— Дочурка… Бессознательно, с резкостью повернув голову на звук, на расстоянии чуть меньше метра, я распознаю того, кто стал неизменным средоточием моего мыслительного центра. Исполнилось то, чего я так неистово ждала, но всеми силами отпиралась и не признавалась себе в этом. «В эту секунду мы оба перестали действовать, как сложенные биологические механизмы, мы оторвались от текущей жизни и поглотились в мгновении», — чувствовала Луиза, когда увидела отца. Ее отец — израненный от пули и тягот на войне, а мой… израненный своей войной, обезображенный куда сильнее, чем от пулемета. «Война в душе опаснее тем, что при каждом новом ударе она убивает не сразу, мучительно долго пытая, как партизанов, раздирая всё живое на куски, которых уже не соберешь в целое… Быть в плену у неё — то же, что отдать свое тело нарасхват волкам, заложив его сначала в плотный коробок, дабы умедлить смерть». Он подобен струне, на которую надели простенькую одежду, придавая ей жизненный вид. Упорно смотрев на меня, он словно испрашивает жалость, сострадание. Слишком чувствительно отзывается моё сердце, но сознание глухо, очень глухо к нему. В невольном порыве он приближается ко мне, а я невольно вышагиваю назад. Отчаянно протирая ко мне руки, он заставляет вздрагивать мое тело. Заметив, что я сохраняю дистанцию, он проникает взглядом в сердце, вмиг отвечающим жжением в груди, и в невольном порыве бескровными устами пытается сказать: — Дочурка… — Краска приливает от шеи к моему лицу. «В памяти восстанавливаются его взгляды, жесты. Давно забытые моменты видятся мне в его глазах». — Я… я… ты… я как увид-ел… тебб-яя… я… — Он растерянно путается в словах. Нежный до рыдания его голос вводит меня в замешательство. До того, как я стала жить здесь, без него его угрюмый, нахмуренный вид, речь, оснащенная подчас грубостью и вседозволенностью, преследовала меня каждое утро. Точно ли это он? Может ли человек за четыре года целиком измениться и не утратить только одно — смотрящее око и то ставшее каким-то особенным, с проявлением того, чего не существовало. Чувств? Но жизнь с ним показала, что ему неведомы чувства. Изредка он с условной долей искренности поздравлял меня с днём рождения, проявляя эмоции, казавшиеся мне наигранными, словно об этом его просила мама. Однажды, будучи под действием градусного напитка, он признался, что день моего рождения — светлый праздник для его сердца. «Крошка, ты моё жизненное веяние… Если бы ты знала, из какого болота ты меня вытащила своим появлением на свет», — в точности помнятся его слова, до сих пор являющиеся мне неясными. Что он подразумевал под «болотом»? Всегда задавалась этим вопросом, теша себя мыслью, что как только я стану взрослой, он расскажет о своих годах юности, накрепко запечатанных им в тайниках души. Познать из чего сотворена его душа, я так и не смогла. Периодически засиживаясь в рабочем кабинете, он давал понять, что тревожить и мешать его категорически запрещается, иначе его уволят с работы за некачественную проделанную работу. А если я и видела папу (на кухне, за обедом или во дворе, подстригающим кусты в округе дома), то его эмоциональное состояние оставляло желать лучшего. И в эту секунду, взирая на меня так, будто я мечта, созидаемая его душой, он вызывает во мне двоякое чувство: либо он притворялся раньше, либо он притворяется сейчас. Как бы не изменился человек, его сущность не меняется. Мы стоим, не будучи в силах сказать и слова. Сохраняя наружное спокойствие, я прикрываю сраженность и оцепенелость. Одно открытие сваливается на меня за другим. Я забыла, что такое счастье от спокойного существования. Неуклюжий на небесах уронил чернила на мою жизнь, перевернув всё с ног на голову. Потрясывающаяся ладонь, положенная на его сердце, хранящее тайны, не убирается им уже