– Изверг рода человечьего. Две бабы без лиц долго обсуждали Тошку, Аксинья силилась подойти и влепить им затрещины, только что-то ее не пускало, сдавливало горло… Внезапно опустила она глаза и увидела, что земля качается под ногами. И все тело ее содрогалось в одном колебании с Тошкой. На той же виселице вздернули Аксинью, бабы с хохотом показывали на ее голые ноги и кричали: «Ведьма». Проснулась в поту, долго лежала, глядя в темный потолок. Уже не заснуть. Аксинья зажгла свечу – отвыкла, богатейка, от простой лучины, поправила постель – скоро выглядела так, будто никто и не спал на ней. Как найти слова и убедить Степана? Как помочь Тошке? И не берет ли она на себя новый непомерный грех, пытаясь спасти его от правосудия? Она вспомнила вдруг, как описывали ад пастыри: огненная печь, где вечно корчатся в муках грешники. Звонкое тявканье Черныша и глухой лай сторожевых псов оборвали ее никчемные мысли. Прислушалась, и радостное предчувствие накрыло. Несчастный Тошка, беда его – все ушло из головы. Степан и его люди, уставшие с дороги, уже открыли ворота, завели во двор коней, старый Потеха зажег масляные факелы во славу хозяину. Аксинья остановилась на пороге, глядела на поднявшуюся суету, ждала. – Посреди ночи встречаешь? Не спалось? – вместо приветствия пророкотал Степан и обнял ее за плечи. – Знала, что сегодня приедешь, – поддержала его насмешливый тон Аксинья, вдохнула знакомый запах. Мужской и лошадиный пот, дым, кожа, речная сырость, тина – никто не назвал бы его сладким да приятным, но ей, дурочке, он казался лучшим во всем мире. – Ведьма, кто ж сомневался-то! Голуба, ты слыхал? Говорит, чуяла, что вернемся! – Степан отпустил Аксинью, мимоходом скользнув шуей по ягодицам. – Много языком мелешь, – улыбнулась Аксинья. – Забыл сказать – с нами гость. – Степан махнул рукой в сторону стройного невысокого мужчины с узкой бородкой-клинышком. И сразу скрылся в доме, оставив Аксинью разбираться с незнакомцем. – Здравствуй, хозяйка, – склонился тот легко, точно не провел дни в долгой дороге. Перед ней стоял молодой мужчина, парень лет двадцати, не боле. – Можно звать тебя тетей? – бесхитростно улыбнулся гость, и Аксинья ощутила, что земля уплывает из-под ног. – А как… Как звать-то тебя? – Митя, Митрофан. Ты не узнала, да откуда бы? Я сын Митрофана Селезнева. Мать моя, Василиса Васильевна, сестра твоя родная. Аксинья вглядывалась в открытое улыбчивое лицо, силясь отыскать в нем черты старшей сестры, злыдни да угрюмки. Нет, не похож на родителей, яблочко далеко укатилось от родного деревца. Или душа его такая же темная, подозрительная? – Ишь как мы тебе родича по дороге нашли! – похохатывал Голуба. – Суденышко течь дало, они бедствие терпели, а мы вишь как… – Да какое бедствие! За каменюки днищем зацепились… У нас везде свои люди есть, уже на подмогу спешили, – хорохорился Митя. Хоть и показывал в улыбке крепкие зубы, видно было: задели слова за живое. – Так отчего помогли мы, а не люди ваши? Парень, не обижайся, если где слово сказали резкое – устали с дороги. – Пойдем, постелю тебе и людям твоим, – сбросила оцепенение Аксинья. – Без крова и пищи не останетесь. – Благодарю, тетушка, – склонился Митя. Пред Аксиньей встал отвратный образ матери его, Василисы. В пору перекреститься! Посреди ночи дом ожил. Суетились Еремеевна и ее внучки, дед Потеха кряхтел у печки, Нютка белкой прыгала возле отца и Голубы, забыв о своих обидах. – А струг как тряхнет… Аж сердце ушло в пятки! – рассказывал о своих злоключениях Митя. – Я же сызмальства по рекам, с отцом да братом. Но такой беды… – А ты правда утонуть мог? – спрашивала Нютка, мать поджимала губы: не подобает девице так вольно вопросы задавать. Хоть и брат пред ней стоит – так первый раз в жизни видит его. – Да с чего бы? Я в огне не горю и в воде утонуть не могу. Порода у нас крепкая! – показывал белые зубы Митя. Нюта продолжала свои расспросы – и отчего же нет робости и стеснения пред незнакомыми людьми? – он отвечал, смеялся, принял интерес ее безо всякого пренебрежения. Аксинья отвела гостям дальнюю клеть, велела служанкам навести порядок, положить соломенники, принести подушки да тонкие одеяла, поставить шандал с тремя толстыми свечами, чтобы гости с Великого Устюга худого не подумали. Она окинула быстрым взглядом повалушу: все ладно, Маня и Дуня успели стереть пыль да обновить занавеси. Клад, а не девки! Она похвалила их, на полпути, в холодных сенях, остановилась перевести дыхание. Без умысла привел Степан в свой дом родича Аксиньи… Да предпочла бы она не видеть его во веки вечные. Не лучшие воспоминания пробудил в ней племянник, обошлась бы без этой нечаянной встречи. Ни капли приязни не было меж двумя сестрами. Аксинья и Василиса не виделись давно, с той самой поры, как осталась младшая