Кошкин повиновался, благо чемодан тот всюду носил с собой и оставил сейчас у дверей в садовницкую. Далее в напряженной тишине Воробьев щелкнул застежками, с осторожностью откинул крышку, представляя взору в большой аккуратности и определенном порядке разложенные богатства. Увеличительные стекла, шприцы и резервуары, склянки с жидкостями и без, порошки в бумажных конвертах, подписанные на латыни. Воробьев не медлил, точным движением схватил определенный бутылек и ловко откупорил. Попытался, было, нанести жидкость из него на корпию20, да тотчас передумал и щедро плеснул из самого бутылька прямо на пятно. Ничего не произошло. Совсем ничего: бесцветная жидкость просто лужицей разлилась по засохшей крови. Но Воробьев ждал. Смотрел в угол напряженно, будто гипнотизировал. И вдруг дождался… Не прошло и четверти минуты, как алое пятно под лужицей начало светлеть буквально на глазах, пока не стало почти что прозрачным… А Воробьев как будто и не удивился. – Не шипит, – только прокомментировал он. – Совершенно не шипит, но обесцвечивает. Я применил раствор H2O2, перекись водорода. Прекрасно затягивает раны и даже устраняет гной, а главное – при взаимодействии с кровью, он окисляет ее и… шипит. А по поверхности идут мелкие пузыри. Должны идти… В прошлый раз я был здесь утром, вместе с вами, Степан Егорович, помните? Этот угол был скрыт в тени, и, право, я не заметил различия в оттенках. А теперь он на свету… солнце так хорошо падает… словом, это не кровь, Степан Егорович! – А что же?.. – Определенно здесь есть краситель, потому как H2O2 только что разрушил структуру краски – обесцветил, попросту говоря. С кровью была бы иная реакция, кровь бы заставила перекись водорода шипеть. А значит, это что угодно, но не кровь! Краска, чернила, вино… здесь ведь винный погреб рядом? Может, кто пролил нечаянно? – Нечаянно так много не прольешь, – не согласился Кошкин. И молча вернулся обратно к надписи на стене. «Меня убиват Г». – Идиот… – ругнулся Кошкин. – Да, Степан Егорович, безусловно это моя вина, я обязан был убедиться наверняка… – Да не вы идиот, а я! – Кошкин нервно взъерошил волосы у себя на голове. – Я же читал дневники, и в нем действительно полно подсказок! Не договорив, Кошкин подхватил лампу и бросился в узкий проход, соединявший садовницкую с хозяйским домом. Проход заканчивался запертой решеткой и был сейчас совершенно темным, двигаться приходилось почти на ощупь. Однако Кошкин помнил, что в нем есть дверь в винный погреб – туда он и торопился попасть. Расставив лампы так, чтобы осветить винные полки, Кошкин, а вслед за ним и Воробьев, принялись перебирать бутыли одну за другой. Воробьев, правда, еще не знал, что они ищут – и Кошкин стал объяснять: – «Губернаторское»! Вино, на котором разбогатела ее родня. Вдова Соболева то и дело упоминает его в дневниках, упоминает, что ненавидит сей напиток, и что у нее от него болит голова. А несколько раз, ей-Богу, она так и писала: «Меня убивает „Губернаторское“»! Алла Соболева и впрямь незаурядная дама: на стене она указала не имя убийцы – она указала, где искать подсказку! Записку, должно быть! Ведь на стене многого не напишешь. И, потом, у нее не было уверенности, что ее убийца попросту не сотрет надпись, если та покажется ему опасной. – Полагаете, Алла Соболева освободила бутылку из-под «Губернаторского» и спрятала записку в нее? – недоверчиво уточнил Воробьев. – Она любила в юности книги про море и пиратов. Думаю, она могла бы, да. Стеллажей было немало, и бутылки стояли на них в несколько рядов – а Кошкин был уверен, что Алла спрятала ту самую бутылку подальше, чтобы она не попалась на глаза просто так. И когда Воробьев зорким глазом заметил, что на некоторых местами отсутствует пыль – то есть их брали в руки не так давно – уверенности лишь прибавилось. А потом… Воробьев схватил с полки очередную бутыль и замер: – Эта легкая… и там не вино! – потряс над ухом, и даже Кошкин услышал, как что-то крохотное бьется о стекло изнутри. Внутри и правда была записка. Чтобы добыть ее, бутылку пришлось разбить, но это того стоило. Крупные неровные буквы, не столько написанные, сколько выдавленные гранями алмаза на обрывке