– Я ужинаю с Соболевым. Светлана смутилась, отвела взгляд от их отражения в зеркале: – С тем самым Соболевым? Ты в самом деле надеешься, что он нам поможет? Не хотелось бы мне, чтоб ты обсуждал нас с кем бы то ни было… – Я не собирался обсуждать нас – скорее, разговор пойдет о Владимире Раскатове. Кошкину было мучительно неприятно называть этого господина мужем Светланы, даже думать об этом было неприятно. Он осторожно коснулся ее щеки и вынудил все же посмотреть ему в глаза, потому как разговор сей был серьезным: – Было бы чудесно, Светлана, если б ты помогла мне. К примеру, подсказала, были ли у Раскатова… кхм… близкие подруги? Ведь наверняка были? – Нет, едва ли, Володя совсем не такой, – она поморщилась и снова отвернулась. – У всех есть темная сторона. И этот твой Володя, не сомневаюсь, не такой плюшевый медвежонок, как тебе нравится думать. Что ж, раз ты ничего не знаешь, я сам покопаюсь в его биографии. Светлана слабо мотнула головой: – Не надо, прошу. Володя хороший человек. Не хочу, не желаю делать ему больней, чем уже сделала. Право, Степа, мне нравится все, как есть сейчас. Может и так, но то, что есть сейчас, не нравилось Кошкину. Ему хотелось большего. Хотелось носить обручальное кольцо на пальце, называть Светлану своею с полным на то правом, хотелось проводить с нею дни и вечера не только дома, тайком, но и в театрах, в ресторанах, в парках. Идти с нею под руку и не ждать насмешку и осуждение в каждом встречном взгляде. Именно этого страстно желал Кошкин. И его обижало, что Светлане это все как будто совершенно не интересно. – Что ж, тебе придется сделать больно или ему, или мне. По-другому не выйдет, милая, – терпеливо стал объяснять Кошкин. – И, поверь, если уж разбивать сердце, то лучше ударить сильно, но ударить один раз. А не по кусочку живой плоти сжигать на протяжении лет. Надо сделать так, чтоб он понял – отныне ты не с ним. Видишь ведь, пока ты мучаешься от жалости к нему и своей нерешительности, он все еще на что-то надеется. – Да, но… Господи, она ведь в самом деле его жалеет! Осознание этого вдруг взбесило Кошкина. Он перебил: – И, потом, ты жалеешь его, но забываешь, что и мне сделала больно. Когда дала слово и не сдержала. Когда побоялась трудностей и вышла за своего плюшевого Володю, вместо того чтобы приехать ко мне в Екатеринбург, когда была так мне нужна. Боже, как ты мне была нужна тогда! Закончив, выговорив то, что давно уж было на сердце, Кошкин хотел уж тотчас извиниться, обнять ее колени и искренне объяснить, что никогда ее не осуждал. Да только Светлана вроде бы и не обиделась. Стояла в его объятьях и чуть подрагивающими пальцами гладила его плечо. Будто успокаивала. На правду не обижаются, а это, видимо, и была правда. – Да, я и тебе сделала больно, – признала она покорно. – Прости, если сможешь. Никогда не хотела, чтоб ты стал таким из-за меня. – Каким – таким? Жестоким? «Не следовало этого всего говорить, точно не следовало, – выругал себя Кошкин. – Легче никому не стало». Пытаясь исправиться, Кошкин поймал ее руку и поцеловал: – Уж в этом не твоя вина – таким я всегда был, если помнишь. Служба, видишь ли, к мягкости не располагает. Но Светлана только покачала головой, неизвестно что имея в виду. Снова убрала пылинку с его смокинга и отошла на шаг. Кошкин ждал и боялся, что ее глаза будут заплаканными, но нет. Светлана старалась казаться веселой. – Тебе пора, должно быть, – напомнила она и улыбнулась. – И не забудь привезти мне пирожных из буфета. С лимонным кремом. Тогда я буду уверена, что ты думаешь обо мне, а не о хорошеньких цыганках из ресторана с их