– Степан, ты скажи мне… Ох, для чего начала разговор? Вылезши из-за стола, Аксинья подошла к полюбовнику близко, коснулась его плеча – надобно использовать власть, что ей дана. Степан принял движения ее за призыв, тут же прижал к себе, мол, разговаривать не намерен. Знахарка скинула его десницу и, не давая себе возможности опомниться, сказала: – Жениться-то когда будешь, Степан Максимович? Она не отваживалась поднять глаза, переводила взгляд с сабелек на срамную девку с острыми сосцами. Поди от молодой жены спрячет, устыдится. Это ей, Аксинье, все пакости показать можно: и срам, и водяного червя, и неприглядное прошлое. – Вырасти невесте надобно… Уговорено через четыре года, – ответил быстро, не жалеючи. Отвел бесстыжие синие глаза – во́ды, в которых так часто она тонула. Аксинья на миг потеряла себя, жаром обдало, словно и не знала о женитьбе, о воле его отца. Стучало сердце: «Предаст меня Степушка». Тогда, летом, на заимке, открыла скрыню да пересмотрела все грамотки. Любопытно, что хранит под замком. Нашла письмецо от Степанова отца, все узнала: «Приискал я невесту, дочку московского гостя… Решить вопрос с женитьбой надобно до Рождества». Ничего не сказал ей, ни полслова, ни полвзгляда, словно не человек она, тварь бессловесная. Ездил в Москву, сватался, девку разглядывал. Да где же зелье отыскать, чтобы правду мужскую услышать? Чтобы не скрывали важное, не рвали нас на куски, на кровавые лохмотья? Аксинья шумно выдохнула и чуть не бросила прямо в лицо все, о чем думала… А там хоть цвети трын-трава по обочинам дорог! Кто-то поскребся в дверь. Оба повернулись, возмущенные, что их отвлекли от важного разговора, и увидали старшую дочь. Синеглазка ворвалась в отцову горницу, как была, в длинной рубахе, задела подолом мать и упала перед Степаном на колени. – Батюшка, пощади его! – Дивные очи казались лесными озерами. Чье сердце бы не дрогнуло? Сусанна умела просить о милости – куда лучше матери. Илюху заперли в подклете, держали на хлебе и воде в ожидании решения. Лишь Степан мог покарать или помиловать крепостного, что чуть не совершил непоправимое. Степан воззрился на дочь, сказал гневно: – Он убить тебя мог, дочку Строганова! – Подошел к столу и взял кинжал в тисненых ножнах. Это ж надо, через столько лет к нему вернулся! Какому-то неслуху подарил давно, на Голубиной свадьбе, а теперь этот нож метал крестьянский сын в его же дочку. Непрост парнишка, ох непрост. – Пощади, пощади, – твердила Нютка, и Аксинья всем сердцем рвалась к своей дочке. Отчего ж мужчины столько горя несут, и маеты, и бесполезных слез? – Пощади его! – Аксинья поборола гордость – и будущую Степанову свадьбу, – коснулась шелкового рукава, нежно погладила культю, словно напоминала о былом. Она перехватила взгляд дочери. Не благодарность слала матери Нюта, нечто иное. Досаду и гнев, словно та в чем-то провинилась. – В служилые отдам ирода. Там уму-разуму научат, – устало сказал Степан. Судьба Илюхи была решена. * * * Дочь ушла, Аксинья хотела последовать за ней, но Хозяин велел остаться. До полуночи рассказывал про отцово дело – словно ее скудный ум мог уразуметь подобное. Говорил и про огромную вотчину Строгановых, что простирается от Нижнего Новгорода до Чусовой, и про мачеху, и про свои мечты честолюбивые. Аксинья пригубила из чаши с горькой полынной водицей: гордецу Степану дороги честь да слава. Кто она супротив строгановского царства? Ни слова не сказала ему Аксинья. Слушала, склонив голову, гнев свой вплетала в синюю тесьму на поясе, повторяла про себя два сладостных имени – Сусанна да Феодорушка. – А тебя не оставлю, ты не кручинься, любушка, – задабривал ее, ласкал непривычными словами. – Что ж молчишь? Аксинья прикусила губу, да больно, с соленым привкусом. Подняла глаза – мимо него, на сабли острые, что громоздились на стенах. – Гляди! Протянул ей бархатный, шитый серебром мешок. Выпали на Аксиньину ладонь червленые яхонты в золотом обрамлении. Сказочные колты[109], россыпь каменьев для рукоделия, кольцо ярко-кровавое на полпальца. Богатый подарок для той, что не родила наследника. – Перс сказывал, что яхонты тебе по душе пришлись, – радостно говорил Степан. И еще что-то, непривычно ласковое, теплое, не волчье. Аксинья кивнула, тихо поблагодарила его за царский подарок, не поминала о том, что ей, обычной знахарке, такие каменья носить не пристало. – Не могу без тебя, – прошептал невиданное. Аксинья прижалась к его плечу, то ли прощая, то ли признавая слабость свою. Длинные колты трепыхались на шее, кольцо охватывало средний палец, напоминая о том, кому она принадлежит. А Степан ворошил ее волосы и стискивал так, что стонала помимо своей воли, и целовал шею, изливая семя. Даже во сне не отпускал, ворчал, ежели хотела пошевелиться. Точно могла она куда-то скрыться от синеглазого охальника… * * * Как приручить волка, сделать его ручным да ласковым? Слыхала Аксинья, что невозможно сие, волк всегда в лес смотрит. «А я смогла», – шептала сейчас, искушая судьбу. Степан сидит рядом, прижавшись к ее боку, и на других не глядит – только на нежену свою и славных дочек. Уверила себя Аксинья, что невеста, обещанная старшим Строгановым, мала и ничтожна. Да где она? За тридевять земель, в далекой Москве. Жила каждый день точно последний. Ласкала младшую дочь, продиралась сквозь колючки старшей, прощала будущее предательство любимому и молила Богородицу о снисхождении. Четыре года – большой срок. Кто ведает, что случится? (Продолжение следует)