Кошкин репетировал свое обращение к Соболеву несколько раз еще дома, до выхода, однако сейчас чувствовал, что некстати волнуется, словно гимназист. С подобными просьбами Кошкин никогда еще ни к кому не обращался. – Да… просьба есть, – почти что смущенно произнес он. – Я сам очень хотел помочь одной особе, оказавшейся в крайне затруднительном положении, но в какой-то момент понял, что моих сил на то не хватает. Вы же, Денис Васильевич, я слышал, обладаете знакомствами в самых разных кругах, и возможности ваши куда шире. – Может быть… – Соболев слушал его со всем вниманием. – О какой особе идет речь? – Вы слышали наверняка о скандальном расставании графа Раскатова с женой? – одним махом, будто прыгая в прорубь с головой, выложил все Кошкин. – Да-да, припоминаю. Кажется, его жена сбежала с каким-то офицером? – С полицейским, – поправил Кошкин, глядя теперь в глаза Соболеву без тени смущения. И, выждав, когда тот понимающе кивнет, продолжил: – только это неправда, насчет побега. Банальные слухи, ничем не подтвержденные. Светлана Дмитриевна – давний друг моей семьи и исключительно порядочная женщина, на долю которой выпало множество несчастий. Она из интеллигентной семьи, получила прекрасное образование и воспитание, однако осиротела слишком рано. К тому же отец долго болел перед смертью и оставил жену с дочерями в большой бедности и долгах. Первый муж дурно с нею обращался, открыто жил с другой женщиной, нажил с нею ребенка. А перед смертью написал завещание, по которому совершенно ничего не оставил законной супруге. Бедная женщина была вынуждена выйти за брата своего покойного мужа – обстоятельства были сильнее нее… Теперь же она о своем необдуманном решении жалеет. Соболев слушал внимательно, без надменной холодности и тем более без ухмылок. Он даже как будто сочувствовал – Кошкину так показалось на миг. А выслушав, задумчиво произнес: – Брак священен, никто не смеет нарушать его узы, кроме провидения Господня… А если Синод, предположим, и сочтет возможным расторжение союза Раскатовых, то лишь при доказанном прелюбодеянии одного из супругов. При наличии писем или даже живых свидетелей, способных все подтвердить. Но даже в этом случае… вы же понимаете, Степан Егорович, что супруг, виновный в расторжении брака, не сможет связать себя новыми узами уже никогда? Кошкин кивнул и, собрав волю, произнес: – Да, Светлана Дмитриевна это понимает. Ее второй муж мало чем отличается от первого: он изменял ей бессчётное количество раз, изводил ее… у нее просто не осталось сил терпеть его выходки, и она ушла. Сейчас живет у сестры. Только теперь Соболев не совладал с собой и выразил удивление. Но быстро собрался. – Вот как? – задумчиво покивал он. – И свидетели измен есть? – Разумеется, – не моргнув глазом, заверил Кошкин. Сказать это вышло на удивление легко… Хотя Кошкин буквально чувствовал, как что-то черное и мерзкое разливается по его жилам прямо сейчас и заполняет все его существо. Но темная сторона и правда есть у всех. Наверняка она имеется и у «плюшевого медвежонка» Раскатова, как бы ни выгораживала его Светлана. И уж точно она есть у самого Кошкина. Оговорить другого – невиновного – явно не тот поступок, которым он станет гордиться. Еще меньше поводов для гордости будет, когда придется состряпать пару фальшивых любовных записок или даже найти подходящих свидетельниц… Но Кошкин готов был пойти и на это. Ради Светланы. Он бы и на большее ради нее пошел, гораздо большее. Тетради, отданные ему когда-то Александрой Соболевой, лежали сейчас в портфеле у его ног, и Кошкин собирался с силами, чтобы хоть сейчас вручить их Соболеву. Если он попросит. Только Соболев почему-то не просил. Выслушав, он вздохнул и признался: – У меня не особенно много влияния на Синод, Степан Егорович, надеюсь, вы понимаете это… и все же я постараюсь сделать все, что в моих силах. Если все действительно так, как вы рассказали, то и я бесконечно сочувствую непростой ситуации, в которой оказалась Светлана Дмитриевна. – Благодарю вас!.. – горячо и искренне поклонился Кошкин. Но напрягся через полминуты, поняв, что Соболев и теперь не собирается спрашивать о дневниках. Ведь Соболев человек практичный, умеющий торговаться и не склонный к широким жестам. Оказывая услугу – весьма непростую услугу – он, разумеется, рассчитывает на взаимность. Вот только, если ему не нужны дневники… то что же ему нужно? Почувствовав, что ему душно, Кошкин оттянул