Рис. 43. План помещений второго этажа, где размещался трактир "Малинник"{176} "Малинник" был одним из самых опасных мест в Петербурге, там могли зарезать даже днем, у всех на глазах. Сыщики боялись здесь появляться — вдруг гайменники[84] возьмут их в ножи? Простые обыватели тем более обходили трактир стороной. Завсегдатаями притона были уголовные всех мастей. Чужака, явившегося сдуру, спаивали особой смесью и раздевали, после чего вышвыривали на двор. В участке у потерпевшего заявления не брали, а выгоняли взашей со словами: "Не ходи где попало!" У трактира менялись владельцы, но характер заведения оставался неизменным. Полиция долго и безуспешно боролась с этим гнездом порока. В 1882 году обер-полицмейстер П.А. Грессер даже закрыл трактир, который был "известен издавна полиции как притон воров, дезертиров и распутных женщин" (цитата из распоряжения){177}, на три месяца. Но после истечения данного срока "Малинник" как ни в чем не бывало открылся вновь. Похоже, у тогдашнего владельца купца Соколова имелись сильные связи на самом верху. Ликвидировать жуткое заведение удалось лишь в конце восьмидесятых. На противоположном конце Сенной площади начинается коротенький, в три дома, Таиров переулок[85]. Самые разбитные во всей Спасской части девки обитали именно здесь — в доме Де Роберти[86]. Днем и ночью они зазывали посетителей, для чего, полуголые, рассаживались на крыльце и распевали озорные песни. "Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами подбитыми{178}". В прохожего, сделавшего им замечание, они могли запросто кинуть бутылкой, а могли и вызвать подмогу с верхних этажей, и тогда обывателю требовались сильные ноги и везение. Ведь в доме Де Роберти жили исключительно "красные", причем шайками, под надзором атаманов. Рис. 44. Фасад дома Де Роберти согласно утвержденного чертежа 1864 года{179} Рис. 45. Дом по адресу: переулок Бринько, 4 (бывший дом Де Роберти). Современный вид. Фото Александра Филиппова Помимо Вяземской, в столице имелась еще одна лавра — Пироговская. Она находилась в Малковом переулке[87], возле Ново-Александровского рынка, между Садовой и Фонтанкой. В этом большом трущобном районе обитало до десяти тысяч опустившихся людей, из которых половина не имела паспортов. Если в Вяземской лавре большинство составляли мастеровые, то в Пироговской собрались пьяницы и бездельники. Они жили близостью рынка. Другое название Ново-Александровского торжища — Толкучий рынок, Толчок. Здесь "ходило" много краденых вещей, от белья до велосипедов. Спившиеся портные перешивали носильное платье, потерявшие трудовые навыки оборванцы таскали грузы. Рис. 46. Вид на Ново-Александровский рынок с реки Фонтанки. Начало XX века Но у Пироговской лавры была своя, как сейчас сказали бы, фишка. В ней квартировали горюны — факельщики на похоронах. Сами себя они называли траурщиками. Большая артель — более 200 человек — жила в Кадетском флигеле Пироговского дома, всего в двух комнатах. Все они были горькие пьяницы, единственной ценностью которых являлись сапоги. Одеяние факельщика само по себе отличалось даже пышностью: шляпа и фрак с белой оторочкой, брюки с галуном и белый шарф, который заменял манишку, прикрывая отсутствие белья. Задача горюнов — придать торжественность похоронам. Одни несли кисти балдахина, свисавшие с катафалка, другие торжественно шагали с факелами. Белый цвет тогда являлся траурным, и горюны выглядели помпезно. Костюм босяк получал от артельщика на время похорон. Но сапоги ему давать опасались — сбежит и не вернет. Их полагалось иметь от себя. Самые пропащие не выдерживали и пропивали сапоги и тогда вылетали из артели, катясь еще ниже по социальной лестнице. Несмотря на такое житье, горюны считались людьми денежными. За участие в похоронной процессии полагалось 60 копеек, из которых 5 надо было отдать артельщику. Однако безутешные родственники покойного часто добавляли еще денег, а похорон в день было несколько. А еще можно было что-то украсть, если пускали в дом. У людей горе, им не до присмотра… В итоге босяк скапливал к вечеру больше рубля, на которые тут же и напивался в стельку. И так каждый день, пока не "хватит" белая горячка. Рис. 47. Катафалк и факельщики. Начало XX века. Фото К.