Только его и увидел Кошкин за мгновение до того, как кто-то нарочно, с большой силой толкнул его в спину. Он полетел вперед – лицом на мостовую. Едва успел выставить руки, приземлился на них и, отпружинив, кувырком перевернулся на спину. Готов был вскочить на ноги – но отпрянул. В лицо ему целилось дуло револьвера. Глава 10. Роза июль-август 1866 После Роза не часто думала, что если бы нашелся честный человек, который искренне, без иносказаний и недомолвок, раскрыл бы ей глаза на ее молодого мужа, то она бежала бы с дачи в Новой деревне тотчас, не оглядываясь. Куда глаза глядят. А впрочем, скорее всего, она бы этому честному человеку не поверила… Но все тайны, все помыслы Шмуэля она узнавала очень медленно, постепенно. Камень воду точит, и всякая новая черта его характера, открывающаяся Розе, уже не казалась ей столь страшной, в сравнении с предыдущей. Первой ласточкой стала новость о том, что муж отчислен из университета. Второй – что говорит он об этом вполне спокойно, не таясь, и восстанавливаться в учебе не собирается. Оказывается, медицина – это не его предназначение. Однако первый по-настоящему крупный разлад в жизнь молодоженов, внесли, конечно, фотокарточки… Роза обнаружила их случайно, когда искала в шкафу бумагу, а нашла стопку картинок, заботливо перевязанный ленточкой. – Что это?.. – опешила она еще до того, как узнала в нагой бесстыднице в лодке Валентину Журавлеву. – Шмуэль, ты что же… ты… ты снимал ее… без одежды? Ты видел ее совсем безо всего?.. Роза была обескуражена. То ли рассержена, то ли растеряна – она сама не могла понять своих чувств. Знала, что ей нужно сердиться – но как тут сердиться, если Шмуэль так спокоен, ведет себя запросто, будто ничего не случилось. Наверное, это она все не так поняла. Наверное, это какая-то чудовищная ошибка. Во все глаза она смотрела то на молодого мужа, стыдясь даже взгляд опустить еще раз на срамные картинки. А он лишь пожал плечами. Забрал карточки из ее ослабевших рук, перетасовал, разглядывая не без интереса. Выдал, наконец: – Это всего лишь человеческое тело, Роза. Самая обычная вещь. Я учился на медика, и в мертвецкой, если хочешь знать, я нагих тел насмотрелся вдоволь. Женщины среди них тоже были. Ты и к тем женщинам станешь меня ревновать? Это неразумно. Это и правда было неразумно. Розе как будто следовало успокоиться – но почему-то ярость только сильнее завладевала ею. Мешала даже мыслить рассудительно. – Это другое! Те женщины были мертвы, а она… она живая! Как только она позволила тебе? Шмуэль покачал головой. Попытался растолковать, переубедить, будто Роза дитя малое: – Валентина разумная женщина, они понимает, что это – искусство. Красота, запечатленная навеки. Как бы тебе объяснить, милая… Пойми, пройдут годы, Валентина состарится, а на этих фотокарточках она останется навечно молодой. Вечно юной и прекрасной. Я за это и полюбил фотографию: она позволяет сохранить момент в веках. Это невероятно, если вдуматься! Да что там Валентина – мы все умрем, и наши дети тоже – а эта фотокарточка останется. Невероятно! Согласись же – невероятно! Шмуэль теперь уж не был надменно спокоен, и даже клятые карточки отложил в сторону. Глаза его горели, как бывало всегда, когда он охвачен идеей. Но Роза смотрела на него гневно – захотела возразить, но Шмуэль не дал: – Мы вот только говорили об этом с Лезиным и сошлись, что портреты, которые он пишет – да и не только он, а любой художник – это другое. В портрете можно приукрасить, исказить, солгать – а фотография честна. Что есть, то и покажет. Уродство останется уродством, а красота красотой! И Валентина, человек искусства, превосходная актриса – видела бы ты ее на сцене – безусловно это понимает! Мне, признаться, досадно, Роза, что ты, самый близкий мой человек, не понимаешь. – Я понимаю… – через силу, обманывая саму себя, выговорила Роза. – Карточки прекрасны, я тоже это вижу. Карточки эти были, кажется, самым позорным, что она когда-либо видела в своей