– Мой отец, Василий Николаевич, к тому времени уж отошел от дел, недомогал сильно. Но он отчего-то был убежден, что, пусть это и не еврейские погромы, но какие-то старые счеты к Бернштейнам лично. Будто нарочно всех мужчин в роду истребить хотели, даже детей. – Но дети спаслись? – насторожился Кошкин. – Спаслись. – Соболев снова помолчал и посмотрел в сторону. – Самые младшие, которых мать собой закрыла. Мальчик двух лет и новорожденная девочка. Других родственников у детей не осталось – я их на воспитание забрал. А вскоре и официальное прошение на усыновление подал. Своих детей с Юлией у нас нет, а к этим она сразу душой прикипела. Трясется над ними, с ума сходит, если что не так. У супруги непростой характер, но детей она любит безумно, хоть они ей, считай, чужие. Кошкин очень постарался не выдать, как его удивили и взбудоражили последние слова Соболева. Это что же – дети ему не родные, а приемные? А Александре Васильевне они хоть и приходятся племянниками, но двоюродными. Новость эта тотчас породила множество новых вопросов – с которыми, впрочем, Кошкин не спешил лезть к Соболеву. Тем более, что тот снова начал говорить: – Если дневники матушки у вас, полагаю, вы уже знаете больше моего. Она несомненно упоминала об этом в записях – ничуть не сомневаюсь. Думаю даже… матушка знала что-то конкретное. Она очень отдалилась от нас именно после тех событий. А вскорости окончательно поселилась на даче в Новых деревнях. Сестра считает, виной этому только плохие отношения матушки с Юлией, но нет. Я был, разумеется, против ее отъезда, уговаривал всячески, настаивал, что это небезопасно. Но она временами становилась столь упрямой, что переубедить ее невозможно. – Соболев мягко улыбнулся. – Это Саша от нее тоже унаследовала. * * * Не прошло и минуты после ухода банкира, как вновь явился Воробьев. Под дверью он караулил, что ли? – Так это и был банкир Соболев? – Воробьев с любопытством наблюдал в окно за отъезжающим экипажем. – Вы столкнулись в приемной, – прокомментировал Кошкин. – И как он вам? Воробьев пожал плечами и отошел от окна, поправил тяжелую бархатную портьеру. Но раздумывал над словами начальника очень недолго – видимо, и сам размышлял о господине банкире. Чем-то он его заинтересовал. – Обычный счетовод, – запросто выдал Воробьев. – Такие не видят дальше собственного носа и обычно очень прижимисты. Он оттого и сестру замуж не отдает, чтобы не распылять капиталы. – Не понравился, значит? – ухмыльнулся Кошкин. – Неприятный тип, – отозвался Воробьев и даже поморщился. Кошкин вообще-то мало слушал товарища по службе: чутью он привык доверяться только своему личному. Суждения же Воробьева его, скорее, забавляли. Слишком он резок и слишком далеким от сыщицкого дела, чтобы понимать что-то. Кошкин сейчас больше был занят тем, что под светом настольной лампы, вооружившись лупой с толстым стеклом, внимательно изучал острые грани алмаза, который Алла Соболева для чего-то сняла с пальца и забросила под шкаф. Была у Кошкина одна догадка, для чего она это сделала… но пока что подтверждение ей он не находил. – Вы обрабатывали чем-то алмаз, Воробьев? – Да. Не нужно было?.. Кошкин шумно выдохнул: – Не нужно было. Но теперь-то что сокрушаться. Кошкину все не давала покоя надпись на стене в садовницкой. Туманная, полная неясных намеков. Будто нарочно призванная запутать, а не прояснить ситуацию. Уж не для того ли сделала ее Алла Соболева, чтобы отвлечь внимание от более важного послания? Ведь в садовницкой был найден пепел от сожженной газеты. Газета – это не только новостные сводки, это еще и бумага, на которой вполне можно оставить записку. Свободных полей там достаточно. Вот только ни чернил, ни карандаша в садовницкой не было. Их не нашли ни при первом осмотре места происшествия, ни при втором. Хотя Кошкин именно что карандаш и искал. Да и садовник Нурминен утверждал, что писчих принадлежностей в садовницкой не было. А потом это кольцо… с довольно острыми гранями, как у всякого алмаза. Если эти грани обмакнуть во что-то, скажем, в