тугой накрахмаленный ворот сорочки. Но Соболев будто ничего не замечал и долго ходил вокруг да около. – Пустое, Степан Егорович, я еще ничего не сделал – хоть и приложу для этого все усилия. Постараюсь выкроить время, потому как работы в банке сейчас невероятно много… право, я только к ночи появляюсь дома. Совсем перестал бывать с семьей, – он тяжело вздохнул. – И тем горше мне узнавать, что, покуда я на службе, моих жену и детей, сестру и брата совершенно некому защитить. Все эти визиты полиции… допросы. Юлия Михайловна с ума сходит после них – вы не представляете, что мне приходится выслушивать! А мне-то казалось, что после смерти матушки, мы только-только начали приходить в себя. Поверьте, для меня не было бы большего счастья, чем знать, что в следующий раз моя семья увидит представителей полиции лишь в день суда над Нурминеном. – Он широко улыбнулся: – исключая вас, конечно же, вы приятный собеседник, и, я надеюсь, мы еще встретимся не раз. – Вы хотите, чтобы полиция вас не беспокоила? – Кошкин не смог улыбнуться в ответ, поняв теперь, в какую ловушку себя загнал. Хотя просьба и выглядела вполне закономерно. Он нашелся: – но, позвольте, ведь ваша сестра сама инициировала это расследование, что же я скажу ей?.. – С сестрой я договорюсь сам, – оборвал Соболев. – И с братом. Николай – обалдуй, конечно, но я люблю его и не хочу, чтобы полиция мучила допросами его и его друзей. Могу я рассчитывать, что вы отнесетесь к моей просьбе с пониманием? Кошкин, не долго раздумывая, кивнул. Да уж, темная сторона есть у всех, и у Соболева тоже. Ему определенно есть, что скрывать. Однако и при самом дурном раскладе Кошкин не видел его убийцей мачехи. Тот, кто ее убивал, был невероятно жесток. Нужно по-настоящему ненавидеть человека, чтобы убить его так – забить молотком. Соболев же чувствовал к мачехе что угодно, но не ненависть – это очевидно. И вдруг, поняв, что другого случая может уже не быть, Кошкин решился спросить: – Раз уж вы сами вновь заговорили о расследовании, Денис Васильевич, я припомнил еще одну деталь… скажите, ваша мачеха была ли дружна когда-то с господами по фамилии Глебов или Лезин? Спросил, снова живо вглядываясь в его лицо и стараясь уловить ложь: хоть, без сомнений, Соболева поймать было не так легко. Тот казался искренним: – Первой фамилии я определенно никогда не слышал… Но вот Лезин Григорий Осипович мне конечно же известен: это давний вкладчик моего банка, мы знакомы много лет. – И Алла Яковлевна была с ним знакома? – того больше заинтересовался Кошкин. – Нет-нет, господин Лезин – исключительно деловой партнер, я никогда не приглашал его в свой дом. Едва ли матушка его знала. * * * Вечерело, но на Финляндском вокзале все равно было невообразимо людно и шумно. Люди, кони, экипажи, телеги пустые и груженые, носильщики с чемоданами, постовые со свистками, мальчишки с газетами. И цыгане – их и правда было множество. Не ближний свет, но Кошкин решил, что незачем торопиться сегодня домой: лучше проведать Воробьева на его посту. Кирилл Андреевич, мрачный, хмурый, уставший – даже стекла его очков как будто потускнели – бродил между встречающих-провожающих и изредка перебрасывался с ними парой слов. Должно быть, спрашивал про цыганку. – Еще не жалеете, Кирилл Андреевич, что покинули вашу лабораторию? – не скрывая ухмылки поинтересовался Кошкин. – Теперь, небось, не считаете ее такой уж скучной? – Мне никогда не бывало скучно в лаборатории, – оскорбился Воробьев и, сняв очки, принялся вытирать их от пыли белоснежным платком. Иронию он и прежде понимал плохо, а сегодня тем более. Полицейские отошли под навес платформы и негромко переговаривались. Кошкин, меж тем, считал, сколько цыганок прошли мимо за это время. – Зачем же тогда напросились на сыщицкую работу? – допытывался он. – Вы в своем деле мастером были, к вам прислушивались, уважали. Неужто не задевает, что теперь в помощниках ходите? Так зачем перешли? Воробьеву явно не хотелось развивать тему, но все-таки он признался, морщась: – Моя жена… Это она считала работу в лаборатории скучной и к тому же безденежной. И меня самого – скучным. Я первое время думал, если в полиции выслужусь, то она оценит, поймет, как ошибалась на мой счет… глупо, я знаю. Кошкин вздохнул, не стал комментировать. Спросил только: – Так теперь что же – незачем, выходит, вам мучиться? Вернетесь на прежнее место? – Не знаю, – хмурясь, глядя в сторону, ответил Воробьев. – Дело