газеты. Иных материалов для письма у Аллы попросту не было. Да и света почти не было. Записка содержала всего несколько фраз. Коротких, но емких. «Не вините ни в чем бедную девочку. Я ее прощаю и молюсь за нее, покуда жива. Главное – уберегите Александра. Кольцо не давайте Денису, отдайте батюшке». – Снова Александр… – пробормотал Воробьев, склонившийся над запиской вслед за Кошкиным. – И какое еще кольцо?! – Думаю, то самое, которое мы нашли в пыли под шкафом. Соболева пыталась его спрятать таким образом. Но вот какому батюшке она просит его отдать? Ведь не Якову Бернштейну – а своему духовному отцу, вероятно? Настоятелю храма в Старой деревне? Воробьев отвлекся от записки, хмыкнул и обронил: – А ведь Нюра, вдова Глебова, упоминала как-то, будто видела, что Алла Соболева пыталась всучить какое-то кольцо батюшке в той самой церкви! Я не говорил вам, Степан Егорович? – Нет, не говорили, – недобро глянул на него Кошкин, потому как о таком факте рассказать явно стоило. Но Воробьев его настроя, как всегда, не почувствовал: – Ах да, в тот раз мы были в цветочной лавке Нюры с Александрой Васильевной. Но я уверен, что речь о том самом кольце! Жаль, сейчас оно не при мне… Оно на Фонтанке, подписанное и упакованное вместе с прочими уликами по делу вдовы. Едем туда сейчас же? – Нет, сперва в церковь, – настоял Кошкин. – Дело срочное, может быть, и без кольца удастся что-то разузнать. В дорогу отправились тотчас, но путь был не близким – пока добрались, стемнело окончательно. Двери Благовещенской церкви уже оказались заперты, и на стук никто не отвечал… Кошкин бывал здесь лишь однажды: тогда, помнится, они с Воробьевым намеревались хорошенько осмотреть дом Соболевой и обыскать садовницкую получше. Да не успели… внезапно явилась Александра Васильевна и упросила поехать с нею на местное кладбище, показала могилу Глебова. В сам храм они в тот раз не наведались и с настоятелем не говорили. Кошкин знал, что территорию церковь занимает приличную, но ориентировался здесь донельзя плохо и где найти хоть кого-то после закрытия, не представлял. Вокруг лишь темнота пронизывающий ветер с Большой Невки да черные на фоне неба кладбищенские кресты… – Там есть что-то! – увидел Воробьев, щурясь через очки. – Окна светятся! Кошкин тоже разглядел небольшое двухэтажное строение за церковью и тотчас двинулся вперед: – Наверняка там жилые комнаты для церковников. Полицию должны впустить. – Или для церковников, или сиротский приют. – Сиротский приют?.. – переспросил Кошкин и невольно замедлил шаг. Рукой придержал и Воробьева. – Здесь есть сиротский приют? – Да, при Обществе содействия бедным – Александра Васильевна рассказывала, как ее матушка при жизни очень помогала средствами тому приюту. Кошкин остановился окончательно. Задумчиво поглядел на горящие окна строение и произнес: – Светловолосая дама, которую мы ищем, была полной – но племянница Ганса об этом не упомянула… Могла и правда не обратить внимания, но, Кирилл Андреевич, что, если эта дама была полной не все время, а, скажем так, временно? – Не очень хорошо понимаю вас, признаться… А Кошкин и сам пока что не мог внятно объяснить того, что пришло ему в голову. Он рассуждал: – Вы часто бываете в церкви? – По-правде сказать, не очень… – Вот и я не очень. А вот банкирша Соболева, как и Александра Васильевна – часто. И Юлия Михайловна сразу припомнила, что 17 апреля21 – день Александра Свирского. Это именины Александра. Вероятно, того самого, которого вдова отметила в своем календаре, и о котором так печется в записке, найденной нами. Однако об этом Александре не знает ни ее дочь, ни невестка Юлия. По крайней мере, утверждают, что не знают. Так что, если это не взрослый всем знакомый член семьи, а новорожденный Александр? Младенец! А дама, которая была полной в феврале, но перестала быть таковой в апреле – похудела оттого, что родила ребенка! Александра, который так разволновал Аллу Соболеву! – Это ее внук… – удивился предположению Воробьев. – Сын Николая? – Может быть. Вполне вероятно. И тогда, выходит, вдова не столько ездила в церковь последний месяц – сколько навещала сиротский приют. Быть может, она и привезла сюда внука, если была в хороших отношениях с настоятелем. – И за это мать ребенка ее убила? За то, что Алла отняла сына и поместила в приют?.. – с сомнением уточнил Воробьев. Кошкин качнул головой – он не знал. Некоторые догадки о том, кто мать этого ребенка, у него имелись, но, право, нужно быть бессердечным злодеем, чтобы отнять дитя у матери, сколь бы плоха она ни была… Так зачем Алла это сделала? И при чем здесь ее пасынок Денис? – Нужно разыскать настоятеля храма! – прервал размышления Воробьев и снова двинулся к приюту. – Вдова упомянула его в записке, показывала ему кольцо – он точно знает больше нас! Кошкин согласился и прибавил шаг. Это действительно был сиротский приют, о чем гласила табличка над входом… И двери даже не были заперты. Внутри, однако, встретила темнота: и дети, и церковники, если они здесь были, теперь уж спали или готовились ко сну – неяркий свет лился только с лестницы на второй этаж, что виднелась в глубине коридора. Кошкин и Воробьев поспешили туда, тем более что услышали и голоса наверху. А поднявшись, первым делом увидели того, кого, кажется, и искали – батюшка-настоятель в повседневном своем облачении стоял у окна и успокаивающе гладил по плечам темноволосую девушку, которую сыщики приняли сперва за учительницу… Но мгновением позже девушка обернулась на звук их шагов, и оказалось, что это Александра Соболева… Глаза ее были растеряны, заплаканы, а к груди она прижимала младенца. Глава 25. Саша Саша боролась с собой уже не первый день. Пойти ли ей к Еленочке за советом, признаться во всем Денису или вовсе – отправиться сразу в полицию? Прежде она всегда шла к Лене. Всегда. Подруга у нее была одна-единственная, зато такая, лучше которой, кажется, во всем мире не сыскать. Еленочка во всем Сашу поддерживала, парой метких замечаний возвращала уверенность, наставляла, учила уму-разуму, а главное – давала тепло, которое Саше никто другой больше не давал. Разве что племянники – но те малыши совсем; да бабушка, которая умерла давным-давно. А Елена здесь и сейчас, такая взрослая и уверенная в себе, чуть ли не ежедневно говорила ей, что Саша гораздо умней и красивей, чем привыкла о себе думать. Саша не верила ей обычно… Еленочка, должно быть, из дружеских чувств все это говорит… Однако ж, пусть это и неправда, Саше те слова все равно помогали жить. Особенно пришлось это прочувствовать за то время, пока Еленочка отсутствовала – была в Крыму компаньонкой при тетушке Анне Николаевне. Саша хорошо помнила, как Елена уехала, наскоро, собравшись в один день. Это было в сентябре, почти что год назад. Елене нездоровилось тогда: она сделалась бледной, неразговорчивой и ничего не ела – хотя, прежде стройная и гибкая, вдруг начала полнеть, как на дрожжах. Но Саша удивилась другому: в эдаком состоянии, больной, и ехать куда-то? Но Лена уехала. Денис сам взялся отвезти ее на вокзал, а Саша смотрела из окна, как они садятся в экипаж. Как тяжело ей жилось, пока подруги не было – словами не передать… Юлия как с цепи сорвалась, а Денис этого словно и не замечал, занятый своими заботами. И Николаша как раз в то время почти совсем перестал появляться дома. На место Еленочки взяли другую гувернантку. Это была пожилая чрезвычайно серьезная дама, с которой никаких дружеских отношений у Саши не сложилось. Да Саша и не стремилась к тому, а только переживала, не обидела ли чем Леночку перед отъездом? Потому как из путешествия своего Лена не прислала ни одного письма, ни одной завалящей открытки. Еще больше Саша испугалась, когда услышала от Дениса, что новую гувернантку он подумывает оставить насовсем, а о Леночке и вспоминать перестал – будто не было ее никогда… Какова же была радость и Саши, и племянников, когда Еленочка все же вернулась. В конце апреля сего года. Вернулась в еще худшем состоянии, нежели когда уезжала. Исхудала, осунулась, а первые дни и ходила с трудом, настолько ослабшая была. Сказала, что простудилась сильно зимою в Крыму – а впрочем, после приезда они с Леной говорили мало. Та все больше у себя запиралась, едва урок проведет, и видеться даже с Сашей избегала. А едва в себя приходить стала – как другая напасть в семье. Матушку убили.