без мужа да с клеймом грешницы, как старшая вылила на нее гнев свой и неуместную зависть. Аксинья зашла в истобку – и не сдержала довольной улыбки. Еремеевна вытащила из печи горшок с теплой кашей – вестимо, у каждой хозяйки должна быть припасена еда для голодных и усталых – и поставила посреди стола. Путники щедро накладывали себе в миски варево, уминали за обе щеки, не уставали нахваливать кашу, каравай да моченую бруснику. По их словам выходило, будто бы не ели они никогда в жизни такой ароматной каши, такой сладкой ягоды. Еремеевна суетилась возле гостей, не поминая про старую спину. Нюта и Малой, поглядев на пиршество, выпросили миски да ложки и уселись здесь же, точно не ночь на дворе, а белый день. Оба чавкали, с азартом ели, дочка заливалась смехом, глядя на перепачканную бороду новообретенного братца, а Митя дурашливо злился. Аксинья приглядывалась к нему, слушала рассказы и вдруг поняла, что сквозь раздражение и страх пробивалось родственное чувство. Что-то теплое всколыхнул в ней Митя, в котором текла кровь Ворона. Тогда, двадцать лет назад, он был забавным каганькой, просился к Оксюше на руки, играл яркими бусинами. Теперь мужчина, красавец, радость родительская. Все поставили приехавшие с ног на голову, да только не было в строгановских хоромах человека, который бы не радовался долгожданной суматохе. Аксинья оглядела стол: все с мисками да ложками, довольны и заняты делом. Еремеевна ей подмигнула: сама управлюсь, не малое дитя. Степан, словно ночной проворный зверь, незаметно скрылся от домочадцев и гостей, и она хотела тотчас же с ним поговорить. * * * – Аксинья, давай после. – Он стоял в одних портах возле стола и, поднеся тощую грамотку к свече, читал. – Я подожду. – Она села на лавку, но, усмотрев разбросанные по горнице вещи, разогнула уставшую спину, принялась отряхивать, разбирать: порты на стирку да на штопку, кафтаны и шапки на чистку. – Шапку отдай! Иди к себе, – пробурчал он. На миг оторвавшись от грамотки, следил недобрым взглядом за Аксиньиными движениями. – Малой справится. – Не может мужик чистоту навести, бабья это забота, – она спорила и сама себе удивлялась. – Бабья, говоришь? – Он отложил грамотку на стол, схватил Аксинью за руку, остановил ее суету. – Бабья, – кивнула она. – Ты ж знахарка у меня, ведьма. – Губы защекотало нежданное «у меня». – Шея болит, измаялся. Дай зелье колдовское, чтобы уж к завтрашнему дню прошло. – Степан, будет тебе зелье. Через седмицу да с Божьей помощью полегче станет. – Через седмицу! Да и без того все пройдет. – Жди, хозяин, – хмыкнула Аксинья и побежала молодой ласточкой к сундуку со снадобьями. Лесенка, теплые сени, холодные сени, вновь лесенка до горницы. Она мурлыкала что-то. Хвори ушли, тело стало гибким и проворным. «Степан, Степан», – пело ее сердце. Аксинья схватила кувшин с ядреным средством, со всех ног припустила обратно, точно полюбовник мог ее не дождаться. – Степан, сейчас тебе легче будет! Степан? – По горнице разносился легкий присвист, но не птаха ночная залетела – Строганов развалился на лавке, прижав живот к толстому войлоку. Не дождался! Аксинья открыла крышку, вдохнула, закашлялась – до того крепок запах. – Редька с медом да хлебным вином – первейшее средство при болях шейных да спинных, – зачем-то рассказывала она спящему Степану. Нанесла снадобье на шею, ладони продолжили странствие по спине, и просторная рубаха не была тому препятствием. Страждущий заворочался, задергал кожей, точно пес. – Что это? – Аксинья при неверном пламени свечи пыталась разглядеть отметины на его плечах. Небрежно швырнула кувшин – тот звякнул обиженно, но толстый ковер спас его. Задрала рубаху… Свечу. Да поближе. Он спал крепко, словно мальчик, свесив руки с широкой лавки. Аксинья, глупая, разглядела все и тихо вскрикнула. Десять дорожек, царапин, пересекали спину от хребта к лопаткам. Не кошка то была, не диковинный зверь. Она медленно поставила свечу, села на краешке лавки и долго глядела на спящего мужчину. Изменил. С бабой кувыркался – да так, что драла спину обеими руками, не жалеючи. А чего она, нищая душа, ждала от богатея да курощупа? Чудом верным да заботливым станет? С невенчанной да неженой? Разом про всех молодух забудет? Да в один день и один час помрут они с Аксиньей? Смешно, кабы не было так грустно. * * * Посреди ночи в ямском селении Глухово поднялась суета. В каждый дом стучали люди из Соли Камской, кричали: все на сход. Заспанные ямщики – в домашних рубахах, криво натянутых портах, со всклокоченными волосами – потянулись к дому старшего, Никифора Крапивы. – Супротив государева человека учинено было бесчинство. Велено разыскать преступника и привезти в Соль Камскую. – Высокий тучный пристав перевел дыхание, и Крапива не преминул воспользоваться заминкой: