Со Степаном спала она словно младенец и так же неохотно покидала сонное царство. Пролетели осой первые июньские деньки, царапины зажили, вместе с ними улеглась Аксиньина ревность. Смолчала, проглотила обиду – корила себя за непривычную слабость и радовалась воцарившемуся миру. – Сегодня же я собиралась… – пробормотала она. Чуть покачиваясь, встала, ударилась пяткой о перекладину лавки, чертыхнулась, стараясь не обращать внимания на издевательский смех за спиной, стряхнула Степановы порты, вытянула из-под них безбожно измятый сарафан. – Да куда же ты? Отчего убегаешь, девица? – Он, кажется, решил сегодня всласть поглумиться. – Нашел девицу, – проворчала Аксинья. – Сарафан скидывай да про рубаху не забудь, – мягко сказал Степан, она, шумно вздохнув, подчинилась. Аксинья сама рада вернуться к нему, хотя бабье, рассудочное, твердило: не время отлеживать бока. Кто-то скребся в дверь, звал Степана, потом Потеха – он один не стыдился того, что происходило между прелюбодеями, – звал Аксинью. – Потом, – прохрипел Степан. Знахарка ощущала сейчас свою власть над мужчиной, заставляла его двигаться медленнее, даже замереть, гладила мокрую спину и не испытывала усталости. – Завтра соберись: сарафаны да все бабье, – небрежно сказал он Аксинье чуть позже, когда порты были уже натянуты на его довольные чресла. – Зачем? Куда? – Она не стала продолжать, гордость оборвала слова. С чего бы Степану выгонять ее сейчас? Не таков он, не нашла в душе его коварства. – Нюткины вещи тоже собрать? – Дочка останется в Соли Камской. День, заполненный хлопотами, промчался ретивой кобылой. Аксинья вытаскивала занозы из грязных ручонок Игнашки, обсуждала с Потехой, какие травы надобно еще собрать, а каких довольно. Хоть Лукерья забрала ключи от всех дверей строгановского дома, Еремеевна и ее внучки по-прежнему часто приходили к Аксинье: какой из ледников лучше; когда проветривать амбары; в какой лавке купить посуду. Она отправляла их к молодой хозяйке, каждая из них была тем недовольна. Еремеевна бурчала: – Нет в ней еще бабьей жилки. То не знает, того не ведает, за тем в окно глядит. Если на лице Аксиньи и мелькнула довольная улыбка, она в том не раскаивалась. Всяк должен получать по заслугам. * * * Анна Рыжая отвлекалась, занимала себя хлопотами по дому и огороду, качала сына, пекла хлеб – вдруг воспоминание пронзало ее, и начинала она реветь. Что ж за вина лежит на ней, простой бабе? Отчего одна беда перетекает в другую? Сначала мужа-остолопа забрали да кнутом отстегали… С отцом неведомо что! А теперь брат… Фимка вернулся через два дня после пьяного загула с Тошкой, расхристанный, окровавленный, страшный. Прямо во дворе вылил на себя бадейку холодной воды, зашел и, ни слова не говоря жене, упал на лавку. – Это что ж такое? А? Анна пыталась что-то выяснить, стыдила, угрожала, кричала, но муж ее спал крепким сном. Наутро она ходила за ним следом, твердила одно и то же: – Где брат мой? Где Тошка? – Все сказал я тебе. Были в кабаке, пили, говорили. Поссорились крепко, это помню… Даже пару оплеух отвесили. И все. Проснулся я, карманы пусты, братца твоего нет, – наконец открыл он рот после целого кувшина с травяным квасом. – Куда ж он девался? А почему карманы пусты? – Будто не знаешь, натворил Тошка дел, скрылся из родной деревни. А карманы мои пусты оттого, что вор все медяки стащил. Не твой ли братец это был? Благо, в кабаке успели рассчитаться. Больше ничего Анна узнать не смогла, вечером заложила телегу. Сама вывела гнедого, ворочала тяжеленный хомут, путалась в кожаной узде. Муж поглядел на ее мучения, запряг сам, ловко и быстро, хоть руки тряслись с перепоя. Только гнедого, ретивого жеребца, завел в стойло, а в телегу запряг старого мерина. – Куда собралась? – К батюшке. – Уходишь от мужа-пьяницы? – спросил он глумливо. – Нет, правду хочу узнать. Давно надо было ехать в Еловую, а не ждать! Тряслась на телеге, понукала бедолагу-мерина, а тот, старый, измученный, в двух шагах от издыхания, еле плелся. Фимка оставил его для домашних надобностей, ямщику такой конь – одна маета. Анна стискивала зубы, терпела эту тягостную, долгую поездку, Антошка, привязанный у груди, довольно спал – настоящий ямщицкий сынок, – и вот, томительное время спустя, показалась родная деревушка. * * * Аксинья открыла небольшой сундук. Редкая вещица, купленная в лавке перса Агапки, пригодилась: в нее влезут все ее рубахи, сарафаны, летники и душегреи. Новые красные сапожки на высоких каблуках – Нютка-заноза заставила раскошелиться. Старые, истершиеся от долгих дорог кожаные пленицы[63], извечный узелок со снадобьями… Что еще? К ночи истерзала себе душу: виделась в затее Степана какая-то подковырка. Она оттаивала после той морозной дороги, училась улыбаться открыто – а Строганов делал что вздумается, кувыркался с когтистыми девками. Ожидать от него можно было чего угодно. Поцеловала Нютку, прижалась к теплому разморенному телу дочки. Та пробормотала что-то вроде: «Рано, ну чего ты?» – подумав, видно, что мать ее будит. Аксинья не поведала дочери об отъезде: как можно рассказать о том, чего сам не знаешь? Степан, словно нарочно над ней издевался, посвистывал, глядел лукаво, мол, как я тебя! Спросить хочешь, да боишься. * * * Анна услышала песни, девичий визг и мужской хохот и запоздало вспомнила: праздник. Посреди последних суетных дней забыла она обо всем, о песнях и плясках тем паче. – Нюрка Рыжая, пошли с нами! – подмигнул ей паренек из семьи, недавно переселившейся в Еловую. – Не дорос еще, – хмыкнула она, Антошка одобрительно угукнул за пазухой. Потом вскинулась: «Можно узнать сейчас, не ждать, пока доедет до отчего дома». – А отец мой, Георгий Заяц, жив? – Да жив, что с ним сделается? Вроде спиной мается, отшиб. – Отшиб? Отшиб! Отшиб! – на все лады повторяла Анна, и даже мерин, кажется, стал резвее переступать. В избе царил полумрак. Таська, как всегда растрепанная, неопрятная, кормила ребенка, крупного, большеголового. – Чей? – пренебрежительно кивнула на него Анна. – Тошкин? Иль отцов? Она так долго лелеяла в своем сердце горечь: по отцу, что безоглядно шашни крутил с невесткой («Старый хрен!»), по брату, по мужу, что в голосе ее была такая ярость, такая густая злость, что Таська не решилась отвечать, только ниже склонила голову. Анна, придерживая привязанного к телу сына, прислонилась к стене. – Совсем из ума выжили! До чего брата довели! – Нюра, дочка, угомонись. Громкая ты слишком, тяжко. – На дальней лавке, возле печи, оказывается, лежал отец. Анна подошла к нему, вгляделась в лицо: обведенные чернотой полукружья глаз, заплывший нос, синяк разлился на пол-лица… – Таисия, выйди, нам поговорить нужно. Сноха положила младенца в люльку, тот пискнул, и Антошка тут же отозвался. – Нюра, ты бы положила каганьку рядом с моим Мефодькой. Пусть полежат родичи. Но Анна и не собиралась ей отвечать, она гладила по спине Антошку, надежно примотанного рогожей к материному телу. – О-ох… – Отец пытался встать, кряхтел, но словно кто-то пригвоздил его к лавке. – Дочь, налей водицы, – попросил он. Анна зачерпнула в бадье ковш, подала. Жалость словно тисками сжимала ее душу. – Вот и полегче стало. Полегче… Где братец твой? Отчего с тобой не приехал? – Тошка жил у нас с седмицу. Где сейчас он, не ведаю. – Сюда не возвращался. Эх, и приложил Тошка меня, – то ли усмехнулся, то ли пожаловался отец. – Что у вас тут случилось? Сказывай. Зря, что ли, на телеге столько тряслась. Отец говорил муторно, нудно, путаясь – видно, Тошкины кулаки изрядно повредили голову. Анна Рыжая, сама наворотившая в жизни немало, пыталась понять, кто ж виноват… Как распутать клубок?