– Что такого страшного учинил-то? – Не вашего ума дела. – Как так? Я над ними старший, надобно сказать. – Государев человек тот сам на рожон лез, пакости говорил не смолкая, – нахально закричал рыжеволосый крепкий мужик. – Ефим Клещи, ты, что ль, учудил? – покрутил плешивой головой Крапива. – Эх, дурилка! – Я, скрываться не буду. – Сознаешься в учиненном злодеянии? – Сознаюсь. – Хватайте его! – кивнул двум тощим подручным пристав. – Фимка, а чего ты с ним сделал-то? Скажи, не томи, – попросил один из ямщиков. – Побил да в женское платье обрядил, – загоготал Фимка, и следом захохотали все ямщики, и даже Никифор улыбнулся. – Ничего худого не сделал. Оставил того крикуна посреди дороги, матом добрым обложил. Будет знать, как ямщикам… – Замолкни, – рявкнул пристав и грубо толкнул его. Хохот сразу стих, и каждый из собравшихся подумал: а чем грозит случившееся Фимке? Был он задирист, не лез за словом в карман, мог в лоб дать без промедления. За честность и силу уважали ямщики. Некоторое время спустя в избе, что ютилась на взгорке, раздался громкий вопль: – Фимка, да как же так? До самого утра в окошке виден был свет от нескольких лучин, слышались женские рыдания и тонкий плач ребенка. * * * – Мамушка, ты все пироги из печи вытащила. И с ухватом битый час стоишь. Аксинья подняла глаза на дочку, не понимая, о чем та говорит, чего хочет. Нютка подошла к ней, обхватила руками, и Аксинья, вынырнув наконец из оцепенения, глубокого, точно омут, заметила, какой крепкой и высокой стала дочка – скоро ее перерастет, Степанова кровь… Споткнулась об имя. Окаянный, исцарапанный! – Заболела? А? И что ж дочка так печется о ней? Откуда недетская забота? Аксинья усмехнулась: неспроста Патрикевна ведет такие медовые разговоры. Ох, хитрюга! – Здорова я пуще прежнего, дочка. Забот немало, мужиков полон дом, оттого и устала мамушка твоя. – Ты про сестру свою старшую, про родичей из Устюга не рассказывала мне. А они такие… Митя столько знает! – Если не рассказывала, значит, не было в том нужды, – оборвала дочку Аксинья. – Митя, может, и вправду человек затейливый, но лучше бы он поскорей уехал. – Уехал? Да как же так! Неужели ты по родичам не скучала? – Дочка, долгий и тягостный разговор. Много всего было. – Так расскажи мне! – Что прошлое ворошить? Было да прошло. А ты, Нюта, с Митей говори да о словах своих думай. – Мамушка, он в гости меня звал. В Устюге ярмарка летняя, такая, что ох… – Не пущу. Ярмарки в Соли Камской пышны да веселы. И того хватит. Аксинья ушла и не взглянув на дочь. Знала она, что синие глаза сейчас гневно впиваются в материну спину. Отчего такая строгость? Пора бы сесть и рассказать дочке обо всех ее бедах, о том, что происходило с ней за последние двадцать лет. Иль рано вываливать на дочку бадью с помоями? Еще пару лет обождать. * * * – Не мог ты батюшку убить, не мог… Тошка, нет, не может такого быть. – Анна, Рыжая Нюра, повторяла эти слова бесконечно, словно они, затверженные не одну дюжину раз, чудом могли обратиться в истину и возродить отца. – Нюра, Нюра, ты слезы-то угомони. Сынок, на тебя глядючи, тоже сырость развел. – А как? Я разом и без мужа, и без отца осталась… И ты, что с тобою-то будет? – Нюра вновь захлебывалась, рыдала, икала, Тошка неумело ее утешал. Второй день гостевал он у сестрицы, воздавал хвалу странному обычаю ямщицкого поселения строить избы в некотором отдалении друг от друга и возводить высокие заборы. Ни в одной из окрестных деревушек его появление не осталось бы тайной: увидели, услышали, сунули любопытный нос. А здесь, в Глухово – глухом месте, он остерегался, за ограду не выходил, надеялся, что никто не прознал о его появлении. «Словно тать, разбойник, прячусь», – горестно думал он. Но сестрино горе вымыло из души всю жалость к себе, страх, ожидание расплаты. Он беспокоился за Нюру. Бездействие угнетало Тошку: не жуткая история с отцом, оседлал бы сейчас коня да поехал в Соль Камскую, вызнал все что можно. А сейчас… Он томился от неизвестности. – Если бы с батюшкой что случилось, за мной непременно послали бы. Я дочь родная, как не известить! – Может, не успели, не подумали… – Ага, и Таська твоя забыла про меня. – Анна даже попыталась улыбнуться. – Моя?! – Ой, мож, меня ударишь? – Тьфу, пакостная ты девка! – Не девка я, баба. Забыл? – Скоро они оба уже хохотали друг над другом. Когда они болтали так легко, озорно, как в детстве, обоим казалось, что они по-прежнему молоды, что жизнь их легка и беспечна. – Что ж я хохочу-то? Как можно? – спохватилась Анна, но вместо того, чтобы вновь залиться слезами, захлопотала по хозяйству: горе горем, а обед сам не сготовится. 4. Обними Аксинья третий день избегала Степана – ходила по закоулкам, благо в огромном доме хватало места для переходов, сеней, завалуш и клетей. Порой ей казалось, что она не знает всех потаенных мест хором, так они были велики. Строганов не замечал ее глупых уловок, в опочивальню не звал, снадобий не просил, целыми днями пропадал где-то. По обрывкам разговоров его с Голубой и Третьяком Аксинья понимала, что с товарами, доставляемыми через Верхотурье в сибирские остроги, случилась какая-то беда: то ли напали инородцы, то ли груз подтопило в одной из рек, то ли приключилось то и другое разом. Митя со своими людьми, к ее величайшему сожалению, остался погостить – добросердечный Голуба увещал их так сладко, точно приходились устюжские родичами ему. Нютка ходила хвостом за братцем, Аксинья слышала обрывки их разговоров про устюжское серебро, про красивейшие храмы, про странных агличан, владеющих огромными кораблями. Сын Василисы умел говорить, и Аксинья тайком от дочери заслушивалась его рассказами. Пустое все. Родной дом краше. Она не выдержала, вызвала племянника на душевный разговор. – Митя, рада с тобой свидеться, – улыбнулась она. Они медленно шли вдоль длинных гряд с редькой, репой, чесноком, луком и целебными травами, семена коих Аксинья собирала по лугам и лесам. – И я рад. Мать про родных своих говорит скупо, сколь я ни расспрашивал… Про деда сказывала, мол, гончар умелый, человек хороший. А про бабушку, про тебя да других братьев-сестер ничего не знаю. – А что про нас знать-то? – Аксинья представила, как повествует почти незнакомому человеку непростую историю их семьи. – Жили, работали в поте лица, землю эту любили да в нее и обратились. Твой дед, Василий Ворон, бабка Анна, дядька Федор… А старшие братья мои, твои дядьки, другой путь выбрали. Да ты знаешь, вестимо… – Ничего не ведаю, – таращил глаза Митя. Разговорил ее, стервец, есть у него дар вызывать людское доверие. – Старший брат, Тимофей, сгинул без вести. За Камень он ушел с ватагой, в казаки подался. Родители сокрушались, что нет и могилки, где поплакать можно. А Леонид в Архангельске, человек торговый, ты у батюшки своего спроси, мож, найдет его. – Батюшка мой… Не до того ему. – А что с Митрофаном? Хворает? – Да, прошлой зимой приступ с ним случился. Матушка делами теперь ведает.