Нурминена хочу до ума довести. Александре Васильевне помочь, чем смогу. А там видно будет. Кошкин снова вздохнул. Александра Васильевна, значит. Вот ради кого он упирается. Cherchez la femme. И даже не знает еще, что ее братец заочно зовет его проходимцем. – Учтите, Кирилл Андреевич, что Александра Васильевна может и ошибаться кругом. Если следствие покажет, что в убийстве ее матери виновен именно Ганс Нурминен – вы ей только больнее сделаете. Но если уж остаетесь в сыщицком деле, то работать вы должны на закон, на государство и царя! А не на барышень-заявительниц… – Я понимаю все… – смешался Воробьев. – Закон на первом месте – я его хорошо выучил… Экзамены сданы на «отлично». – Верю, – отмахнулся Кошкин. – Так что с цыганкой? Узнали хоть что-то? Тот мотнул головой: – Фотокарточку Нурминена показывал – никто его не узнает. Ни постовые, ни дворники. Цыгане так и слушать не хотят, только юбками своими машут и языком цокают. Богатства мне обещают, если монетку подарю… Начальник вокзала обещался с главным их потолковать… но, видать, не вышло ничего. Нам бы хоть карандашный рисунок той цыганки, Степан Егорович, – в тоне Воробьева послышались просящие интонации. – Может, послать к Нурминену художника – пусть портрет напишет с его слов, а? – Вы думаете, Воробьев, у нас целый штат этих художников? Сидят и ждут, когда мы занятие им найдем? Просил я уже художника, да заняты все. Как освободится кто – отправим к Нурминену. Впрочем, если вы ремеслу обучены – можете сами к нему поехать. – Не обучен… – нахмурился Воробьев. – Я так и думал, – кивнул Кошкин. – В таком случае, продолжайте наблюдение. Кошкин взглянул на часы – стрелки уже подбирались к десяти – и собирался отгоняться, но Воробьев задержал: – Степан Егорович, я тут подумал… можно и другим путем пойти. Не на вокзале цыганку караулить, а отправиться в тот трактир, где садовник очнулся. Название есть, адрес тоже. Вдруг, там кто вспомнит, что ее видел? Идея была неплохой – Кошкин задумался. А Воробьев, воодушевившись, продолжил смелее: – Я даже собирался поднять справки, не принадлежит ли этот трактир Соболевым? Возможно, через Бернштейнов, они все еще имеют какое-то отношение к виноторговле! Услышав фамилию Соболевых, Кошкин машинально мотнул головой: – Нет. Денис Васильевич – уважаемый банкир, он не стал бы заодно заниматься трактирным делом. Он даже брату своему этого не позволяет. – Да, но… – Продолжайте наблюдение за вокзалом, Воробьев! – отчеканил Кошкин. Когда он давал обещание Денису Соболеву не трогать его семью, он явно упустил из виду своего помощника. Сам Кошкин не сомневался в невиновности банкира, но вот Воробьев… черт знает, что у него на уме. Симпатизирует девице и хочет утопить ее брата? Глупец… – Нужно найти эту цыганку, – стараясь не подчеркивать интереса к Соболеву, давал указания Кошкин. – Если она отыскала Нурминена здесь, то значит бывает на вокзале. Кто-то да выдаст ее – так всегда случается! Главное, момент не упустить. Не разочаруйте меня, Воробьев! – Как скажете, Степан Егорович… Дождавшись согласия – хоть Воробьев и произнес это лишь для того, чтоб начальник отвязался – Кошкин, не прощаясь, вернулся к служебному экипажу. Сел внутрь, велел ехать по домашнему адресу. Теперь уж ругал себя, что вовсе явился на вокзал… а впрочем, не поехал бы, кто знает, что еще вытворил бы его подчиненный? Накрахмаленный воротничок впивался в горло и душил еще сильнее, чем в ресторане. В какой-то момент, пытаясь его ослабить, Кошкин с силой дернул пуговицу, вырвав ее с мясом… скользнул пальцами по шраму над кадыком – уже почти незаметному, но еще ощутимому. Память о службе в Екатеринбурге. Перед глазами отчетливо встало лицо Образцова, его тамошнего начальника. Заваливать подчиненных бесполезной, но изматывающей работенкой, дабы у тех не было времени и сил лезть, куда не следует – его наука, Образцова. Да только закончил он плохо, с пулей в виске. Кошкин же, глубоко дыша, глядя перед собой невидящим взором и крепко стиснув челюсти, думал о том, что ему самому такой конец не грозит. Он не Образцов. Он убийцу и злодея не покрывает. Соболев к смерти мачехи не причастен – Кошкин знал это, ибо в сыщицком деле новичком не был. Однако ж Воробьев, по глупости своей и неопытности, мог доставить Соболеву уйму проблем. Лишь потому Кошкин заваливал его ненужной работой – лишь потому. Да и не выдержит он, вернется вскорости к своим склянкам и пробиркам.