– Смотри, – протянул хозяин и махнул рукой, отпуская слугу. Максим Строганов еще долго сидел в своих покоях, писал, а потом выглянул в окно, вздохнул и лег здесь же, на обитой бархатом лавке, прикрывшись медвежьей шкурой – жена страсть как не любила, когда он приходил в супружеские покои в разгар ночи. * * * Белые хлопья падали на траву и таяли. Отчего-то небеса запутались – послали снег на Троицу. Аксинья шла по тропе, ловила рукой хлопья, и не холодом они обдавали, а теплом. Босые ноги также не ощущали ни хвои, ни шишек. Поглядев вниз, увидела она светлую шерсть и когти. Подняла руку – поняла, что не человек боле. Ощутив себя сильным зверем, в коем билась ярость и жажда жизни, открыла пасть и завыла, и внимал ей лес, точно околдованный. Лапы мягко ступали, безо всякого звука, Аксинья улыбалась и бежала все быстрее, чуяла тысячу запахов, слышала тысячу звуков. Она бежала все быстрее, перепрыгивала через овраги, огибала огромные сосны и не ведала устали. Снег уже не падал, ему на смену пришел дождь, но толстая шерсть преграждала путь влаге. – У-у-у, – раздался ее крик. Вдруг залаяли собаки. Близко, еще ближе… Она рванулась, уперлась в деревянный заплот, узнала заимку. Там, там спасение! Вдруг левую ногу-лапу пронзила боль, увидела она собаку, ощутила, как дюжина челюстей впивается в нее… Аксинья застонала и открыла глаза. Странные, маетные сны донимали ее. И в реку окуналась она, и огненную корову доила, и посреди леса полотно ткала. Села на лавку, поморгала – посреди ночной тьмы поняла, что не хочет окунуться в смутную марь. Зажгла две свечи. Ах, какой свет, яркий, ровный, не лучина бедняцкая. Чем заняться посреди ночи в незнакомом доме? За окном заливались серебром ночные пичуги. Даже в доме слышен был плеск волн, Аксинья, словно ведомая русалками, спустилась к берегу. Прохладой овеяло ее разгоряченное лицо, мошки затеяли вокруг нее пляски, но знахарка, погруженная в свои думы, лишь отмахивалась от гнуса. Давно ей во снах приходят волки. Разгадала она нехитрый секрет: темный волк – бывший муж Григорий, что являлся редко. Светлый волк с синими глазами – Степан, здесь бы и полная дура скумекала. Они то дрались меж собой, то грызли Аксинью, то делили Нютку. Сегодня случилось странное: сама Аксинья стала белым волком, странное чувство свободы и силы не оставило ее и после пробуждения. Не оставил ее и страх. Она чувствовала, что Строганову угрожает какая-то опасность. Или все это бредни, навеянные незнакомым домом? Аксинья вернулась в дом, поднялась в горницу, открыла сундуки, принялась перебирать старую Степанову одежу. Рваные порты, рубахи, выцветшие и затертые… Надобно заштопать, перестирать и отдать бедным. Авось зачтется. Почти до рассвета она сидела над тряпицами, колола пальцы, не выйдя из странного оцепенения, губами шептала молитвы Богородице, сердцем просила помочь Матушку-землю. Ежели бы отец Евод вздумал спросить ее, в чем меж ними разница или обвинить в ереси, Аксинья бы не нашла ответа. * * * Шуя Степанова обхватила влажный скользкий ствол, Голуба потянул его из трясины. Медленно, ласково да с приговорами лешему и болотным девкам. – Ты друга моего не трогай, красавица. А мы тебя поблагодарим, накормим да напоим… – Голуба, что за околесицу несешь? Какая еще красавица? Фу! – Усы и бороду Степана залепила грязь, повисла комьями и при каждом его слове сыпалась прямо в рот. – Ты покрепче держись, голуба. По вершку, по вершочку вылезал Степан из болота. Смерть, что казалась неминуемой, отползала все дальше. Он будто слышал, как старуха грозила косой, обещала: «Скоро вернусь!» – О-о-ох, – протянул он целую вечность спустя, лежа на твердом пятачке, поросшем густой травой – сухой, ломкой прошлогодней и упругой свежей. – Остались сапоги мои нечисти болотной. Вот покрасуется-то! – Малая жертва. Лучше сапоги, чем ты, друг. – Голуба сидел рядом, глядел на Степана, словно на жену любимую. – Да и я прихватил старые ичиги – вот и пригодятся. – Спасибо тебе, дай обниму. – Ты сначала одежу почисти – сам как черт болотный! Они споро натаскали валежника, сухих лап, коры, развели костер, грелись, полоскали заляпанные вещицы, сушили их, развесив на валежнике так, чтобы не подпалить. Кстати пришлась кожаная фляга с крепким вином и краюха хлеба, чудом уцелевшая в заплечном мешке. Болотные девки всю ночь слушали хмельные песни и разговоры, мерили сапоги, грызли хлеб и подвывали на радость Пантелеймону Голубе. Накануне рассвета друзей сморила усталость, они заснули возле потухшего костра. 