жизни. Но сказать этого вслух она, конечно, не могла. Вдруг Шмуэль подумает, что она глупее Валентины? И, потом, она ведь его жена перед Богом и людьми. Она должна его поддержать. – Они прекрасны, да, – уже свободней произнесла Роза. – Не за счет нее и этой якобы красоты – а потому что ты настоящий мастер. Ты много добьешься, Шмуэль, я верю! Пусть не как доктор, но как фотограф… Шмуэль поморщился, даже руки ее отпустил. Отвернулся и, кажется, снова бросил взгляд на фотокарточки. – Опять ты о практической стороне… много добьешься… – передразнил он. – Ты только этого от меня и ждешь? Считаешь, что я, такой, каков есть, не ровня тебе и твоему батюшке? Стыдишься меня и хочешь, чтобы я чего-то добился? Так, что ли?! – Нет, что ты… – горячо возразила Роза. Но Шмуэль отмахнулся: – Стыдишься… А я ведь говорил об искусстве, о красоте, а не о высотах карьеры. – Я понимаю, милый, я все понимаю! Роза, сама устыдившись глупой своей приземленности, подошла к мужу, несмело коснулась его чуть сгорбленной спины. Положила голову ему на плечо. Тем бы все и кончилось, но взгляд ее опять упал на карточки, и гнев – против воли – вспыхнул в ней снова. – А что же Глебов? Он был не против, чтобы ты сделал эти снимки? Он совсем не ревнует? – не поверила она. – Глебов? – муж почему-то удивился. – Нет, милая, карточки сделаны прошлым летом, Валентина и Глебов тогда еще не были вместе. Валентина… словом, я тогда был влюблен в нее – а она отвечала взаимностью. Он так легко в этом признался, что Роза не сразу оценила всю важность его слов. – Ты был с ней?.. Роза отпрянула. Попятилась к дверям. Первым ее порывом было бежать – бежать немедленно. Прочь от этого всего. Забыть, как страшный сон! Но Шмуэль снова пожал плечами – еще и усмехнулся: – Что же тут удивительного? Она красива, а я был ветреным глупым мальчишкой. Ну же, милая, не унижай себя ревностью. Это длилось всего одно лето. Когда она бросила меня, когда сказала, что любит Глебова – я был уничтожен, не скрою. Жизнь была кончена, а я все равно что мертв… – он подошел к Розе и снова тепло сжал ее руки в своих. – Кто же знал, что я скоро встречу тебя? Он улыбнулся, поймав ее хмурый взгляд. Роза не умела ему и этой его улыбке противостоять. Не смогла найти в себе сил, чтобы тоже улыбнуться – но все-таки глаза ее потеплели. Она сама прильнула к мужу, устраивая голову на его груди. Упрекнула лишь: – Я все понимаю, я не ребенок. Просто нужно было сразу сказать правду. – Да, милая, прости. Хочешь, я уничтожу эти карточки? Сожгу! – Хочу! – живо встрепенулась Роза. Он кивнул, обещая, что так и поступит. Вот только снимки так и остались лежать в шкафу. И даже ленточка, заботливо повязанная, однажды к ним вернулась. Размолвка эта случилась недели через полторы после венчания. И наступила сказка – настоящий Медовый месяц, который продлился до самого августа. Пока однажды в Новую деревню к Глебову не приехал гость-чужестранец. Гость был сербом и носил сложное имя, которое Роза, порядком уставшая теперь от бесконечной вереницы столовавшихся у Глебова приятелей, запомнить даже не пыталась. Тем более что гость этот, в общем-то, не был ничем примечательным, кроме того факта, что он состоял в некоем обществе под названием «Омладина4». Что это означает, Роза не знала, но у Шмуэля, у Глебова, у Лезина горели глаза всякий раз, когда они разговаривали о нем. Валентина же серба сторонилась. А к тому самому ужину не вышла вовсе. Они с Глебовым даже безобразно поссорились прямо в гостиной: Валентина настаивала, что не следует серба привечать и, тем более, не нужно давать ему денег. Но денег Глебов давал всем, он буквально сорил ими… Ссора была действительно безобразной, а выбежала из гостиной Валентина вся в слезах – и заперлась у себя на остаток дня. Роза тогда даже позлорадствовала – давно стоило поставить эту актрису погорелого театра на место! И вышла к ужину, как ни в чем ни бывало. * * * Ужин начинался превосходно. С утра мужчины охотились, что