К. Буллы Все же Пироговская лавра была не столь криминальна, как Вяземская. Профессиональные воры избегали селиться тут — меньше переулков, в которые можно шмыгнуть во время облавы. И повальное пьянство кругом: за косушку[88] аборигены могли сдать полиции кого угодно. Неподалеку, по обеим сторонам Екатерининского канала, располагалось место компактного проживания столичных евреев. Большая, Средняя и Малая Подьяческие улицы славились специфическим иудейским преступлением — подделкой банкнот. Точнее, подделывали их в Польше, а сюда присылали на реализацию, чтобы одноверцы раскидали "блины"[89] по всей России. Отсюда же евреи запустили в Петербург новый промысел — хипес. Это когда рыжая чертовка с огоньком в глазах заманивала савраса[90] к себе в номер, а там, пока тот был занят соитием, его карманы тайно обследовали неизвестные. Ловкие хипесницы были хорошими психологами. Они выбирали такую жертву, которая постесняется идти с жалобой в полицию, — приличных с виду, очевидно женатых мужчин, которым скандал не нужен… Еще обитатели Подьяческих улиц и Коломны славились ростовщичеством. И хотя лихвенные проценты закон взимать не разрешал, именно на них делались основные барыши. Поэтому держатели незаконных ссудных касс имели свою агентуру, которая узнавала о людях, попавших в сложные обстоятельства: офицер проиграл в карты крупную сумму и готов подписать вексель на любых условиях; или сынок фабриканта втюрился и хочет подарить любовнице дорогие подарки, а папаша-жмот не дает денег. Подобных "карасей" подьяческие шейлоки брали в оборот и не выпускали, пока не вытрясут последнюю копейку. Такие истории часто заканчивались самоубийствами или долговой тюрьмой… Другой группой, специализирующейся на ростовщичестве, были скопцы. В своих разменных лавках они давали деньги в рост под те же лихвенные проценты. Между ними и евреями имелось острое соперничество. Часто скопцы посылали в Коломну громил, чтобы ущучить слишком бойких конкурентов. А несчастные иудеи ответить тем же самым им не могли — разбойников из их среды в Петербурге не имелось. Зато каждая пятая кража в столице совершалась еврейскими шайками, куда чужие не допускались. Мещанские улицы, Средняя[91] и Малая[92], тоже имели свое ремесло. Здесь, на перекрестье с Казанской, публичные дома размещались особо густо. В городе в разное время числилось до 200 официальных борделей, из них почти треть находилась в Казанской части. Возле Каменного моста много лет существовал "пчельник"[93] под зловещим названием "Волчья яма". Там собирались сутенеры, туда же привозили на показ молодых девушек, решившихся выйти на панель. Официально держательницей публичного дома могла быть только женщина в возрасте от 35 до 60 лет. В реальности дома принадлежали крупным бандитам, бандерши выступали лишь ширмой. Рис. 48 а-в. Заменительный билет со смотровой книжкой ("желтый билет"), выданный на Нижегородской ярмарке в 1904 году Проституция в Петербурге была серьезным бизнесом, в котором участвовали десятки тысяч человек. Все гулящие делились на три категории. Билетные были приписаны к конкретному публичному дому и проходили во Врачебно-полицейском комитете регулярные медицинские осмотры (примерно раз в 4–5 дней). Бланковые — одиночки, работающие от себя и принимающие мужчин на квартире. Они получали в полиции тот же самый "желтый" билет, который на самом деле мог иметь и другие цвета. Бланковые подвергались санитарному контролю наравне с билетными. И, наконец, третий вид — "бродячие развратного поведения", по терминологии тех лет. То есть нелегалки, продающие себя втайне от полиции. Эти были самыми опасными для клиента, поскольку медосмотры не проходили и почти поголовно были заражены венерическими болезнями. Впрочем, визит к продажной женщине в столице всегда был опасен: половина бланковых и билетных, регулярно подвергавшихся медосмотру, тоже страдали сифилисом или гонореей. Для любителей конспирации существовали "секретные номера", где можно было предаться греху втайне от всех. Их посещали преимущественно женатые мужчины. Такие номера имелись в "Вене" на Малой Морской, в "Гигиене" в Дмитровском переулке, в "Москве" на Владимирском проспекте… Здесь промышляли не только профессионалки, но и замужние женщины, искавшие приключений или легких денег. Особняком стоял доходный дом генерал-лейтенанта Ивана Максимовича{180} на Невском проспекте, 82[94]. Официально бордели