– Приступ? А что с ним стряслось? – Аксинья выспросила у Мити все подробности, уже составляла в уме список трав, которые даст племяннику. Весть о том, что Василиса взяла в свои цепкие руки все дела, оставила ее безучастной. – Да, потому и я в разъездах, отцов наследник. – Митя вздохнул, искреннее горе виделось в его светло-серых глазах. – А от женки молодой да от сына не больно хочется уезжать. – Вот и я не хочу, чтобы Нютка от меня далече была, – ввернула Аксинья те слова, ради которых позвала племянника. – Ты в искушение ее не вводи. Дочка любопытная, озорная, в гости теперь в Устюг просится. А я не хочу того… – Ты прости, тетя, не подумал. Да только не пойму я, отчего бы не побывать у нас Нютке? Завтра уезжаю и ее бы с собой взял… – Коли подумаешь немного, сам поймешь. Женщине нужно ближе к родному очагу быть, к семье своей, а вам, мужчинам, – уж как судьба сложится. – Аксинья… Тетя! – Митя что-то пытался ей сказать, но любые слова его были бессильны изменить мнение женщины, которая знала все об этом непростом мире. Или почти все. Впрочем, кое-что важное от нее ускользало. Аксинья вытаскивала надоедливые сорняки: хрусткий мокрец, длиннохвостый пырей, вездесущую лебеду, а мысли ее были далече. С той ночи, как обнаружила следы женской страсти на Степановой спине, назойливой кукушкой билась в ней дума: что делать? Все пережитое да переплаканное, все годы лишений, страха и стыда твердили ей: смолчи, стерпи, засунь глубоко-глубоко боль свою. Улыбайся Строганову, точно ничего не видела; кричи под тяжелым телом его, как прежде; не показывай ни словом, ни движением бровей, ни плотью своей, что единственное желание – превратить бесполезные человечьи ногти в кинжалы, вонзить их, да так, что отметины какой-то девки показались бы царапинкой. Когда-то глупая Аксинья не смирила гордость свою, отомстила мужу-изменнику. Вела себя так, словно не принято из века в век склонять голову перед мужчинами. Да столько бед принесла себе, что и сейчас во рту горечь… Она разогнула спину, охнула: этим вечером ей понадобится то самое ядреное снадобье с медом и редькой. Не вернуть гибкость телу, не вернуть молодость… – Кряхтишь-скрипишь? – раздался рядом ехидный голос, низкий, словно рокот грома. Она поняла, что напрасно пряталась три дня, напрасно вела сама с собой беседы, клялась быть разумной да осторожной. Закипело, ох закипело в груди. Она вновь согнула непослушную спину и заставила руки продолжить монотонную работу: раз, пройтись мотыжкой, два, дернуть сорняк, три, закинуть в лохань… – Аксинья, сегодня в моих покоях. Слишком громко сказал, а ежели кто услышит? Их странные, греховные, из ряда вон выходящие отношения, конечно, не были тайной. Обитатели дома знали, отчего Аксинья обладает такой властью в доме, соседские кумушки, проходя мимо, здоровались, но лукаво блестели глазами. А она все боялась… – Да не о том, – устало сказал Степан. – Лукерья на днях такой крик устроила: мол, изживаешь ее. Хозяйкой сделалась по своей воле, всех в доме подговорила. Много помоев вылила. Надо нам вчетвером собраться да обговорить все. – Приду я. – Она не поднимала глаза, боялась, что прочтет он в них куда больше, чем надобно. – Вот и славно. Не выдержала, поглядела вослед. Он шел прямо, уверенно, широко махал руками – здоровой и увечной – как всегда, победитель, сильный да смелый. Но Аксинье отчего-то виделось, что гложет его какая-то дума. Не о ней печалится, не о спине исцарапанной, не о женской обиде. Иных забот хватает. * * * Степан и Пантелеймон Голуба вольготно расселись за столом. Запотевший кувшин, чарки, ломти черного хлеба, с утра печенного Аксиньей; свиной окорок, стрелки зеленого лука, солонка – по всему видно было, что долгие беседы о бабьих обидах не намечались. Дела, смех, шутки, подначивания – чем там занимаются мужики во время долгих пирушек? – Лукерья, сперва слушаем мы тебя. – Аксинья могла поклясться, что Строганова необычайно веселил этот разговор. – Чем недовольна? – Обо всем мужу сказывала, Степан Максимович. – То мужу – сейчас я перед тобой. Говори, да без утайки. – По закону да по справедливости я должна быть хозяйкой в этом доме. – Лукерья гордо выпрямила спину, лицо ее было спокойным, без тени гнева. – Когда уезжали в Сольвычегодск, то Аксинью определили управлять домом, я без сил была после рождения сына. Теперь же я… могу… хозяйкой стать. Прошу о том. – К концу речи своей Лукаша сбилась, видно, насмешливый взгляд Степана лишал ее самообладания. – Что ж… Аксинья, что ты