минуту. Какая-то невидимая сила его разума вызволяет тело вымолвить желаемое: — Ваша победа была заслуженной. — На меня все так неожиданно навалилось, что я и успела забыть о первом присужденном нам месте. Джексону передам об этом при встрече. — Ты так похорошела. — Вылившаяся из него хвала контрастирует с тем, что я слышала от него в минувшее время. На сердце тоскливая тяжесть. — Стала так похожа на маму… Мысль о маме постепенно выводит меня из скованного состояния. «Он не учел, что похожа внешне, но вовсе не внутренне». — Я засрамлен грехом, — с глубоким вздохом выдает он. — Т-ты… мы… м… хоч… Я хо…тел бы… бы… — Сильное заикание вновь проскальзывает в его речи, и он не может высказаться. Усеянный бездонными ямами раскаяния, которые он перекладывал в форму писем, сию секунду перед ним иная задача: сказать то же самое, только в лицо. — П… п-рогуляемся до… — Я сглатываю, сбиваясь мыслями, что нужно спешить к Даниэлю. — До места, где я поселился на время… — Внезапно, взявшись одной ладонью за голову, сомкнув глаза, полминуты он не меняет положения, будто его гложет боль. «Не позволь своей наивности поверить ему и поддаться на эту хитрую уловку, проявив сострадание. Он предал тебя, он лгал тебе и матери большую часть твоей жизни. А ты ещё стоишь и выслушиваешь его очередные небылицы. Соседи говорили тебе, что алкоголь стал неотъемлемой частью его жизни. Вот и в кого он превратился? Исхудалый старик-алкаш, с глубокими, как дно океана, морщинами и черными синяками под глазами. Ему деньги от тебя нужны, поэтому и прилетел он из Америки на другой континент, поэтому ему и дурно сейчас. Организм, увлеченный зависимостью, пойдёт на самые смелые поступки, вплоть на такие, которые не соответствуют его характеру и существу!» — указывает мне разумная часть мозга, всеми силами уводящая меня от отца. — Мы можем пойти по отдельности и встретиться в комнате, которую я снимаю, — с трудом выговаривает он, но без остановок, пристально смотря на меня, когда как я опускаю глаза и с неестественным интересом разглядываю свои ноги. — Чтобы тебе не было стыдно за меня, — добавляет хриплым голосом теплившийся смутной надеждой на мое согласие. И он вот так собирается сгладить свою вину? Нет. Нет. Я не могу, не могу так. Я никуда не пойду с ним. Я точно знаю, что не смогу обойтись с ним равнодушно, но… он же так ранил меня. Что наделал Джексон? Движением головы сказав «нет», подстегиваемая сердечным трепетом, схватив сумку, я убегаю прочь, во весь опор, будто спасаюсь от погони, не дав ему придти в сознание. Прыгнув на сиденье такси, машинально взглянув в заднее окно, я вижу его оставшееся стоять без движений тело, и сама же себе приказываю: «Перестань на него смотреть. У тебя есть дела поважнее. Даниэль ждёт тебя», и мы двигаемся с места. Я не дала сочувствию управлять мною и позволить порожденному иллюзией образу папы, который существует только в моей книге, изменить своё решение. «Больше никаких встреч с ним! Никаких. Я забуду эту встречу раз и навсегда. Он не будет существовать больше ни в моей памяти, ни в моих мыслях. Я не буду держать зла на него, но видеться и говорить с ним у меня не получится». * * * Муторные мысли, наполнявшие голову, вихрем кружатся передо мной, удлиняя мой шаг, как только я припоминаю скорбь, звучащую от бабушки Даниэля. В груди борются неупорядоченные омрачающие предположения, будто взрастает недобрый туман, изрыгающий пламя. Находясь на грани волнения, инстинктивно страшась худшего, я сглаживаю дрожь и трепет, представляя, что скоро окажусь в объятиях любимого, но тягостные думы, предельно наглые, не перестают просачиваться в каждую пору. Приподняв зоркий взгляд из-под ног к двери, я примечаю полуоткрытую дверь, из щелки которой различим тусклый свет, словно проявляющийся от зажженной