не могли здесь находиться, проституткам было запрещено "гулять" по Невскому. Поэтому дом Максимовича бесхитростно маскировался под обычный доходный. Вот только селились там не обычные жильцы, а уличные проститутки, которые "тут частенько пошаливали и от которых многие "гости" уходили — кто без кошелька, кто без часов и т. д. Были нередко случаи, как здесь, так и в других домах, что проститутки, зазвав "гостя" к себе, срывали с него на темных лестницах часы и успевали убежать и скрыться{181}". Ещё одним оазисом продажной любви была знаменитая Слоновая[95] улица, что в Песках. В переулках вокруг нее пряталось более 30 борделей. По данным статистики, в начале XX века в Петербурге насчитывалось около четырех с половиной тысяч билетных, до шести тысяч бланковых, и еще почти три тысячи женщин полиция "подозревала" в тайной проституции. В действительности последних было намного больше, особенно в непроницаемых для надзора местах (Гавань, Горячее поле и т. д.). Сексуальные услуги оказывались и в многочисленных городских банях. В каждой из них имелись отдельные кабинеты, в которые за отдельную плату банщик приводил девок из ближайшего дома терпимости. А ежели клиент желал однополой любви, банщик мог обслужить его и самолично. Так, в 1866 году в одной из бань "застукали" за этим семнадцатилетнего банщика Василия, давшего полиции следующие показания: "когда придет желающий заниматься этим, то приказывает мыть, а между тем я уже вижу, что ему не мытье нужно, и он начинает обнимать и целовать, спросит, как зовут, а потом сделает со мной, как с женщиной…"{182} Ещё Василий сообщил, что и другие банщики тоже оказывали услуги мужеложцам, и "все полученные за это деньги клались нами вместе и затем по воскресеньям делились{183}". Однако частенько "тетки"[96] приходили в баню сразу с "кавалерами" — солдатами многочисленных петербургских полков, которых они "снимали" по будним дням на Конногвардейском бульваре, а по выходным — в Александровском парке Петербургской стороны. Там, обменявшись сперва многозначительными взглядами, "тетка" с солдатом направлялись к ближайшему ретираднику[97], где производились осмотр и ощупывание претендента на близость. Если результат вдохновлял съемщика, парочка отправлялась в бани или номера, если нет, солдатик получал двугривенный "без всякого с его стороны труда"{184}. Рис. 49. Банщики моют посетителя в мыльне. Фотоателье К.К. Буллы. До 1910 года В том же Александровском парке процветала и детская проституция. Официально "желтый" билет разрешалось получать с 16 лет. Однако всегда находились сладострастники, которым подавай помоложе… По парку в выходные гуляли солидного возраста дамы вместе с юными "племянницами". Знающие люди легко узнавали их среди настоящих бонн и договаривались. Конечно же, девочки стоили значительно дороже взрослых женщин. Надо отметить, что Александровский парк Петербургской стороны был одним из самых криминальных мест в городе. И потому туда мы ещё вернемся. Но сперва расскажем о преступности в других частях города. Невский проспект и прилегающие к нему торговые улицы (Большая Морская, Большая Конюшенная, Большая Садовая и т. д.) всегда были заполнены состоятельной публикой. А где кошельки, там и карманники-марвихеры. "Если карманник наметил кого-нибудь своей жертвой, то он сначала старается определить, где данный субъект держит свой кошелек, бумажник, часы и другие драгоценности. Он для этого осторожно ощупывает его или наблюдает за ним, например, через витрину магазина… Он [карманник] вытягивает указательный и средний палец и защемляет между ними предмет, остальные же три пальца прижимает к ладони и употребляет их в случае нужды, для расширения складок кармана"{185}. Карманники приучались к своему ремеслу с малолетства. В период ученичества их называли жуликами — это слово означало нож, которым "подрезают в тесноте карманы или отрезают воротники и рукава"{186}. Впрочем, преступная деятельность карманников центром города не ограничивалась, они орудовали во всех местах скопления публики: театрах, церквях, на крестных ходах, на скачках, в общественном транспорте и т. п. А вот ловкачи-мошенники, совершавшие кражи в магазинах с помощью хитрости и ума, конечно же, предпочитали центр, где торговался самый дорогой товар. Приемы они использовали самые разнообразные. Однажды в шляпном магазине два покупателя примеряли меховые шапки. Один другого оскорбил, завязалась драка, в пылу которой первый выскочил из магазина, а второй погнался за ним. Надо ли упоминать, что у обоих на головах были неоплаченные шапки{187}? В 1911 году в только что открывшемся магазине Гвардейского экономического общества на Большой Конюшенной улице, дом 21–23[98], при сводке кассы была обнаружена крупная недостача. Подозрение пало на служащих, за ними был усилен надзор. Но в то же время председатель общества велел приказчикам более внимательно следить за покупателями. 