— Как хорошо!.. — сам того не осознавая, я выражаю то, что испытываю в эти минуты и продолжаю уже с предложением: — Можем заказать вкуснейшие блюда и… — Джексон, нет! Сперва танец! Тебя учить долго, так что давай начинать, — посмеивается она и так звонко смеётся, что я не могу пополнить внутреннее наслаждение от её смеха. И воображая танец, с грацией танцует по кругу, напевая какую-то мелодию. Перышки на её платье вздымаются ввысь, как и само живущее внутри нее милое существо — маленький, радостный-прерадостный ребенок — воспаряющей душою стремится к небу. Милана Фьючерс обладает особым чувством юмора, не тем, что переполнен пошлостью, оскорблением, укором и язвительностью. В нём лишь совершенно одно — добро. — А чего это меня долго учить, — протестую я, растирая ладошки, подавая сигнал о готовности. — Я враз станцую! Стоит только мне показать, — я делаю важный вид, расправляю плечи, но уже в следующую секунду сам смеюсь. — Враз? Она не верит в меня? — Что вы! Что за удивление? Или вы сочли меня нерадивым учеником? — Ловко умеет эта звездочка спугнуть мою серьезность и дать волю свободословию. — Ну что ж, посмотрим, — с вызовом подчеркивает она. — Валяйте, мисс Фьючерс. Музыку, пожалуйста! — диктую я, как артист, вышедший на сцену. — Сначала научимся без неё. Проверим-ка ваши умения и опыт в медленном танце прежде чем перейти к вальсу. Уверенно в своих силах, я резко привлекаю её к себе, пробуждая прошлые воспоминания. «Двор. Лето. Наш первый танец». — Сэр, не так резко!.. — шутливо смущается она от моего страстно-стремительного рывка. — Смущаетесь? — Нисколько! Положив руку на моё плечо и нежно приподняв голову, мы скрещиваем взоры. Она тянется к моим губам, и я, прильнув к ней, желая коснуться, ощущаю, что целую воздух. А Мисс Ямочка хохочет до истерики и припевает: — Разыграла, разыграла! — Плутовка! — Ее смех настолько заразителен. — Не ждите пощады за такое поведение! — Вы коварны! — восклицает, умничая, она. — А вы просто невозможны! — Разговорчики! — прикладывает палец к моим губам. — Останавливаем поток бессмысленных фраз! — учит меня женщина и преподаёт лекцию об отличиях медленного танца от вальса. Показывает движения, указывая, какие нельзя допускать ошибки, и я повторяю, но и первая, и десятая попытки заканчиваются провалом — я наступаю на её ножки. — Джексон! — хохочет она до истерики. — От твоего «враз все получится» прошло уже… Я перебиваю её: — Пробуем ещё раз! И снова у меня не выходит. Я беру себя в руки и пытаюсь заставить свое тело не уводить мой мозг от заданной цели и перестать бесконечно думать о семейке Гонсалесов. Она вновь и вновь проговаривает: — И раз, два, три, и раз два три, — мы делаем образно квадрат. У меня виден начальный прогресс. «Уж не такой я и нерадивый». — А теперь кружимся, кружимся. И по кругу делаем движения. Последующий час мы упорно доводим движения до плавности. Темнеет. Вечерняя прохлада, напоенная еще не остывшими знойными частичками, умиротворяет нас. — Может, отдохнём? — предлагаю я, потакая очертаниям проявившейся усталости. — Но только пять минут. И затем всё то же самое, но под музыку. Покорившись учителю, мы усаживаемся на диван. — Нам в таких нарядах прямиком под алтарь можно. «Я так сказал необдуманно, будто говорил о чём-то банальном, житейском». Потрясено застываю, встречаясь со взглядом ярко-зелёных глаз, смотрящих на меня милым созданием. Неспешная улыбка освещает её лицо. — О чем вы толкуете?! — с преувеличенным видом незнайки восклицает она, склонная к хитрости женщина. — Я не понимаю. — Робеющая девушка, со вспотевшими ладошками, выдающими проявившуюся застенчивость, от случайных слов, что спонтанно вышли из моих потайных ящичков души, плавно делает ответ в сторону неподлинного недоумения, прикидываясь легкомысленной, далеко не умной женщиной. — О чем я толкую, спрашиваете, милый ангел?! А вам ни единого слова не понятно? Эта тема настолько кажется простой, но мы еще не дожили до той поры, когда свободно можем говорить об этом, без упреков нашей совести. Ночами, полными страсти, наши разговоры сводятся к минимуму, а ощущение недосказанности в нас обоих за потерянные годы, проведенные поодаль, не сокращается. — Поверенный моих тайн детства, я перестала вас понимать, когда ваша речь перешла на высоко интеллектуальный уровень. — А мои тайны, мадемуазель, раскрыты не все, — завлекаю ее ради создания интриги. Она