пепел или даже в кровь, то, пожалуй, им можно сделать надпись. Остатки пепла, невидимые невооруженным глазом, Кошкин и рассчитывал найти. Но увы. – А для чего обрабатывали? Грязное было, что ли? – мрачно спросил он. – Разумеется: кольцо все лето пролежало в пыли под шкафом. Я только пытался определить чистоту камня, поэтому и… – Экий чистюля. – Кошкин почувствовал, что выходит из себя. Со стуком отложил кольцо в сторону, резко встал и начал собирать документы по делу в свою папку. – Может, вам стоило в посудомойки пойти, а не в сыщики, Воробьев?! Это улика! Все следы на уликах, в том числе и следы так называемой грязи – это, представьте себе, тоже улики! Вот уж не думал, что придется объяснять вам элементарные вещи! Взбешенный, не прощаясь, даже не оглядываясь на подчиненного, Кошкин толкнул дверь из кабинета. Оповестил секретаря: – До вечера меня будет – я в архиве. От Воробьева же Кошкин решил избавляться. Мало того, что лезет, куда не следует, так еще и в прямых своих обязанностях проявляет удивительную бестолковость! Теперь оставалось лишь предполагать, что, раз Воробьев счел алмаз «грязным», то он и правда был перепачкан в золе. Невидимой глазу, но, должно быть, видимой под увеличительным стеклом. Очень высока вероятность, что его и правда окунали в золу или сажу, чтобы сделать надпись на полях газеты. Однако газета все равно сожжена. Если и была там подсказка – она утрачена… Зайдя в тупик при расследовании настоящего дела, Кошкин решил обратить свое внимание на дела прошлые – тем более, что в истории семьи Бернштейнов-Соболевых таковых оказалось неожиданно много. Кошкину не терпелось, конечно, прочесть вторую часть дневников Аллы Соболевой – но прежде он решил ознакомиться с материалами полицейских дел. Ведь расследовали их хоть каким-то образом! Хотя бы пытались. Собирали улики, описывали места преступлений. Имена подозреваемых и свидетелей. Очень хотелось верить, что сыщики, собиравшие улики в тот раз, хоть немного компетентнее Воробьева. * * * Однако чтение листов дела о кровавой трагедии в доме купцов Бернштейнов десять лет назад новостей принесло немного. Кошкин подметил, что те события господин Соболев вспомнил довольно точно – расхождений с написанным его слова почти не имели. Ни одного подозреваемого по делу задержано не было. Единственное, пожалуй, что насторожило Кошкина и заставило хмыкнуть: в материалах дела черным по белому было указано, что Бернштейны, а в частности глава семьи на тот момент, Борис Яковлевич Бернштейн, родной брат Аллы Соболевой, являлся при жизни ни много ни мало купцом первой гильдии. Был соучредителем Сибирского торгового банка, владел долей в Ленском золотопромышленном товариществе, на паях с племянником (тоже погибшим) был собственником Санкт-Петербургского коммерческого банка «Яков Бернштейн и сыновья». Не говоря уже о семейной винодельческой компании «Крымские вина Якова Бернштейна» и пятерке трактиров в пределах одного только Санкт-Петербурга. Трактиры его с представительствами «Крымских вин» находились так же и в Москве, и в Новгороде и особенно много их было в Симферополе, откуда Бернштейны были родом. В середине столетия молодой еще тогда Яков Бернштейн был средней руки торговцем вином, но значительно преумножил свое состояние в Крымскую войну, снабжая войска в осажденном Севастополе винной продукцией. Разбогатев таким образом, вырученные средства он начал вкладывать в развитие банковского дела. Этого Кошкин прежде не знал, и Соболев его в известность не поставил. Он отодвинул в сторону папку с документами, потому как более ничего интересного там не увидел, и призадумался. «У нас всего пять комнат и одна служанка. Матушка сама готовит обед, а батюшка с братьями занимаются банковским делом и очень много работают». Алла Соболева описывала родительский дом весьма мало и скупо, больше сосредотачиваясь на собственных эмоциях и переживаниях, а не на окружающей действительности. Возможно, она, имевшая весьма узкий кругозор, и правда смутно представляла себе степень состоятельности