21 октября в магазин "явился студент-технолог, хорошо одетый и с барскими замашками. Он отобрал товар на 1500 рублей 65 копеек. При этом приказчик обратил внимание, что покупатель брал разные вещи без разбора: хрусталь, бронзу, духи… буквально всё, что попадалось под руку. Затем студент приказал упаковать весь товар, сказав, что зайдет за ним через час или два[99]". Вернувшись, он предъявил выписанный ему ранее чек, на котором стоял штемпель кассира "уплачено". Так как студент показался приказчику подозрительным, тот доложил о нём председателю, который произвел проверку и выяснил, что в кассе был оплачен другой чек, выписанный изначально на 65 копеек, а цифры один, пять и два ноля были пририсованы. После недолгого запирательства студент Кладовский сознался в преступлении. В другом конце Невского проспекта ещё в пятидесятых годах XIX века был построен Николаевский[100] вокзал. "Баны"[101] всегда и везде являлись рассадником преступности. Поездушники[102], скрипушники[103], продавцы медных часов под видом золотых, карманники, бродяги, дергачи[104], коты[105], передержатели[106]… Все эти люди существовали за счет Николаевского вокзала. Близлежащая к нему Лиговка заслуживает отдельного разговора. В доходном доме барона В.Б. Фредерикса (Лиговский проспект, дом 10[107]) образовался огромный четырехэтажный притон. Селились там исключительно воры и бандиты, не обременяя себя пропиской. Поскольку домовладелец был министром Двора и другом двух подряд государей, у полиции к нему вопросов не возникало… По соседству находились такие славные улицы, как Разъезжая с Коломенской, и не менее знаменитые Чубаров[108] и Свечной переулки. Здесь находилось множество постоялых дворов, заведений извозного промысла, ломовых и транспортных контор. Полиция часто находила в их конюшнях угнанных лошадей, а иногда и вещи со следами крови, и даже трупы. Здесь же селились и "черные" извозчики, иначе называемые блатноги, — незаменимые помощники громил. Подвезти убийц к жертве, доставить труп до ближайшей проруби, умчать банду с налета — для всего этого нужны доверенные люди на сильных конях. Их и поставляла Ямская слобода. А на углу Коломенской и Свечного, к примеру, стоял дом-притон не хуже Пироговской лавры, с самыми дешевыми проститутками. Вот только коты при них были злые и часто вытрясали из клиентов не только деньги, но и душу. Почти во всех домах имелись свои шайки портяночников — мелких грабителей, любителей снимать башлыки с прохожих. Народ тут селился как на подбор темный: варили лак без патента, торговали спиртом и водкой, барыжничали и укрывали высланных из столицы воров. Дети таких родителей сбивались в шайки и задирали прохожих на Обводном канале. Путь им был один — стать бандитом. Переулки вокруг Обводного канала имели еще одну криминальную специализацию. Именно в них прятались склады тряпичников — главных покровителей воровского ремесла. Воронежская, Тосина, Боровая улицы были сплошь уставлены угрюмыми домами с флигелями во дворах. Ворота охраняли злые собаки. Здесь же перешивалась краденая одежда, после чего продавалась на Ново-Александровском рынке и на Горушке (охтинском полууголовном рынке). На Предтеченской[109] улице проживал известный в узких кругах блатер-каин[110] Игнатьев по кличке Чугрей. Полиция долго не могла прижать его к ногтю — уж больно был ловок. Знаменитые Семенцы — местность около плаца Семеновского полка — отмечались грабежами три десятилетия подряд, покуда их не застроили. В начале девятисотых вдруг резко выросло число грабежей вокруг Варшавского вокзала. В прилегающих к нему улицах прохожих чистили чуть ли не каждую ночь. Градоначальнику пришлось усилить полицейское присутствие в округе. Улицы стали патрулировать не просто городовые, а волкодавы из Летучего отряда Сыскной полиции. Но даже у них ушло два года на замирение этой части Обводного канала. Особый мир представляли балаганы Калашниковской[111] набережной. Все, что приходило в город по Неве, сгружалось и хранилось здесь. Огромные обороты хлебной торговли кормили не только купцов, но и крючников, босяков, жалких халамидников (базарных воров), комиссионеров страховых обществ. А еще "оптовых" воров, которые таскают добычу возами. При этом или подкупался сторож на воротах, или ему давали по голове… Если купец вдруг серчал и жаловался в полицию, его склад мог ненароком сгореть. Зерноторговцы это знали и не очень расстраивались из-за убытков, а просто вставляли их в цену. У "оптовых" имелись свои черные извозчики, только не живейные, а ломовые. И свои атаманы — воры-чистяки. Под видом торговых агентов они шлялись по пакгаузам и узнавали, где и что плохо лежит. В начале двадцатого века чистяки сменили тактику. Теперь сторожей не трогали, а воровали при помощи поддельных накладных. Товары вывозили целыми обозами, особенно сахар и дорогую ситную муку. Рис. 50. Калашниковская набережная Самое же жуткое в Петербурге место начиналось с площади перед Скотопригонным двором. Он находился в конце Забалканского проспекта, за Обводным каналом. У входа стояли две статуи быков работы скульптора В.И. Демут-Малиновского. Поэтому жаркое местечко так и называлось — "у быков". Отсюда начиналась питерская преисподняя — Горячее поле. Рис. 51. Скотопригонный двор Оно называлось так из-за расположенной здесь вечно дымящейся свалки отбросов скотобойни. Начиналось поле недалеко "от быков" и шло на юг, охватывая с трех сторон Митрофаньевское и Громовское старообрядческое кладбища. Нехорошая местность тянулась на много верст за Московскую заставу вдоль одноименного шоссе. На западе она примыкала к трущобам Нарвской заставы и казармам Путиловского завода. Тон всему задавали огромные обороты мясного дела. В год одного только крупного рогатого скота Петербург потреблял более 140 000 голов[112]. Плюс скотина помельче: свиньи, бараны, телята. Мясопромышленники поставляли товар в 1020 лавок[113]. Петербург был третьим по численности городом Европы после Лондона и Парижа. Он один съедал мяса больше, чем все губернские города, вместе взятые. Вокруг таких громадных денег кормилось множество народа. Мясо с боен воровали всегда. В той же Москве счет похищенному при Рейнботе с Мойсеенко[114] шел на сотни пудов. Торговцы жаловались, но полиция только отмахивалась… В Петербурге порядка было больше, но утягивали тоже немало. День и ночь на Скотопригонном забивали животных. Этим занимались особо обученные люди — башколомы. Они валили могучего черкасского быка с одного удара. Иногда такие специалисты срывались и становились фартовыми. Путь им был прямиком на Горячее поле. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден В теплые месяцы все его огромное пространство было заселено людьми. От Веселой поляны, возле Скотопригонного двора, и до Пьяного края, позади Митрофаньевского кладбища, стояли шалаши. Народ играл на гармошках, майданщики торговали разбавленным спиртом, торговки предлагали щековину с рубцом… Свобода! Среди обитателей поля были и обычные мастеровые с паспортами, которые удалялись из душного города на летние квартиры. Они ночевали в шалашах, уходили оттуда на работу, а по вечерам пили водку и дрались. Другие обитатели — бесписьменные. Они жили в таких же шалашах, но бегали от полицейских облав по кустам. Это называлось "ломать тальянку". Жили голодранцы за счет свалки. Днем они копались в отбросах, извлекая еду и кости со шкурами, которые можно было продать старьевщикам. Ночью жгли костры и воровали друг у друга, после чего тоже дрались… В мае — июле в шалашах скапливалось до 40 тысяч обитателей! Какая тут облава? Полиция заходила с краю, где поменьше людей, хватала кого могла и сама убегала прочь. Поэтому законной власти тут не было никакой, все вершили фартовые из тех, кому нельзя было селиться в городских кварталах, — варнаки[115], дезертиры, рецидивисты и гайменники. Их было всего несколько десятков, но, пожалуй, это были самые страшные люди в столице. И терять им было нечего, поэтому полиция старалась их зря не беспокоить. Зимой они прятались в лесных оврагах между Автово и Средней Рогаткой, жили в землянках, топили печи, а по ночам черные извозчики вывозили их "на делопроизводство". Летом, когда Горячее поле заполнялось жильцами, его элита перебиралась из землянок в шалаши возле оврага позади свалки, так называемой Волчьей канавы, и начинала собирать дань с местного населения. Там же подыскивали подходящих людей с надежными документами. Дело в том, что летом все зажиточные горожане съезжали на дачи, а их прислуга отпрашивалась в деревню на сенокос. Вместо неё нанимались временные люди, с документами, но без рекомендаций. Их-то и подсылали лихие ребята, чтобы почистить богатые квартиры. Однако промышляли они не только кражами, но и грабежами. Чаще всего их жертвами становились гуляки, ночные посетители кафешантанов вроде "Орфеума"[116] и загородных ресторанов наподобие "Самарканда"[117]. Очень часто грабеж завершался смертоубийством. Труп старались доставить на Горячее поле, чтобы захоронить в братской могиле в той же Волчьей канаве. Когда нет тела, нет и уголовного дела, вдруг гуляка сбежал от жены или кредиторов? Каждое лето в овраге появлялось несколько братских могил. Тайные убежища с самыми злыми в городе людьми, с кладбищами при них — черное пятно на репутации Петербургской полиции. Здесь никогда не видели городового или сыщика. Лишь в 1910-х годах, когда застройка стала наступать на Горячее поле, обитатели Волчьей канавы исчезли. Однако окончательно ликвидировать клоаку сумели лишь при советской власти. Рядом с Горячим полем, напротив Воскресенского Новодевичьего монастыря, располагался неофициальный, но многолюдный Конный рынок. Бал здесь правили цыгане. Они перекупали у крестьян лошадей еще на подходе к рынку, а затем продавали желающим втридорога. Действовали чавеллы большими группами, ходили с ножами, и фартовые предпочитали с ними не связываться. Опасно было и в петербургских парках. Особенно отличался Беклешов сад[118] в Кушелевке. Расположенный на окраине, где полицейский надзор слабее, он был опасен круглый год. Извозчики ездили туда неохотно и лишь в светлое время суток. Такой же дурной славой пользовались Удельный и Мало-Петровский парки[119]. Однако самым криминальным был уже упоминавшийся Александровский на Петербургской стороне. Он возник в царствование Николая I на месте эспланады вокруг Петропавловской крепости. Но почти два десятилетия простоял пустым — публика предпочитала отдыхать на Крестовском острове, где имелись рестораны, трактиры и места для пикников. Все изменилось в 1865 году с открытием в южной части парка Зоосада. Теперь по воскресеньям туда приезжало до десяти тысяч человек. Естественно, вслед за публикой в парк потянулись карманники. Рис. 52. Буфеты в Александровском парке. 1911 год. Фото А. Павлович В конце 1900 года в парке открылось ещё одно увеселительное заведение — Народный дом императора Николая II[120], в котором давались концерты с участием Л.В. Собинова, Ф.М. Шаляпина и других оперных певцов, выступали куплетисты и эстрадные звезды. В саду Народного дома (на территории парка) устроили буфеты, качели, карусели, силомеры, "американские горки", пустили мини железную дорогу. Публики стало много больше. Преступников тоже. И это уже были не старые добрые карманники. Теперь в парке верховодили подростки-хулиганы (они же башибузуки, апаши и горчишники). В отличие от мазуриков старой формации они часто совершали преступления, не имевшие никакой четкой цели, могли избить и даже убить просто так. "Основной контингент хулиганов состоял из молодых людей, не обремененных ежедневной работой… — учеников в ремесленной мастерской, фабричных, не слишком дороживших местом у станка, выгнанных за пороки гимназистов… Участие в банде — способ реализации молодежи в обществе, которому нет до неё дела и в котором нет для неё места. Банда дает подростку защиту, чувство принадлежности к некой общности, возможность заявить о себе самым брутальным образом… Заломанные фуражки-московки, красные фуфайки, брюки, вправленные в высокие сапоги с перебором, папироски, свисающие с нижней губы, наглый вид. Внимательнейшее отношение к внешности — челочка в виде свиного хвостика спадает на лоб, при себе всегда расческа и зеркальце. В кармане — финский нож и гиря, заменяющая кастет. Цвет кашне указывает на принадлежность к той или иной банде{188}".