свечи. «Боже!» Сердце сжимается в комок. Делаю шаг, другой. Прикасаюсь к ручке двери, как к чему-то горячему, и, затаив дыхание, захожу, словно в подземелье, запертое под ключ на момент совершения обрядов, в которое не проникает ничей взор, а тут оно распахивается и тянет за собой с чертовским страхом и неуемным любопытством. Подбегает Анхелика и со всей силой припадает в объятия. Она набрасывается на меня, как умершая душа, пришедшая к родным, высвободившаяся из тела. В груди ее слышится страдание. Оставив всякую вежливость, тихо отчеканиваю каждый слог: — Где он? Удрученная горем, она отстраняется от меня, дрожащими руками утирая отекшие от слез глаза, впалые, почти неподвижные. В точности эта женщина олицетворяет живого покойника. В бывших светлых ее очах, сиявших ранее, пылает скорбный огонь. С печальной серьезностью Армандо беззвучно мне кивает, создает едва заметный жалобный стон и какое-то движение рукой, будто от беспомощного отчаяния. Тот ответ, которого я опасалась, висит в его взгляде. Обезумевшее сердце вздымает ударами мою одежду. Сколько же слов в этом молчании, а чувств… Не передать всю мощь этих скиснувшихся сердец, которых ранее охватывала незыблемая радость. Предвещавшая зло могучесть, налетела на эти лица, обратив их, в сию секунду в утерянных в непосильной человеку стихии. Вот же жизнь. Вмиг способна унести существо в бездонные душевные пучины, из которых выход обратно — увы! — непрост. И эти глубокие неизгладимые борозды тяжелых событий истощают все силы, животворя пламенеющий костер. Прохожу в его комнату, но мои ноги останавливаются на полпути, не доходя до нее. Вскидываю взор чуть левее. Глаза инстинктивно останавливаются на тени. Смотрю, полностью развернув голову в сторону, ухватывая взглядом существо. Пробегаю по видению, взгляд которого касается моего сердца, поражая глазными стрелами, ввергая в ужас, и скоропостижно судорога сковывает моё тело, как смертельный холод. Задыхаясь от горя, я схватываюсь за голову от головокружения, сделавшего пелену в глазах, и держусь за первое попавшееся мне на ощупь. — Миланочка! Воды, быстрее, воды! Миланочка!.. Через туман в глазах я вижу взмахи руками Армандо с ощущением противной на запах жидкости, которую он лихорадочно подносит к моему носу. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я трижды моргаю и снова возвращаюсь к тому, что превратило меня в статую. В эту фатальную минуту, я, руководимая инстинктом, в изнеможении опускаюсь на мокрый пол к этому явлению и припадаю к его рукам, уронив голову к коленям сидящего. Непрошеные слезы, как родник, стекают по щекам. — Что с тобо… й сл-учи-к-лок-сь, — сама того не понимая, я волочу языком, приподняв голову. Шрам дергается на его нижней губе. Он громко сглатывает комок, борясь выпустить его наружу, придавая засевшему в пространстве воздуху искорки траурности. Сам воздух перестал быть животворящим и обвязал себя железными оковами. — Я не… не чувствую их… совсем… — с оттенком раздражения мямлит он. Я касаюсь его рук, дрожащих от ужаса, от реальности жизни, которая раньше не была ему ведома. В глубине его темных глаз таится нечто грустное, немыслимо щемящее, больше, чем отчаянность, больше, чем безнадежность. — Не нужно слез, Милана. — Его слова соприкасаются с моим дыханием. — Шанс на восстановление ес… ть, — проглатывает крайнее слово и снова проговаривает: — Есть. Армандо и Анхелика оставляют нас двоих, ласково понуждая меня сесть на стул и выпить еще один стакан воды. — Это я, я во всем виновата, — еле выговариваю я, не двигаясь с места. — Из-за меня всё это. Из-за меня, — повторяю сквозь покрывало горести, пробравшееся к моим глазам от соленого водного источника. Рыдания душат горло. Я предала его. Я умертвила его. Я изменила ему. И предстаю перед ним на коленях, как