Глебов очень любил, и им удалось подстрелить глухарей и несколько зайцев – они-то и были поданы к столу. Повара на даче знали своего барина, Сергея Андреевича, с малых лет, любили его и всякий раз старались порадовать яствами. Разве что свинину Глебов запретил готовить – из уважения к вере друзей. Но и без свинины на столе чего только не было. Это, не считая спиртных напитков – шампанских вин, красных, водки, портвейна. Батюшка Розы, еще в Симферополе, начинал как виноторговец, и у семейства их были прекрасные винные погреба. Для Розы, впрочем, это оставалось лишь фактом – хоть сколько-нибудь разбираться в винах она научилась в тот самый месяц после недолгого своего замужества. Слава Богу, Роза не пристрастилась к вину: выпив хоть рюмку, начинала чувствовать себя дурно, а наутро мучилась от головных болей. Что люди находят в выпивке, она решительно не могла понять! Тем досадней, что хозяин дома всегда следил, чтобы рюмка ее было полной – будто нарочно мучил. Розе даже пришлось подговорить Нюрочку, чтобы та была начеку и всегда подливала ей в бокал морсу, благо цвет его похож на винный. Мужчины же ни в чем себе не отказывали. А в этот раз, по случаю приезда гостя, ужин затянулся далеко за полночь, и опустевшим бутылкам по-настоящему не было счета. Гость держался особняком. Был мрачен, загадочен, неразговорчив. Друзья пытались, было, расспрашивать его, да вскоре увлеклись беседою меж собой. Привычною беседой – той самой, которая поначалу так восхищала Розу, а теперь уж опостылела. Она бы ушла из-за стола по примеру Валентины, да ей хотелось показать, что она не такова, как эта надменная гордячка… – «Сыны отечества» – полагаю, так, господа, нам следует назвать наше общество! – завел свою песню Глебов. И, пользуясь отсутствием Валентины, заметно ущипнул Нюрочку пониже спины, пока та ставила на стол блюдо. Завсегдатаи дачи на Черной речке организовали меж собой что-то вроде политического кружка и частенько до хрипоты, до разбитых рюмок спорили, как его нужно назвать. – Нет-нет, Глебов, «Сыны отечества» это навевает скуку, – возразил ему художник Лезин. – Я бы упомянул в названии место нашего собрания – Черную речку или Новые деревни. – «Тайное общество Новой деревни»? Вздор, Лезин! Вы не чувствуете Слова, не чувствуете великого Русского языка! Вам, живописцам, это не дано! В порыве чувств Глебов взмахнул рукой с рюмкой и щедро разлил водку по белой накрахмаленной скатерти. Привычный ко всему лакей живо наполнил ее снова, а Глебов, не глядя, осушил. – «Сыны отечества» – превосходное название! Согласитесь хоть вы, Гутман? Именно оно показывает всю сплоченность нашу, всю боль, все страдание, отчаянное желание всех нас спасти Россию! Именно мы, сыны России, должны избавить страну от никчемного бездарного самодержца! От лжеца Александра! Обещал дать народу свободу, землю – и наврал с три короба! Ведь ничего не изменилось, ни-че-го! Всё так же крестьяне в рабстве у господ! – Самодержавие давно прогнило насквозь, – мрачно, скрипучим голосом изрек Шмуэль. Пил он обычно немного – но пьянел быстро. Становился тихим, угрюмым, а в глазах у него появлялось что-то дикое, звериное. Будто какой-то холодный огонь. Розе в такие минуты становилось не по себе. Благо, случалось это редко. – Россию от самодержавия давно пора избавлять! И да, «Сыны отечества» превосходное название, мой друг. Глебов благодарно кивнул, готовясь опустошить новую рюмку. Лезин устало хмыкнул: – Дело ваше, как называться – по мне, не это главное. А что до самодержавия… избавляться от него следовало еще вчера. Сегодня уж поздно, полагаю я. Мы упустили время. Упустили все. Роза сидела тише воды, сжимая во вспотевших ладошках свой бокал с морсом. Бросила опасливый взгляд на Нюрочку, надеясь на поддержку, но та вряд ли слушал, потирая ущипленное место. Так далеко в безумных своих беседах мужчины, пожалуй, еще не заходили. Роза просто не знала, как ей себя держать, как заставить их прекратить немедленно!