9. Водяной червь То, что мнилось Степану отдыхом от суеты, отцовых гневных посланий, торговых дел, обратилось в полную противоположность. Он проснулся, но не желал показывать это Аксинье, наблюдал за ней сквозь ресницы. С шитьем в руках знахарка дремала возле его ложа. Весь стол заставлен был мисками с травами, кувшинами, канопками и еще черт знает чем. «Дорвалась», – ухмыльнулся Степан, попытался пошевелить десницей. Тут же боль пронзила огненной стрелой. Он не сдержался, застонал, совсем негромко, укорил себя: «Надобно привыкнуть», но плоть подводила в очередной раз. – Проснулся? – Женщина склонилась, темные усталые глаза оказались так близко… Они с беспокойством вглядывались в Степана, ловили какие-то таинственные знаки. – Что, думала, помер? – хмыкнул он и с удовольствием поймал тень, скользнувшую по милому лицу. Да, нужно было оказаться в болоте, проползти в двух вершках от смертушки, чтобы признаться наконец самому себе: нужна она ему, нужна вся, от маленьких ног с темными крестьянскими пятками до красных губ, от волос, что вечно лезли в рот и нос, заставляли его чихать, до ясной улыбки, от вздорного характера до способности отвечать на его объятия со всем жаром. И сколько бы отец ни настаивал… – Да, обрадовалась – без тебя покойно будет! – ярилась Аксинья. – Отчего вы сразу не вернулись на заимку, а? Утопли в болоте, вымокли до нитки… Дурьи головы, а Голуба-то, Голуба! Степан не возражал, не оправдывался, ему приятны были укоры и те бесконечные наставления, кои матери обычно щедро рассыпают пред своими неразумными сыновьями. – Что ж домой не вернуться? – не успокаивалась она. – Нет, надобно было три дня ходить по лесам. Рука… – Аксинья внезапно осеклась. Ее проворные пальцы размотали льняную тряпицу, Степан ощутил сладкий гнилостный запах. Видно, смертушка еще рядом, машет косой. Аксинья все мазала зеленой мутью обрубок, никак не могла угомониться… Что-то капнуло на его десницу. Ощущает руку – знать, не все отгнило. – Ты чего? Ревешь, что ль? Аксинья? – Нет. – Она отвернулась, но Степан расслышал в голосе ее слезливую гнусавость. – Ревешь! Иди сюда. Иди… – Надобно мне свежую мазь сделать. – Погоди, успеешь. – Степан знал, что может убедить и черта – не то что эту упрямицу. Аксинья села на краешек широкого ложа. Он, кряхтя, привстал – горячка похищала силы, треклятая. Который день ходил лишь до нужника, не желая позориться пред женщиной. – Не помру я, Аксинья. Зря слезы не лей. – Он обнимал женщину уцелевшей шуей, шептал что-то утешительное в затылок, прижимал к себе так крепко, насколько мог, и молился, чтобы слова его не оказались пустым обещанием. * * * Голуба грыз былинку, сплевывал, вновь грыз. Аксинья ждала ответа. – Мы не красны девицы, чтобы всего бояться да домой бежать. Степан… все ладно было. Потом я дух учуял… И еще он кости потерял. – Кости? Те, что в мешочке висели? Голуба кивнул. – Помню, как я их закапывала под березой, – покачала головой Аксинья. И сразу вспомнила усмешки Степана, угрозы, свой страх… – И… – Голуба замялся, словно решая, стоит ли говорить. Но, видимо, события последних месяцев и открытая близость Аксиньи с Хозяином заставили его продолжить: – …он расстроился шибко. Да… – А для чего ему кости? Аксинья знала, что Степан носил на шее мешочек с костями от руки, что обрублена была десять лет назад ее мужем, Григорием Ветром. Сие казалось ей дикостью: крестик, мощи святого, ладанку держали близ сердца. Кости – зачем они надобны? Пусть покоятся в земле. – Рогатый, шаман одного сибирского народца, так сказал Степану: пока кости у тебя с собой, ты целый, не калека. Ум твой ясный. – А ежели потерял… – Значит, что-то будет неладно.