грешная, обнаженная душа перед Богом в момент Страшного суда. За мои поступки следует только одно: вечная мука. — Ни в коем случае! — заверяет он тяжелым голосом, на краю сдерживающий себя. Я щупаю его недвижимые мертвые ноги, опирающиеся о грань инвалидной коляски, издавая вопль ярости и отчаяния одновременно. — Я не в-вззззз-яла труб-ку, когда ты звонил, я не делала ничего, когда ты нуждался во мне и… — Моя испаночка, не кори себя! — Его «живые» слова с мрачной, но улыбкой, устрашают меня, костенея каждую аорту в теле. Человек, прикованный к седлу, настолько обогащен внутренней силой, когда, кажется, что он должен испытывать отвращение к жизни, что пробуждает во мне великую долю сострадания и безмерного удивления. — Это я вовремя не обратился за помощью в полицию… и… — Что, что, как это вообще произ-ооош-лл-шло? — запинаюсь я, отчаявшись до глубины души. Он сжимает мои руки, темнея во взгляде. Сгусток черноты его волос становится невообразимо смоляным, насыщеннее, чем черный агат, как глубокая-глубокая ночь без единого фонаря, в которой невозможно увидеть никакие предметы, даже стеклянную вазу на полке в шкафу с проблесками мерцаний на рисунках, изображенных на ней. В нем включается ненависть. — Когда я отошел от побоев, то решил подать заявление в органы… Ничего не предвещало беды. — Он вещает через такую боль… Нет-нет, не физическую, душевную, самую больную из всех, что существует в мире. Когда болит душа, то никакой сильнодействующий укол не в силах оказать помощь. Мы становимся заключенными в своем мире. И ничто, ничто не может в одночасье нас исцелить. И только время в силах вытащить нас из вороного узилища, терзавшего долгие месяцы, годы… — Перевязанный, я вышел из квартиры и побрел в местную полицию. — Останавливается, словно дальше последует то, что трудно вынести наружу. — Счастливый, что, наконец, нахожусь на улице, я стал переходить дорогу и… Убежден, что все это было подстроено, — вставляет он другим голосом, более сдержанным. — И проезжает автомобиль, сбивая меня. Я отлетел в сторону… — медленно и так тихо выражается он, не моргая глазами. — Я позвонил сразу же тебе… когда… — издает глубокий судорожный выдох и одна слезинка, будто дитя, не умеющее держать эмоции, падает вниз, — …когда лежал, почти не дыша от ломоты в теле с острыми прострелами. Я услышал голос Джексона, он передал, что вы отъехали на время, чтобы доделать проект, который будете защищать, и что ты не сможешь подойти к телефону. Но мне в ту секунду, казалось, последнюю секунду своей жизни, хотелось только одного: услышать тебя в последний раз. С безграничным состраданием, с раздиравшей пополам грудью, в которой всё неистово горит, я взираю на него и прислоняюсь ближе. — После, очнувшись в палате, я увидел перед собой пустоту. Сначала я подумал, что умер и обрывки воспоминаний сразу же стали ураганом заполнять мой мозг. Бабушке с дедушкой новости обо мне врачи передали не сразу. Я думал, что умру, не оклемаюсь и не хотел, чтобы подле меня в палате, как у умирающего, сидели и горевали. Но… я выжил… И вчера меня перевели на домашнее лечение. Специалисты сообщают, что я в полной норме, — не чувствуя жизни в ногах произносит он, — но… нижние конечности парализованы и нужно помимо прочих лекарств снабжать их массажами и вспомогательной гимнастикой. С минуту мы находимся всё в том же положении — я сгибаюсь, прильнув к его рукам, а он сидит, как мраморный акролиф, — и мы обмениваемся только глубокими вздохами и выдохами. — Зачем ты привезла с собой сумку с вещами? — Он уже не держит при себе слезы. Я не в силах ответить, на что он продолжает: — Не нужно оставаться со мной… Не губи себя, милая, — причитает он, плача, закусывая нижнюю губу, чтобы хоть как-то сдержать эмоции. Мои горькие слезы орошают его ладони. — Для чего тебе