Девицей была – беззаботно плясала. Влюбилась в Григория – слезы в одной кадушке со смехом мешала. Правду о нем узнала – черные жуки несчастья голову облепили. Степан да страсть его – точно змея на груди с глазами яркими. И манит, и страшит. Сколь живет в Степановом доме, судьбе не верит. В будущее глядеть страшится. Что ждать от Доли-Недоли своей? Через год шагнуть, через два… А если небеса и дюжину, и другую годов отмерят, что ей, седой да сгорбленной, в грешницах да ведьмах ходить? Не нужна она будет Степану, сыну Максима Строганова. Сейчас, пока цветет ее женское нутро, пока Мать-земля не вернула себе силу ее, прижимает полюбовник к себе крепко, отпускать не хочет… А надолго ли? Протечет время-кровушка, потеряет она красу последнюю. Что ж тогда? Полночи Аксинья, томимая одиночеством, просила птиц щебетать погромче, отгоняла жуков, давила змей. Нет разговора страшней того, что ведет человек сам с собой. Укоряет резче, бьет больней и довести себя может до беды. * * * Под ногами чавкала, квакала, пела сырые песни болотная жижа. Сапоги вязли в ней, но двое мужчин все шли и шли, не слушая ее напевов. – Степан, что делать-то будешь? – Голуба покрутил головой, высматривая просвет среди чахлых березок и елей. – Дальше идти. Если трясина не сожрет. – Я не о том… Отцовой воле противиться нельзя, сам знаешь. Максим Яковлевич крут на расправу. – Теперь не отступится. Будет прижимать меня к ногтю, в этом для него самая сладость. Того мальчишку слабого крутил-вертел, а здесь мужика бородатого… Несколько дней назад пришло от батюшки письмецо, и Степан вспомнил самые худые слова, что узнал на просторах от Москвы до Тюмени. Не мог сказать сие в глаза, через бумагу, через письмо, чтобы проклятия свои старший сынок втоптал в землю, подумал да покорно согласился. «В больших летах ты, сын мой беспутный. Степка, еще той весной сказал я тебе, что благотворен будет для тебя брак. Приискал я невесту, дочку доброго московского гостя[66]Осипа Иванова Козыря. Он дает за дочерью богатое приданое – три солеварни, десятины земли, сколько не упомню, рублишек изрядно, пять сундуков рухляди, платья да утвари. Не тебе, волоките, курощупу, известному на многие земли далее от Перми, нос воротить да выбирать невесту. Я в твои годы был мужем и отцом, не помышлял о жизни греховной и бесполезной для земли нашей, рода и Господа. Твой брат, хоть и младше тебя, давно женился и плодится, как подобает доброму христианину. Один ты, Степка, бесово племя, вымесок мой, след греха моего и … – дальше было не разобрать, все черкано, в гневе или спешке, – зря топчешь землю и не склоняешь головы пред отцом своим. Мать твоя присоединяет свой голос к моему наказу: решить вопрос с женитьбой надобно до Рождества Христова, наша с Осипом Ивановым изустная договоренность истлеет, как старое исподнее. Я жду тебя по первому снегу, хочу дать тебе родительское благословение». Он столько раз читал его, что запомнил, точно Первый псалом. Зачем мачеху матерью назвал и столько словес нагородил? – Вот так. – Степан хмыкнул, в тот же миг оступился, потерял равновесие и упал туда, где вздымались желтые пузыри. – Да что же ты! – Все, утопну, – бодрился, хохотал Степан, а сам чуял, как затягивает болото, как смеются водяные черти, предвкушая пир. Тяжелые сапоги, бархатный кафтан тянули его туда, в преисподнюю. Левая здоровая рука хваталась за траву, чахлые деревца, а правая беспомощно била по черной влажной нетверди. – Ты сиди тихо, не барахтайся. Сейчас вытащим тебя, не боись. – Голуба говорил спокойно и ясно. Степан в очередной раз возблагодарил Господа за друга, надежного, сильного, точно Камень-горы. Голуба отыскал березку – деревце покрепче среди чахлых сородичей, вытащил топорик да срубил у самой болотистой земли. – Ты тихо сиди. – Сижу, у Бога прощения прошу, грехи считаю. – Эт надолго, – хмыкнул Голуба. Степан чувствовал, что все глубже увязает в болоте, что друг не успеет вытянуть его, спасти, уберечь от нечистой силы. Жижа чавкала, смеялась уже возле его шеи, когда Голуба наконец-то подошел. – Голуба, сделаешь, братец? Найдешь в покоях моих – здесь, на заимке – грамотку. Ключ под второй половицей. Там подпись мою поставишь и печать, ты же умеешь. – А что за грамотка-то? – Голуба лег плашмя на черную, бездонную жижу и пополз к Степану. – Ежели помру, узнаешь. Да не раньше, – даже полуутопший, Степан ерепенился. Крикнул – и тут же захлебнулся жижей. – Сам подписи да печати ставить будешь, вернешься – сделаешь все. – Голуба подтянул березовый ствол, Степан пытался уцепиться за него, но шуя, облепленная тиной, соскальзывала. – Проклятый кузнец. Из-за него остался одноруким… калекой… – Эк вспомнил. Ничего, и с одной рукой сдюжишь. Давай, Степка, не время умирать. Давай! * * * В покоях горело полдюжины свечей. Седой крупный мужчина, окруженный добротными подсвечниками, казалось, священнодействовал. Перед ним на столе разложены были грамотки. Чернила, песок, пучок наточенных гусиных перьев и массивный перстень с переливчатым зеленым камнем – видно, что он проводил здесь немало времени. Он читал, морщился, иногда шевелил губами, подносил грамотку ближе к глазам, когда не мог различить написанное. – Стар, совсем стар… Эй, Хрисогонка, знаю, что здесь! – Что изволишь, хозяин? – Седой, худой до невозможности мужичок выскочил из сеней. – Подыщи мне пару-тройку дьячков, из молодых да разумных. Помощник мне нужен. – Будет сделано, – поклонился мужичок. – Что там?.. – Двоих, которые пытались утащить из собора иконы да золотые лампады, поймали. – Кто? – Один дьякон был – за пьянство выгнали. Второй из Вологды. – Вологжанин – вор? Худо дело. – Передать иродов в губную избу?[67] – Да зачем? Скажешь старосте, выпорем их на площади при всем честном народе. И, Хрисогон… – Что, Максим Яковлевич? – Чтоб не встали оба. – Справедливое решение. А еще сегодня известие получил. – Какое? – Степка с людьми своими уехал на заимку. Ту самую… – Ха, забавник, завел себе тайные угодья. Что там у него, Хрисогон? Выведал? – Известно что! – управляющий облизал узкие губы. – В амбарах зерно, в клетях – мягкой рухляди припасено. И товаров всяких – о том не выведали. Мушка мне прожужжала, что пищалей, пороха, пушек немало. – Да… Стервец! – С отцовой казны ворует. – Хрисогонка расплылся улыбкой, представляя, как Максим Яковлевич наказывает злонамеренного сына. – Да что ж ворует… Денег ему даю, да все ж поменьше. У воды быть да не напиться? Не по-нашенски! – Много там всего. Мушка жужжит, что там у него… – Надоел ты с мушками своими. По-человечьи говори! – Каюсь, – склонил седую островерхую голову Хрисогон. – Еще говорят, с собой ведьму взял. Максим Яковлевич ничего не сказал, только крякнул недовольно. – Присушила ведьма Степку, как есть присушила, – частил Хрисогон. – Ты говори, да не заговаривайся! Место свое, смерд, знай. Не Степка он тебе, а Степан Максимович, на высоте он недоступной. Скоро избавится от ведьмы да в брак вступит. Помоги, Господи! – Прости, хозяин. – Прости да прости, а сам поди всякие мерзости в голове носишь, а, Хрисогонка? – Как мог такое подумать! Я предан телом и душой, хоть сейчас жизнью ради тебя…