Он: И мне не сказала?! Она: Ну, не сказала! Я решила, аборт делать ни за что не стану! Он: Дура! Какой аборт?! Ты все врешь! Она: Да не вру я, можешь проверить! – Стоп, снято!.. Никто не шевелился и не двигался. Неподвижны люди со щитами из пенопласта. Неподвижен оператор в своей железной корзине. Неподвижны артисты с листочками в руках. Оказывается, заклятье на замок Спящей красавицы очень легко наложить снова и снова – сколько угодно раз… – Это было, – будничным голосом сказал Герман, и чары мигом рассеялись. – У-уф, – выдохнул режиссер Эдуард. Насте показалось, что все, кто находился в павильоне, выдохнули вместе с ним. Герман уперся ладонями в свои джинсовые колени, посидел, раздумывая, поднялся и поманил режиссера за собой. Вдруг спохватился и повернулся к Настиной матери. – Тонечка, пойдемте с нами. Эдик, вот сейчас точно объявите перерыв! – Перерыв на площадке! – Ты знаешь, – сказал рядом Даня Липницкий, – как в данном случае расшифровывается аббревиатура «ПТУ»? Я на этой хлопушке прочитал, там написано! Настя взглянула на него. – «Пускай тебя убьют», «ПТУ»! – провозгласил Даня. – С чувством юмора чуваки!.. – Пойдем отсюда. – Давно пора. …Только бы не встретить мать. Только бы не встретить! Если они встретятся – что ей сказать?.. Переступая через провода и толстые кабели, Даня впереди, Настя за ним, они выбрались в центр съемочной площадки – никто не обращал на них внимания – и побрели вдоль черных занавесок к табличке «Выход», горевшей хищным красным светом. В коридоре ничего не изменилось, только, кажется, народу еще прибавилось, и стало совсем нечем дышать. – Я не знаю, куда идти, – призналась Настя. – И без администраторши нас с территории не выпустят, всех специально предупреждали. – Да? – удивился Даня. – Вон там дверь на улицу, может, выйдем, оглядимся?.. Насте было все равно. Ее жизнь оказалась обманом, химерой. Должно быть, так пишут в сценариях!.. Ее мать, ее собственная родная мать пишет эти самые сценарии! А дочь ничего не знала! Не знает!.. Мать – обманщица, лгунья. Настя поднесла ко рту стиснутые кулаки и укусила сначала один, потом другой. Стало больно и невозможно. – Ну, ты даешь, – сказал Даня. – Слушай, наверное, из тебя на самом деле получится артистка! – Заткнись. – Мне нужно Ромке сказать, что я уезжаю. Он искать станет. Насте было все равно. Они вышли на улицу – дверь оказалась не заперта и непонятно было, почему их вели такой дальней дорогой и почему никто не догадался распахнуть эту самую дверь, чтобы можно было дышать! За день – целый день прошел, целый огромный весенний день! – трава еще немного напружинилась, и зазеленели длинные березовые веточки, и какие-то немудрящие цветы распустились на клумбах, утром их не было. Уткнувшись носом в угол с облупившейся штукатуркой, какая-то девчушка рыдала навзрыд. Плечи ее тряслись и спина ходила ходуном. Настя и Даня переглянулись. Как ни велико оказалось Настино нынешнее потрясение, девчушкино горе наверняка было еще горше. Настя кинулась и схватила рыдающую за руку. – Что? Что случилось? Девчушка повернулась, и Настя ее… узнала. Это была та самая, ее двойник, ее копия, которую она заметила тогда в коридоре института!.. Сейчас по лицу у нее текла тушь вперемешку с пылью. – Все, – выговорила девчушка трясущимися губами. – Все!.. И опять зарыдала, почти завыла. – Тихо, тихо, – быстро сказал Даня. – Спокойно. Еще не все. – Посмотри на меня, – велела Настя. – И скажи, что случилось. Девчушка заикала, зажала себе рот рукой и старательно подышала носом. – Украли, – выговорила она с трудом и все же икнула, – у меня украли. Деньги, паспорт. Аттестат!.. И телефон тоже!.. Всю сумку! Вот только… осталось… И она кивнула на журнал Forbes, валявшийся на лавочке. Даня посмотрел на журнал, потом на девчушку и протянул: – Да ну-у-у… Настя выхватила из рюкзачка пачку бумажных носовых платков – утром мать сунула, ее собственная мать, оказавшаяся такой… лгуньей, – и стала вытирать девчушке лицо. Та рыдала и вырывалась. – Подожди ты, не реви так, – попросил Даня. – Да-а-а, как я теперь?.. Мне домой… как… теперь?.. Я и так не поступи-ила!.. Никуда-а-а! И в прошлом году не поступила-а-а! И еще все… украли! Ничего же нету!.. – Здесь украли, на пробах? – Дань, – с досадой сказала Настя, на миг перестав вытирать девчушку, – ну, ясно, что здесь! Чего ты спрашиваешь? – Я… утоплюсь! – продолжала та. – Я… не могу! Не могу я больше! Провались она, Москва ваша!.. Сволочи!.. Кругом одни сволочи!.. Спать… негде! Есть… нечего!.. И все украли-и-и! – Тихо, – сказала на этот раз Настя. – Прекрати. Поедешь со мной, переночуем на даче, а там решим. …Бабка не выгонит, пронеслось у нее в голове. Бабка с виду грозная, а на самом деле добрая. И потом!.. Она наверняка тоже не знает про мать и ее выкрутасы! …Или знает, и у них заговор? Заговор против нее, Насти? – Слышишь? – повторила она очень громко. – Поедем к нам! – Как?! Как мы поедем?! У меня даже на метро нету! – У меня есть, – решительно вмешался Даня, – на всех хватит. Поехали. Я только Ромке позвоню и, наверное, папе. – У меня проездной, – мрачно сказала Настя. Тонечке было смешно – второй раз за день она столуется в буфете!.. В первый раз в телекомпании, а вот сейчас на «Мосфильме»! Оказалось, на «Мосфильме» существуют «секретные» буфеты, не для всех. Эти самые «все» толпились в каком-то вовсе другом буфете, где было обыкновенно – алюминиевые столы, шаткие стулья, длинная стойка, холодильный шкаф с «прохладительными водами» и безалкогольным пивом. В этом было необыкновенно, словно в английском пабе: зеленый плюш, кресла с латунными гвоздиками обивки, полированное дерево, хрустальные бокалы, кофейные чашки «Веджвуд» – Тонечка, выпив свой глоток эспрессо, аккуратненько посмотрела клеймо на донышке невесомой фарфоровой прелести! Все правильно, «Веджвуд». Александр Герман, заметив ее маневр, усмехнулся. Режиссер Эдуард, похоже, тоже ничего не знал о существовании «секретного» буфета. Когда они зашли, огляделся по сторонам растерянно, затем приосанился, сдернул кепку, пригладил волосы на лысине. Потом за все это он на себя рассердился и теперь сидел надутый. Только Герман чувствовал себя вольготно. – Я предлагаю следующее, – говорил он, покуда несли воду, лед и какие-то сложные супы, которые он заказал. Тонечка попросила суп исключительно из соображений здорового образа жизни, окончательно и бесповоротно попранного сегодня пирожным «картошка» и всякими другими излишествами. Герман говорил, но его никто не слушал. Тонечка весело изучала новую обстановку, а Эдуард дулся. В конце концов Герман замолчал, посмотрел на обоих своих собеседников и заметил: