– И что ж ты с ним делать будешь? Грызть? Сколь многого Степан не знал о ней! – Дай. Степан протянул остро отточенное перо, бумагу, подвинулся, освободив на лавке место – узкое, но ей и того довольно. – Говори, что писать. – С тех солеварен пятьдесят пудов… – Не поспеваю за тобой! Тот хмыкнул и продолжил медленнее: – …надобно отправить в Тюмень да государеву человеку сказать: «От Строгановых та соль». Аксинья видела, что мужчина со всевозрастающим любопытством следит за движениями пера в ее руке. Не выдержав, подскочил с лавки, встал за спиной, облокотившись шуей о стол. Горячее дыхание щекотало шею, слишком внимательный взгляд заставлял трястись и так неуверенную руку. Лужа, черные буквицы куда-то вверх поползли, но она продолжала писать. И наконец вывела последнее слово. Степан схватил бумагу, шевелил губами, читал строчки, все не верил тому, что крестьянка из Еловой знает грамоту не хуже иных знатных мужей. – Тюмень с большой буквицы надобно писать. Ошибки, помарки… Но баба, что грамоту разумеет… Откуда такое диво? Аксинья улыбалась и молчала. Не хотела она рассказывать про знахарку Глафиру, про то, сколько мудрости та в нее вливала, про Вертоград, лечебник, чудом сбереженный в смутные годы. Всему свое время. – Ты про вести из Еловой-то скажи? – спросила о важном. – Никто не помирал, все живы и здоровы, – пробурчал он. – На сегодня довольно дел. Спать самая пора… – Он потушил свечи. – Скидывай одежу, грамотейка. Степан вдавливал ее в мягкую перину, шептал что-то в ухо, прикусывал шею, щекотал срамные места, пытаясь добиться отклика, а она лежала, точно выпотрошенная рыбина, и боялась даже руки завести за его исцарапанную спину. * * * Крики неслись из дома уже третий день, соседи не скрывали усмешек. Анна боялась глядеть им в глаза, но бабы ее жалели, звали к себе: мол, приходи с сынишкой, что ему в вертепе делать. Но молодуха отказывалась и наливалась злобой, как муж ее – хлебным вином. Поистине, что-то непостижимое есть в тех созданиях, коих Бог сотворил со срамным удом: они наделены силой и разумом, могут строить, защищать землю, зачинать детей, но в безумии своем разрушают безоглядно и дом, и семью, и государство. Ефим Клещи и Тошка, сын Георгия Зайца, утратили человечий облик на третий день безудержного пьянства. Вино поглощалось ими словно колодезная водица, мысли путались, и речи посланы были бесами. – Я тебе так… – Фимка икнул, – скажу: всяк человек свободен должен быть. Ото всего свободен. Знаешь, как хорошо было! Мы, казаки, творили что хотели… – Истинно! – Когда мы по деревням с саблями… боялись все. Никто… вот так… Я р-р-раз, – Фимка размахивал воображаемым оружием, Тошка повторял его движения. – А теперь что? – Что? – Толстозадых всяких вози… А они смердят, да, смердят! – Чем смердят? – пучил красные глаза Тошка. – Подлостью смердят, кровью, из людей высосанной… И ты… – Фимка поворачивался к жене, который день хранящей молчание, – …тоже заставила меня… У-у-у, несвобода. – Ты поосторожней с сестрой-то моей! – вступился великий защитник, братец. – Таську вспомни. – А-а-а! – Тошка, пошатываясь, встал, скинул со стола все, до чего мог дотянуться. – Так ее, паскуда! – Он топтал чашки, миски, кувшин, приданое Анны, память об отчем доме… И превращал все в черепки. Фимка, словно мальчик, углядевший забаву, скинул оставшееся со стола, тоже принялся топтать. Судно[62], хлеб, творог, листы щавеля – не щадили ничего. Анна ощутила, что в груди ее поднялось что-то мощное, жар окатил от сердца до головы, забулькало и вырвалось наконец наружу: – Вон! Пошли вон отсюда, собаки поганые! – Она схватила метлу и принялась охаживать ею братича и мужа. Терпела пьяные песни посреди ночной тиши. Молчала, когда справляли малую нужду в углу избы, поселив в доме вонь, словно в отхожем месте. Слушала их бредни и раскаивалась в своем замужестве. Но порчу кувшина стерпеть не могла. – Вон, вон! – кричала на все Глухово. Двое пьяниц даже не пытались возражать. Словно напаскудившие собаки, они вышли, выползли из дому и пошли в сенник. – Там вам самое место! – крикнула вдогонку. Анна сгребла черепки, попыталась отряхнуть от трухи хлеб и яйца, расплакалась. Допоздна чистила избу, выметала из нее сивушный дух и черепки. Уже в полутьме она вспомнила, что не покормила сына. Антошка, видно, заглаживал отцову вину, спал крепко, не изводил ее плачем. Анна выпростала грудь, большую, точно у дойной коровы, приложила сына к соску и запела нежное: – Ах ты, сыночка мой славный,Ах ты, сыночка мой милый,Я сейчас закрою ставни,Ночь придет черной кобылой.Погружайся в сон, мой славный,Погружайся в сон, мой милый,Ночь приходит разнотравьем,Ночь нам всем подарит силы… Антошка не скоро насытился, радостно втягивал материно молоко. Анна так и уснула, прижимая его к груди. А утром, со стоном разогнув затекшие руки, она вернула сына в зыбку, затопила печь. Ефим и Тошка не ночевали в избе. Она обошла весь двор, заглянула в сарай, на сеновал, в давно не чищенный скотник, даже в нужник. Мужиков след простыл. * * * – Ну что? Что с вольной грамоткой? – Тошка явился на Троицкую субботу, когда светлая июньская ночь уже уплывала из города. Дом Строганова располагался в конце улицы, рядом с неглубоким ручьем, весело журчавшим на дне ложбины. Аксинья решила туда увести Тошку от греха подальше. Ивовые заросли укроют их от самых любопытных взглядов. – Ты прости, милый, – виновато говорила она и прятала глаза. – Как так? Да что же мне делать? – От Тошки шел такой смрад, что Аксинья поморщилась. – Хожу, любого шороха боюсь. Доходили до тебя вести о смерти отца? – Строганова, – отчего-то не смогла выговорить по-свойски имя, – о подобном не извещали. – Строганов твой… Ужель не поможет… – Тошка, не спеши. Чует сердце мое, обойдется все. – Не мила мне Еловая, не мил родной дом. Как глядеть на жену? И у сестры загостился… А Георгий – буду молится, чтобы выжил… Прощай, Аксинья. – Подожди! – Аксинья протянула ему тряпицу с монетами. – Все, что есть у меня. – Спасибо… Они мне пригодятся. – Он растерянно улыбнулся и скрылся в кустах. Это был последний раз, когда Аксинья видела Тошку, неприкаянного сына Григория Ветра и Ульянки. 6. Узел Она открыла глаза и поняла: кто-то глядит, да без стеснения. – Лежебока, сколько ж можно спать! – Петухи уже пропели? – Петухи пропели и гуси с утками. – Да как же… – Аксинья подскочила, села, потрясла головой, чтобы прогнать сонное оцепенение.