романсами. * * * Ужинать Денис Соболев пригласил в «Палкинъ» на углу Невского и Владимирского проспектов, разумеется, в отдельный кабинет, украшенный тропическими растениями, и с отдельным столом для бильярда. А услаждали слух гостей даже не цыганки с романсами, а арфистки, наряженные в шелк и золото. Но тоже весьма хорошенькие. Соболев приехал чуть раньше и сам с собою разыгрывал бильярдную партию. Встретил Кошкина дружески – пожал руку и предложил выбрать из винной карты что-то на свой вкус. Выглядел спокойным и расслабленным, как всякий человек, отдыхающий после трудового дня. Кошкину показалось, что Соболев даже слишком спокоен, хотя наличие дневников его мачехи у полиции должно бы его волновать хоть немного. Нет, Воробьев решительно не прав, полагая, что этот человек выкрал тетради из комнаты Александры Васильевны. Вздор! Но червячок сомнений все же грыз, и казаться столь же расслабленным, как Соболев, не выходило. Еще и разговор со Светланой выбил из колеи. Кошкин подумал, что в этом взвинченном состоянии ему бы лучше вовсе отказаться от спиртного сегодня. Или, по крайней мере, ограничиться легким вином, а не излюбленным шотландским виски. Остановился на том самом «Губернаторском», благо в наличии у «Палкина» оно имелось. – Не лучший выбор, – Соболев скривил губы и, щелчком пальцев подозвав официанта, велел принести что-то французское вдобавок. – Николай Васильевич весьма хвалил… – прокомментировал Кошкин, как будто оправдываясь. – Это ведь вино ваших родственников, неужто настолько дурно? – Ароматное, но голова после него, как чугунная. Не советую. Моя матушка так и вовсе «Губернаторское» ненавидела. Но Николай Васильевич, разумеется, больший специалист по винной карте, нежели я или она… Кошкин улыбнулся едкому замечанию. А Алла Соболева и впрямь не раз и не два упоминала в дневниках о своей нелюбви к «Губернаторскому». Но Кошкин больше обратил внимание на другое: – Алла Яковлевна была всего на семь лет вас старше, – невзначай отметил он, – вы всегда называли ее матушкой? А Соболеву замечание определенно не понравилось. Он даже от закуски оторвался, отложил приборы, будто потерял аппетит. – Знаете уже?.. – Но, невесело вздохнув, пожал плечами и продолжил беседу тем же ровным тоном. – Нет, я не всегда называл ее так. Однако ж теплые отношения у нас были с первого дня ее появления в отцовском доме. Мы дружили. Мне было десять, ей семнадцать – а казалась она и того моложе. Моя собственная мать, первая жена отца, умерла уже давно к этому времени, а Алла стать мне матерью и не пыталась. – Он усмехнулся. – Какая из нее мать? Девчонка, наивная и совершенно простая. Такой она была. Помню, вскорости после женитьбы, отец купил новый дом – не тот, в котором мы живем нынче, а другой, гораздо меньше. Но что мне, что Алле он тогда казался огромным, настоящим дворцом: столько комнат. Даже лестница была. Помню, как мы с нею наперегонки скатывались по перилам той лестницы и играли в прятки по комнатам, покуда новую мебель не внесли… Матушкой я стал называть ее гораздо позже. Скорее, в шутку. Так и повелось. Соболев смотрел в проем двери на арфисток и ностальгически улыбался, пока говорил. А Кошкин слушал с большим интересом. Отчего-то у него легко вышло представить юную Аллу Соболеву, скатывающуюся по перилам. Из строгого дома отца – сразу в замужнюю жизнь. Беззаботной юности у нее никогда и не было. Пасынок, нужно думать, хоть немного ее развлекал. А еще Кошкин подумал, что партнерам покойных Бернштейнов, должно быть, сподручней было иметь дело с прямыми потомками этих самым Бернштейнов, а не с сыном от первого брака второго