знает почти всё обо мне. Я не отхожу от заданной ею игры — словесной потехи в стиле 19 века. — Как?! Вы обязаны мне сообщить, о чем никогда не упоминали! — Положив ногу на ногу и наклонившись вперед, поддерживая кулачком подбородок, она раскрывает ушки, чтобы слышать, что я ей хочу сказать, но я думаю, она прекрасно знает это. — Признаюсь, мадемуазель, что… — начинаю я. Скажи девушке поверхностную путающую её фразу, и она примется за работу над дурными мыслями. И утратила она прежнее веселое расположение духа, хватаясь за подкидывающие ее подсознанием иллюзорные догадки: — Измена? Новая девушка? Ее глаза и святая невинность улыбки вызывают у меня приступ смеха. — Это верх вашей скудной фантазии!.. — Я пытаюсь проявить прежнюю серьезность и сказать первоначальную мысль, пока она не накрутила себе десяток смутных предположений. «Неужели ее до сих пор не покинули глубокие сомнения о принадлежности к ней моего сердца?» — Когда мы стали достоянием репортёров, я был тому рад, что все в округе обсуждали нас с тобой. Не кого-то там, а Морриса и Фьючерс. Она закатывает глаза и с недовольной гримасой восклицает: — Когда я думала, что Максимилиан меня выгонит, он был рад. Невежда! Может, именно поэтому вас прозвали «тираном без сердца»? — Милка, Милка, веришь ты всякой новостной чепухе. Но то чтобы я был «без сердца»… — размышляю несколько секунд, — хотя отчасти был. Ни одна из дам меня не задевала. Любовь отогревает… а без любви я был ни кем иным, как холодным мрамором. И казался Каем, похищенным Снежной Королевой. Я нагляделся на столько фальшивых улыбок — большая доля женщин видели во мне внешность и статус. Никто не касался моих струн души, оттого и не хотел я ни одну из них не оберегать, не лелеять, не идти на риски ради нее… Ей приятны мои слова, выражение ее глаз выдает это. — Ни одну из них? — переспрашивает она, пальчиком касаясь моей ладони и быстро убирая его, но я успеваю захватить ее ладошку и твердо подтвердить: — Ни одну. — И я понуждаю ее снова встрепенуться: — Но ты не знаешь, что… — Безжалостный! — слабо сердится она. — Все-таки была одна?! Сквозь смех, непрекращающийся у меня, я молвлю: — Тот первый танец, во дворе, так взволновал меня. Не взяв к слуху мои изречения, из нее следует не один вздох облегчения и уже затем она делает лицо слушающего человека. — Я не забыл, как ты тогда, мимолетно задев меня пристальным улыбающимся взглядом, не ожидала столкнуться с моим — таким же пристальным и глубоким, что опустила голову… — Я помню те секунды, как только раздались первые такты песни, под которую мы танцевали… За нами тогда наблюдали мама и… — и меняет слово, — мои родители. Мы перебрасываемся воспоминаниями того мгновения, счастливого мгновения, словно переносясь на несколько лет назад. А такие счастливые мгновения так стали редки. И ее стихающая улыбка, под влиянием едва не сорвавшегося случайно брошенного слово «папа», как и всплывающие события прошлого заставляют меня забыть о чувствах, в которые я позволил себе окунуться, и я откладываю разговор, итогом которого станет погружение нас обоих в отчаяние: — Начнём? Дни прошлого никогда не покроются пеленой забвения. — Да, да… — Мы поднимаемся. Внезапно она задаёт вопрос почти беззвучно, с неестественной сдержанностью, не размыкая губ — то ли боясь, что кто-то услышит, то ли остерегаясь разбудить душевную боль: — Джексон, а когда ты впервые понял, что полюбил?.. Вслед за этим незваным вопросом я снова уступаю место воспоминаниям и, образно ощутив себя тем мальчишкой, что был, пробираюсь глубоко в свое сердце и пробравшись до первой нити, скрепившей узелок любви, отвечаю: — Это и был тот день… — Я улыбаюсь, устремляя глаза вдаль. — Ты так звонко смеялась… Твой смех расстилался по моему телу, покрывая его, как пуховым одеялом, и его струнки постучали в моё сердце. Твой «птичкин смех» завоевал меня. И я начал с ума по тебе сходить… Отвлекшись лишь на то, чтобы включить музыку, в ошеломлённом молчании, Милана возвращается ко мне и прислоняется лбом к моей груди. Я смыкаю возле нее кольцо из своих рук. Произведение «Ghost Waltz» Abel Korzeniowskiм позволяет замечтаться — пленяющая чувственность нот заколдовывает душу. Счастливое молчание в тандеме со звучанием композиции, теребящей грудь, украшают загоравшиеся на небе звезды. — А ты?.. — выдыхаю лишь два слова, втягивая в себя запах молочного шоколада от ее волос.