сирота обуза? — Фраза приводит меня в содрогание. — Я не позволю, чтобы ты делала то, что непозволительно для женщины. Я не смогу теперь обеспечивать семью и… — Он надрывает сердце и ему лихо продолжать. — Это каторга, дорогая, и для меня, и для тебя. — Это каторга, но иначе нельзя. Я заслужила ее. — Я не собственник и не эгоист. Я верил в нас до последнего, но все само решилось… Ты найдешь того мужчину, который сделает тебя счастливой, а я буду один, что мне и суждено… — НЕТ! — яростно обрываю его мысли, приподнимая голову. — КАК ТЫ МОЖЕШЬ ТАК ГОВОРИТЬ? — с конвульсивной дрожью в руках молвлю я. — НЕТ! Ты столько для меня сделал… Ты думаешь, что я эгоистка и смогу бросить тебя, когда ты нуждаешься во мне? НЕТ! Я СДЕЛАЮ ВСЁ, — губы трясутся от слез. — СДЕЛАЮ ВСЁ, ЧТОБЫ ПОСТАВИТЬ ТЕБЯ НА НОГИ И ОСТАНУСЬ ЗДЕСЬ, С ТОБОЙ! Мое бедное сердце еще не понимает того, что говорит мозг и, видимо, пока я не осознаю всю тяжесть собственного решения, которое еще витает в накалившемся воздухе. Он притягивает меня к себе руками и впивается в соленые губы настолько, насколько в силах показать свою любовь, свою боль, свою рану. — Voy a dar mi vida por ti28. — Что ты такое говоришь? НЕТ! НЕТ! НЕТ! Я помогу тебе, слышишь, — вою прямо в губы. — И уйду домой тогда, когда ты встанешь на ноги! — Люблю тебя, моя испаночка! — И я тебя люблю! Уложив его спать, переместив неподвижное тело на кровать, тихонько посидев за кружкой чая с Армандо и Анхеликой, чтобы не проснулась Мэри, которая еще не видела своего брата после долгого отсутствия, чуть ободрив их, я иду в отдельную гостевую комнату, приготовившую для меня хозяевами квартиры, которая пустовала всё это время и, кажется, пропиталась сыростью. Койка и окно — пока единственные составляющие этой горенки. Устрашающее безмолвие ночи пригоняет ко мне тягостные мысли. Не оповестив Джексона, что приезд к нему отменяется, отключив источник связи, дабы никто мне не звонил и дал побыть одной, я сажусь на постель, побелев от случившегося, как простыня. Уйдя в созерцание зловещей звезды, которая, словно повисла и смотрит на меня, усмехаясь над тем, в каком мраке я застряла, я начинаю вести диалог с самой собой. Моя рука покинула руку Властителя и теперь никто не направляет мои шаги. Никто не озаряет тропу в темноте. Неудержимо рыдая, я оставляю блестящие под луной лужицы слез. «Не губи себя, милая», — я катаю эту фразу на языке. Да, это каторга, но… нет, я не смогу его, вот так, бросить на извилистой дороге жизни. У него нет родительской опоры, нет камня, о который можно было бы опереться… Сказать о своей любви к Джексону — еще сильнее ранить, бросить его в кипящий котел. Смогу ли я вообще признаться в этом? Сложно ответить на этот вопрос. В сердце борются смешанные чувства. «Я отдам свою жизнь за тебя». Я мотаю головой, размышляя, неустанно проливая слезы на подушку, не сводя глаз с не уходящей звезды, единственной не покрытой тучами, будто предвещающей какую-то беду. Обессилено вытянувшись на спине, крестообразно сложив на груди руки, словно я уже в смертном покое, я мучительно думаю, спрашивая себя: «Где же пучина, которая не нанесет нам зла и спасет наши жизни?» Я буду с ним до тех пор, пока он не придет в себя и сможет сам о себе позаботиться. Всплывают картины будущего, доводя меня до подавленного состояния. И планы, милые сердцу, рушатся под жестоким осознанием действительности. Вслед за этим во мне образуется другая мысль, охватывающая меня страшным горем, что придется расстаться с любовью жизни. Джексон. Он должен меня понять. И если он не будет меня ждать, то… Я не в силах даже мысленно подумать об этом. Что поможет нам с ним на этот раз? Это зарождает в моей душе мысль о расставании. Неужто стремительно грядет ветер разлуки? Но мы же… мы же не переживем… Как это?!