своей семьи – особенно в ее семнадцать лет. А возможно, это Яков Бернштейн, нувориш в первом поколении, не привыкший да и не желавший жить на широкую ногу, будучи человеком рачительным и прижимистым, не особенно баловал домашних. Хотя, по некоторым признакам и показаниям свидетелей, немалую сумму наличными Борис Бернштейн хранил прямо в доме. После погрома был обнаружен несгораемый шкаф, совершенно пустой, тайник под хозяйской кроватью, а отдельные купюры нашли в книгах и различных укромных уголках. Выходит, грабители покинули дом той ночью вовсе не с пустыми руками… Как бы там ни было, Кошкин призадумался, кто теперь владеет немалыми, как выяснилось, ресурсами Бернштейнов. Малолетние племянники? Раз, по словам Соболева, других родственников у детей нет. Поискав в портмоне, он вынул визитную карточку Дениса Соболева, такую солидную на вид. Любопытно, как Соболевы заработали свое состояние и место в гильдии? С Бернштейнами все понятно – разбогатели на виноторговле. Ну а Соболевы? Кошкин шумно выдохнул: что еще неприятней осознавать – большинство злоключений Бернштейнов началось примерно в то же время, когда они породнились с Соболевыми. И что за история все-таки приключилась с той актрисой, представление с которой застала семнадцатилетняя Алла в Новой деревне? С ответом помог служащий полицейского архива, отыскав то самое дело. Происшествие в увеселительном саду Излера в августе 1866 года было квалифицировано, как убийство… Молодая женщина двадцати трех лет, многообещающая актриса петербургского драматического театра Валентина Журавлева была найдена мертвой, с разбитой головой в лодке, выплывшей на середину реки. В описании места происшествия было сказано, что женщину нашли совершенно обнаженной, укрытой лишь срезанными цветами – розами. Следователю приходилось верить на слово, однако он утверждал, что все было обставлено и задекорировано и впрямь, как театральное действо. Кто и зачем подобное сотворил загадкой не осталось… Убийцу нашли довольно скоро. Им оказался бывший любовник актрисы – отчисленный студент Шмуэль Гутман, который не смог смириться с тем, что возлюбленная ушла от него к другому. «К лицу, имя которого не имеет никакого отношения к настоящему делу, а потому не обязательно для упоминания», – цитата из протокола. Главное доказательство вины студента Гутмана – множество фотокарточек, сделанных им собственноручно на имеющийся в его владении фотографический аппарат. Фотокарточки найдены в комнате, принадлежащей Гутману и по показаниям многочисленных свидетелей сделал их именно он. Фотокарточки запечатлели актрису Журавлеву, добровольно позирующую ему в том же антураже, в котором она будет найдена после смерти… К уголовному делу и впрямь был подшит конверт с фотокарточками. А вскрыв его, Кошкин немедленно покраснел до кончиков ушей и, кашлянув, огляделся в пустом и потемневшем (на дворе стоял поздний вечер) зале полицейского архива. Слава Богу, ему не пришло в голову тащить это дело со всем его содержимым домой. Найди его Светлана… она ангел, это безусловно, но ангел до нельзя ревнивый и злопамятный. Этих фотокарточек она бы ему не простила, выдумав Бог знает что. На фотокарточках была изображена Валентина Журавлева в костюме Евы. Ничуть этого костюма не стесняясь, она то сидела, то стояла в лодке посреди реки, вплетая в длинные блестящие на солнце волосы цветы. На некоторых фотокарточках, впрочем, Валентина лежала на дне лодки, скрестив руки на груди и весьма правдоподобно изображая из себя мертвую. Но уже на следующей весьма задорно улыбалась, приветствуя фотографа взмахом руки. Следователи, обнаружив у Гутмана эти фотокарточки, не без оснований решили, что, сделав их за некоторое время до трагических событий, Гутман – брошенный, униженный – решился воплотить фантазии в реальность и повторить снимки в точности. Разве что теперь уже с мертвой возлюбленной. Подтверждением сей догадки послужило то, что Гутман с места происшествия скрылся. Сбежал. Лгал, будто бы поехал за доктором для потерявшей сознание