скажешь? – Теперь синие глаза устремились на нее. Чуяла, что ждал Хозяин от нее возражений, да не голословных, а разумных. – Возражать не буду. Лукерья в этом доме хозяйничала до моего прихода. Пусть и сейчас… Лукаша, не скрывая своего изумления, воззрилась на Аксинью. Голуба подмигнул жене: мол, твоя взяла, не зря бурю в тихом озере подняла. – Ишь как! – Степан переводил взгляд с Аксиньи на Лукерью и обратно, точно сравнил их, насколько каждая из них достойна быть хозяйкой. – Решение мое таково, – после долгого молчания наконец сказал Строганов. – Лукерья останется за хозяйку, будет все идти гладко да споро, без протухшей солонины, так тому и быть. Лукерья от слов его запунцовела, точно наливное яблочко с приволжских земель, то ли от радости, то ли от стыда – неспроста про тухлое мясо упомянул Строганов. Аксинья после минутного замешательства отцепила от пояса тяжелую связку, отдала Лукерье. Сердце сжималось от досады. Степан кивнул бабам и показал Голубе на запотевший кувшин: наливай. Лукерья поклонилась, легко, словно змейка, Аксинья поймала себя на вздохе: ей бы так, вернуть молодость да красоту. – Степан, разговор у меня есть. – До завтра терпит он? – Нет, много времени не займет. – Говори. – Голуба тем временем налил светлого, янтарного вина в чарки, оба успели чокнуться, отпить и отломить черного хлеба. – Есть в Еловой парнишка один… Надобно ему вольную. – Надобно. С чего бы? – Строганов хрустнул молодым луком. – В семье у него разлад, с отцом не ужился. – Так пусть в другой дом съедет. – Прошу тебя… Прошу, Степан. «Смилуйся, помоги… Ужели мои слова для тебя ничего не значат?» – билось в груди. – «Никаких вольных для людишек», – сказал отец. Его указания надобно свято блюсти. Аксинья, не обижайся. Она все стояла и смотрела на Хозяина, точно можно что-то было еще изменить. Тоска сковывала сердца, сказал бы доброе слово… – Аксинья, иди, – мягко сказал Голуба. Глаза его были столь печальны, губы сложены не в улыбку – грустную гримасу, что захотелось подойти, обнять друга. До полуночи пировали, бесконечно и бурно что-то кричали, посылали слугу за вином. Аксинья не подслушивала, но уловила среди громких слов, сыпавшихся в сени, «обвинение», «остяк», «детоубийца». Мужчины часто скрывают правду от жен своих, таят ее глубоко в сердце, а потом, когда оно рвется на куски, жаждут исцеления и женской нежности. * * * Ямское селение Глухово видело уже десятый сон, когда крепкий мужик, чуть пошатываясь, прошел мимо домов и постоялого двора. Луна изредка проглядывала через лохматые тучи, позволяла разглядеть, что рубаха его свисала клоками, порты были изляпаны и порваны, словно у последнего бродяги. Собаки лениво загавкали, но скоро угомонились, видимо учуяв своего. – Нюра-а-а, – мужик неожиданно громко крикнул и ударил кулаком по мощным, словно крепостной тын, воротам. – Открывай, муж вернулся! – Ты чего ор поднял? Фимка, бедовая голова. – Мужская рука ловко открыла мощный засов, втянула крикуна во двор. Несколько мгновений двое разглядывали друг друга: рыжеволосый крепыш и стройный, словно отрок, темноволосый молодой мужик. Чувствовалось, что нет меж ними согласия и неистовой любви. – Рассказывай, родич, как уцелел после такого бесчинства, – хмыкнул темноволосый и неожиданно обнял рыжего. Тот после небольшой заминки стиснул его бока, даже в порыве чувств поднял над землей и прокрутил, точно девку, да только быстро отпустил и скривился от боли. – Воняешь ты, в баньку надобно. Дурно складывались отношения меж Тошкой, сыном Георгия Зайца, и Ефимом Клещи, мужем сестрицы его. Слова друг в друга бросали, кулаки распускали. Да только в народе говорят: дерись, бранись, а за своего держись. – Банька – первым делом… Несколько дней в сыром остроге, удар кнутом – и свободен, смерд. Вот так, Тошка – темная головешка. – Ефим, родной мой! – Из дома выскочила зареванная молодуха, подскочила к рыжеволосому, упала в ноги как подкошенная. – Нюра, да ты чего? Отпусти, отпусти меня, глянь, сколько пакости на мне… Все хорошо, живой, живой, – повторял рыжий. Если бы луна не бухнулась в гущу туч, можно было увидеть, что он с глубокой нежностью глядит на молодую женщину. 5. Беззаботная С того мгновения, как отдала Аксинья ключи – и бразды правления – Лукерье, словно вернулась она в давно забытую, беззаботную пору юности, когда кто-то другой решал все за нее. – Игнашка-букашка, за травами пойдем? – повинуясь нежданному порыву, она взяла на руки мальчонку. – Будем по лугам ходить, песни петь, точно пчелки. А?