего подобного в дневниках точно не было. Да и не мудрено: повествование Аллы Соболевой обрывалось несколько раньше 1884 года, когда произошла трагедия в доме Бернштейнов. А Соболеву слова давались нелегко: то и дело бугрились желваки на челюстях, а глаза становились жестокими и злыми. Трагедии он не забыл. Вероятно, прекрасно ее помнила и Юлия Соболева – и, возможно, увязала события десятилетней давности с убийством свекрови. Да Кошкин теперь и сам не поручился бы, что это не так. – Сочувствую вам, право… На долю вашей семьи много выпало. Полиция кого-то подозревала? – спросил он. – Полиция списала все на еврейские погромы. В начале 1880-х, после убийства императора Александра народовольцами, по всей стране волна погромов прошла. Все больше в Киеве, Одессе да на юге, но посчитали, что и до столицы добралось. Тем более, день выпал аккурат на Йом-Киппур. Помните ведь: «В народе сложилось убеждение в полной безнаказанности самых тяжелых преступлений, если только таковые направлены против евреев», – так, кажется, в газетах писали? Оттого и расследование было весьма скудным. Хотя сам барон Гинцбург3 на карандаш брал, был лично заинтересован. Но удалось лишь выяснить, что были причастны какие-то беглые каторжане, которые несколько дней наблюдали за домом. – Ну а вы сами что думаете? Каторжане? Соболев бесстрастно пожал плечами. Помолчав, сказал все-таки: