– Мать, ты обо всех не заботься, – посоветовал Герман. – Ты делай, как тебе удобней. – Мне удобней вообще ничего этого не делать, а сидеть и тихо писать свой собственный сценарий! – пробормотала Тонечка. – Но ты же привязался! – Я привязался, – согласился Герман. – От меня просто так не отвяжешься. – Настюха сидит как пришитая, – сказала Тонечка. – Смотрит. По-моему, она вообще ни разу не оглянулась!.. Так ей нравится! – Если нравится, значит, из нее выйдет толк. Тонечка опять посмотрела на него, на этот раз довольно свирепо. – Саша, вот только не вздумай ей об этом сказать! Она пойдет в актрисы только через мой труп! Ужасная профессия, хуже нет!.. – Мы не знаем. – Мы-то как раз знаем!.. Мы с актерами работаем, особенно ты!.. Они же все… ненормальные! – Мы с тобой зато нормальные, с нашими профессиями! Просто образцы здравомыслия и логики. – Артисты еще хуже! Вечно без работы, вечно в конфликтах, вечно нужно милости ждать от режиссера и продюсера. – Мы не ждем милостей от природы, – объявил Герман. – Взять их – наша задача. А мальчик Даня? С ней? – Утром ехали все вместе. Где-то там, наверное. – Какая у них дружба. – Настька в него влюблена. Или думает, что влюблена. – А он в нее? – Он, мне кажется, вообще ни о чем таком не думает. Он думает об Абиссинии и суахили. – Тонечка вдруг засмеялась. – Ты знаешь, я у него спросила, зачем он учит язык Черной Африки, такой… не самый популярный в мире! Знаешь, что он мне ответил? – И зачем? – Чтобы изменить мир! – объявила Тонечка. – Ни больше ни меньше! На этом языке, сказал он, говорит пять миллионов человек, а мы ничего не знаем ни о них, ни об их культуре. Такое положение неправильное, и его нужно изменить. – В самом деле, – согласился Герман. – Вот и Настька бы лучше учила суахили, – неожиданно заключила Тонечка. – Или иврит. – Или корпускулярно-волновую теорию света. – Саш, у тебя есть дети? – Самое время выяснить, – сказал Герман. – Вот прямо здесь, перед этим монитором. – Так есть или нет? – У меня сын, живет с матерью в Штатах. Играет на банджо мелодии и ритмы зарубежной эстрады. – В каком смысле? – не поняла Тонечка. – В прямом, – сказал Герман отчего-то грубо. – Он сын состоятельного отца. Его мать – бывшая жена состоятельного отца, постоянно ныряет в бассейны и волны прибоя. Он пишет музыку. Сам играет, сам поет. Это называется – самовыражение. – Почему ты не заставил его учиться? – Он не способен учиться. Он ничего не хочет. Поэтому я совершенно уверен – если человек чего-то хочет, это уже отлично! Ему нужно помочь, а не ложиться у него на пути непреодолимой преградой. Твоя дочь хочет быть актрисой, так помоги ей! Она сама разберется, в случае чего поменяет профессию! – Как будто это так легко. – Как будто все время должно быть легко. – Перерыв! – донеслось из монитора. – До шестнадцати. – Я все прослушала, – пожаловалась Тонечка. – Представляешь? Так и не поняла, нужно еще раз переписывать или нет. – Не нужно. Одного раза достаточно. Они выбрались из тесной комнаты, уставленной аппаратурой, в коридор киностудии. – Хочешь, пойдем ко мне, – позвал Герман. – Или в буфет. Я тебе кофе закажу и пирожное «картошка». Два. – Давай сначала Настю найдем, – сказала Тонечка. – А потом пирожное «картошка», два. Настя в это время вбежала в опустевшую декорацию, где все еще было невыносимо жарко от многочисленных осветительных приборов, только что погашенных. Навстречу попались монтажники. Они ругали какой-то «новый пол», который «не ложится, да еще гремит так, что от звуковиков житья нету». Даня, дочитывая на ходу толстую книгу, плелся за ней. – Даня! – Настя топнула ногой и захлопнула том. – Очнись ты! – Между прочим, на самом интересном месте, – сказал он сердито. – Чего тебе приспичило сейчас делать, я не понял! Может, поедем уже? Скажем твоей маме, что все посмотрели, и поедем. – У меня план, – прошипела Настя. – Закрой дверь. Даня оглянулся. В огромном павильоне висели пыльные черные полотнища. Они огораживали центр площадки, в котором была построена квартирка. Самая настоящая небольшая квартирка – кухня с плитой, комнаты с диванами, детская с игрушками. В кухне торчали камеры. Все, что было за полотнищами, терялось в черноте, пустоте и высоте. – Какие двери я должен закрыть, Насть? – Через которые мы зашли! Даня вернулся, посмотрел и сказал во весь голос: – Они закрыты!.. Что ты собираешься делать? Притаиться, а потом выскочить и сказать, что ты тоже снимаешься в этом кино? Настя посмотрела по сторонам, полезла в карман и выудила из него золотой браслет с часами-медальоном. – Понял? Даня очень удивился. – Это твоей бабушки? Зачем ты взяла? – Я уверена, что Свету Дольчикову убили из-за часов, – горячо заговорила Настя. – В них точно было спрятано что-то очень важное! – Зачем убивать из-за часов? – спросил Даня. – Гораздо проще часы похитить! Он так и сказал – похитить. Настя на секунду задумалась. Эта простая мысль не приходила ей в голову. – Нет, подожди! Не путай меня! – Я тебя не путаю, я не понимаю, что ты собираешься делать. – Пошли! Давай за мной! Наступая на тросы и кабели, она пробралась к другому краю площадки, где были нагромождены стулья, столы, вешалки с одеждой, какие-то кофры и ящики. Здесь во время съемки сидела она сама и другие члены группы, не задействованные непосредственно в процессе. Здесь ждали своего выхода артисты, обмахивались сценариями, сплетничали, кокетничали, пили кофе, утирали пот со лба, строчили сообщения и играли в игры. Настя принялась двигать стулья и заглядывать под них. Даня подошел к книжному шкафу, вытащил том и хмыкнул. – Удивительное дело, настоящие! Настя наконец нашла то, что искала, – большую черную сумку на длинном ремне. И заглянула внутрь. – Разыщи Милу, – сказала она Дане Липницкому. – Скажи ей, что случайно уронил ее сумку. – Я не ронял! – Скажи ей, – нетерпеливо повторила Настя. – Позови ее сюда! – Зачем?! – Вот увидишь.