мужа их непутевой дочери. С сыном приказчика, по сути. Соболев осторожен даже в мелочах, потому и предпочитал называться сыном Аллы Соболевой, а не пасынком. И дневники мачехи, скрывающие столько любопытных подробностей, ему ох как нужны… как бы ни старался он делать вид, что это не так. – Однако ж Алла Яковлевна все-таки перебралась жить на дачу в Новой деревне, несмотря на вашу дружбу, – заметил Кошкин. – Отчего? – Острейшее чувство вины, я говорил вам, – пожал плечами Соболев. – Она что-то знала о нападении на дом Бернштейнов десять лет назад. И, потом, Юлия. У нее непростой характер, с нею трудно ужиться. – А вы, получается, предпочли сторону жены? – Кошкин мягко улыбнулся, чтобы слова не выглядели обвинением. Но Соболев оставался бесстрастным. Отрезал: – Это было решением матушки, я не посмел ей возразить. И после переезда навещал ее так часто, как мог: дружба наша никуда не делась. Предвидя следующий ваш вопрос, Степан Егорович, скажу, что из любви и глубокого уважения к матушке, я никогда не обижу ее детей. Я обещал. Вы ведь наверняка уже слышали о завещании? Так вот, вопреки кривотолкам, я не настаивал, чтобы матушка отписала все мне. Алла пошла на это сама, не желая, чтобы состояние Бернштейнов, приумноженное моими трудами, сгинуло в корсажах девиц из увеселительных театров, куда так любит заглядывать мой брат. – А как же Александра Васильевна? – Что – Александра Васильевна? – Соболев снова вздохнул и не спеша вернулся к закускам. – Саша – девушка. Даже имей она необходимые способности и образование, девушка управлять банками не может. – Александра Васильевна могла бы выйти замуж, и банками мог бы управлять ее муж – с ее на то разрешения и по ее воле. Кошкин говорил, тщательно подбирая слова и внимательно вглядываясь в лицо Соболева. Стараясь разглядеть, сколь ярко реагирует собеседник на эти слова, весьма провокационные. И да – реакция была. Соболеву явно неприятно было даже думать о том, что кто-то – кроме него – может чем-то распоряжаться в банке, который сейчас называется «Банкирскій домъ Соболевыхъ». – Если бы да кабы! – хмыкнул он, бросая на Кошкина неожиданно резкий взгляд. – Но Саша не замужем и к замужеству, слава Богу, не стремится. А если к ней и посватается кто, то, разумеется, она будет знать, что это какой-то проходимец, охотник за приданым. Мир жесток к девушкам, оставшимся без опеки отца. Полагаю, Саше будет лучше с моею семьей. Она и сама это понимает. Про себя Кошкин подумал, что это чистая правда – о сестре Соболева. Она вовсе не глупа, чтобы поверить красочным речам настоящего проходимца и альфонса, однако, настроенная братом, она каждого, кто проявляет к ней интерес, станет считать этим самым проходимцем. Печальная судьба, ей-богу. В ответ на слова Соболева он понимающе кивнул, но взял на себя смелость возразить: – А как же Юлия Михайловна, ваша супруга? Характер у нее, вы сами признались, тяжелый, и, кажется, Александре Васильевне приходится несладко, пока вас нет. Они не ладят, определенно. Право, в недавнем разговоре ваша сестра даже осмелилась обвинить Юлию Михайловну в краже дневников ее матери… Вы слышали, наверное, что они пропали сегодня утром из ее комнаты? Соболев отмахнулся: – Да, я слышал, Саша только об этом и говорит. Но Юлии незачем брать тетрадки – не вижу на то ни одной причины. Скорее уж, дети взяли и заиграли, да побоялись признаться. Знаете ведь, как это бывает… – А впрочем, не дав Кошкину ответить, резко сменил тему. – Давно хотел спросить вас, Степан Егорович, почему отложен суд над этим садовником, что убил мою мачеху? Неужто доказательств мало? Пятый месяц пошел после ее зверского убийства, а полиция совершенно не желает заниматься своими прямыми обязанностями! Как это понимать, позвольте спросить? Однако… вопрос про дневники Соболеву определенно не понравился. Но Кошкин и не рассчитывал особенно, что банкир позволит себя допрашивать. В этот ресторан он его позвал, чтобы самому учинить допрос. И придется подыгрывать. – Мне трудно отвечать за своих коллег, Денис Васильевич, но в мои руки дело попало считанные дни назад… Поверьте, я и сам рад передать его в суд как можно скорее. Но есть детали, на которые я не могу закрыть глаза. Ведь мы имеем дело не только с убийством, но и с ограблением. Из дома пропали серебряные каминные часы, подсвечники, дорогие картины, шкатулка с украшениями вашей мачехи. И следствие все еще не знает, где искать украденное – садовник Нурминен клянется, что не причинял вреда вашей матушке и ценных вещей, мол, тоже не брал. – У Нурминена есть сестра – служила горничной у матушки. Вы спросите-ка у нее, Степан Егорович. Наверняка она добро припрятала, – холодно порекомендовал Соболев. Кошкин понимающе кивнул: – О том и говорю. Если замешана сестра, то, выходит, это убийство в сговоре. Совершенно другая глава в уголовном законе. И наказание за то следует куда строже – к обоим соучастникам. А потому я вынужден не торопиться, а расследовать все с особенной тщательностью. Соболев очень нехотя – то видно было по его лицу – но все же согласился. А Кошкин всячески гнал от себя мысли, зачем банкиру торопить суд. Оно и понятно зачем: Ганса он искренне считает убийцей и, разумеется, его гложет, что убийца его мачехи до сих пор не наказан… Всякий бы торопил на его месте. Однако выкладывать перед Соболевым всех карт он все же не стал. Не позволил тот самый червячок сомнений. Вместо этого спросил: – Да, к слову о садовнике и той даче в Новой деревне. Денис Васильевич, у вас есть мысли, отчего ваша мачеха перебралась именно туда, на Черную речку. Очень неожиданный выбор нового дома, согласитесь? Может быть, друзья или знакомые Аллы Яковлевны жили неподалеку? Соболев всерьез задумался, но покачал головой: – Нет, не думаю. У матушки вовсе не было близких друзей – тем более на Черной речке. Дачу купил мой отец в 1878, кажется, году, вскорости после того пожара на Искусственных минеральных водах Излера. Цены на участки тогда резко упали, и отец посчитал, что покупка дачи там – выгодное вложение. Увы, он просчитался. Мой отец не обладал нюхом на такие вещи. Отстраивать Минерашки заново никто не собирался, цены на участки продолжали падать, а добраться туда было сложнее, чем в Москву. В начале восьмидесятых в Новой деревне все-таки открыли очередной увеселительный сад – «Аркадия», что ли – но покупать там дачные участки уже никто не собирался. Состоятельная публика Петербурга предпочитала уже дачные участки в Терийоках14, но не в Новой деревне. Словом, дача так и стояла пустой лет шесть. Однако ж в 1884, вскоре после ужасного происшествия в доме Бернштейнов, матушка решила поселиться именно там. – И вы не побоялись отпустить ее? – усомнился Кошкин. – Она ведь тоже одна из Бернштейнов, что если… – Безумно боялся! – не дав договорить, заверил Соболев. – Я ведь рассказывал вам, как спал с револьвером под подушкой? И решение матушки посчитал безумным. Но все-таки она настояла. И Юлия того хотела, и мой отец тоже. Что я мог поделать? И правда – что?.. – А впрочем, довольно о моей матушке, Степан Егорович, – прервал размышления Соболев. – Вы ведь приняли приглашение не только, чтобы говорить о моих делах? Кажется, у вас имеется некая деликатная просьба ко мне?