Журавлевой, вот только ни у какого доктора он не был. А нашли его и привели в полицию случайные неравнодушные люди – опять же, судя по записям дела. Имелось у Гутмана и отягчающее обстоятельство. Помимо того, что он отчисленный студент и представитель иудейской общины, он еще и увез девицу от родителей. Обманул, пытался убедить, что их обвенчали в церкви и всячески склонял к сожительству. Однако девица проявила чудеса нравственности и добродетели: Гутману она не поддалась и – что особенно оговаривалось в материалах дела – осталась невинна. А позже была спасена братьями и с большой радостью вернулась в родительский дом. Кроме того, девица, так и не названная в документах, «дабы не опорочить честное имя оной», сыграла решающую роль в расследовании убийства Журавлевой. Именно она подтвердила, что фотокарточки принадлежат Гутману, что год назад он состоял в любовных отношениях с Журавлевой, и что в тот день, когда обнаружили ее тело, Гутман внезапно и без объяснений скрылся. Расследование велось всю осень, в ноябре 1866 состоялся суд. Шмуэль Гутман был обвинен и приговорен к казни через повешение, а пока что заключен в тюрьму. Весной 1867, впрочем, открылись новые обстоятельства: Гутман признал, что убил бывшую возлюбленную, но утверждал, что сделал это не нарочно. В пылу ссоры, он толкнул ее, не рассчитав сил, и она ударилась затылком о каминную полку. Суд, сопоставив его слова с результатами вскрытия тела, признал сказанное правдой. Казнь была заменена каторжными работами сроком на пятнадцать лет. Той же весной Шмуэль Гутман был этапирован за Урал. * * * Дочитав, внимательно изучив все показания свидетелей, Кошкин подумал, что это дело едва ли не более странное, чем первое, о трагедии в семье Бернштейнов. Он отложил папку и прошелся, разминая затекшую спину. Выглянул в узкое оконце: на улице совершенно стемнело. Светлана снова станет упрекать его, что он слишком много работает. Да и возвращаться придется пешком: экипаж он давно отпустил. Что касается дела, то кто-то определенно врет. Или следователь, записывая откровенную ложь, или Алла Соболева в своих дневниках. Кошкин помнил, как морщился, читая слащавые рассуждения девицы о подвенечном платье, о ее предвкушении свадьбы. Помнил и другие ее замечания о жизни молодоженов, весьма интимные. Все в дневниках говорило о том, что Алла вышла замуж по своей воле. Она была влюблена, это несомненно! Кажется, стоит большее внимание уделить «неустановленным лицам», что фигурировали в материалах дела не раз и не два. Благо, что в дневниках Аллы Соболевой лица эти вполне себе названы и по именам, и по прозвищам, и по прочим характеристикам. Кошкин решил, что в архиве он закончил: вернул папки с делами на полки и поспешил домой. Нужно освежить в памяти содержимое дневников и недурно бы полюбопытствовать, чем названные в нем лица занимаются сейчас. А время на часах действительно было позднее. Впрочем, на улице оказалось куда светлее, чем это представлялось по ту сторону окна: ярко горели фонари, витрины, окна, выходящие на Фонтанку, и светло было словно днем. Вот только похолодало, и к ночи лужи на мостовой начали подмерзать. Поскользнувшись пару раз, Кошкин счел за лучшее прибавить шагу и догнать конку на Литейном. Запрыгнул на подножку и доехал до своей Фурштатской с относительным комфортом, подняв воротник пальто и с большим интересом разглядывая проплывающий мимо проспект. Несмотря на поздний час, город не спал: экипажи сновали безо всякого порядка, извозчики были нарасхват, и огромное количество петербуржцев сплошным потоком торопилось куда-то. Ясно куда – домой. Так, по крайней мере, думал Кошкин и улыбался, уже представляя, как Светлана станет встречать его и после обязательных ласковых упреков, непременно горячо поцелует. Так, как умеет только она. Светлана всегда беспокоилась о нем, и, конечно, совершенно напрасно. Фонарей стало меньше, лишь когда Кошкин свернул в свой проулок. Задрал голову и снова улыбнулся, найдя взглядом окно их гостиной, горевшее мягким желтым светом…