Ежовая квартира В этой квартире жили ежики. И не только жили, но и, похоже, размножались с невиданной скоростью. Едва только Веня открыл квартиру и зажег свет, как сразу понял, что ежиное войско в этой отдельно взятой точке пространства с момента последнего ее им посещения значительно приросло. Ежи были повсюду, они устилали своими телами доступные им поверхности, причем доступными для этих колючих грызунов оказались все плоскости, выпуклости и покатости в доме. В некоторых случаях ежи умудрились расположиться и на вертикалях. Словом, если вы еще не поняли, на этой жилплощади обосновалась полноценная и весьма обширная коллекция ежиков. Михаил собирал ежей. Будучи профессиональным путешественником, Мишка отовсюду, куда ни забрасывала его логика маршрутов, тащил в свой дом ежей. Потом, когда друзья убедились, что эта страсть у него всерьез и надолго, тоже стали дарить ему ежей, по поводу и без. Веня и сам помог обрести здесь дом парочке сирот. Кстати, втайне он всегда завидовал Мишке. Иметь такую профессию, путешественник, это ли не мечта? Мечта, самая настоящая! И потому неосуществимая. Это так, к слову. Лет за пять Мишке удалось собрать довольно внушительную коллекцию колючих статуэток, кукол и чучел зверьков. Встречались в ней замечательные и даже уникальные экземпляры, как, например, чучело мадагаскарского ежа, но, на скромный Бенин вкус, примерно наполовину коллекцию можно было сократить без какого-то для нее ущерба. Напротив, от решительного секвестрования она только бы выиграла в плане качества, потому что как раз эту половину составляли дешевые китайские поделки, пластмассовый ширпотреб. Но тут Михаил был непреклонен. «Все искусства хороши и имеют право на существование», – говорил он. Мишка, кстати, и сам был похож на ежа, невысокий, плотный, обтекаемый, с носом лопаткой и торчащими в разные стороны, словно колючки, волосами. Он был добряком и балагуром, однако Веня-то знал, что внутри его, под мягкой обшивкой, спрятана стальная рессора. Но, на минуточку, ведь и еж, если забыть про его мимимишный вид, – хищник. Однажды Михаил вернулся из очередной экспедиции, а дома, кроме верных ежей, – никого. Жена его Анна, в отсутствие мужа, собрала вещи и растворилась в пространстве в неизвестном направлении. Видимо, решила или почувствовала, что с нее довольно колючего и холодного, а хочется живого и теплого. Справедливости ради надо отметить, что в свои путешествия Мишка Анну никогда не вовлекал, и где он там на самом деле пропадает, она могла только догадываться. Видимо, у нее были-таки некоторые предположения насчет истинных маршрутов супруга, на основании которых она и сделала свои радикальные выводы. Мишка внешне никак не откликнулся на это событие. Он молча выпустил в стаю новые трофеи и стал жить, как и жил раньше, только приглядывать за квартирой и пасти ежей теперь поручал Лису. Лис доверием друга не злоупотреблял, в квартире бывал редко. Он только хранил у себя ключ и еще оставил свой телефон Мишкиным соседям, чтобы вызвали в случае чего. В этот раз квартиру он открывал с какой-то тревогой, что встретит там кого-то незнакомого и неприятного. Мысли эти, надо полагать, возникли у него не случайно, а под воздействием всей череды неприятностей последних дней, однако никого постороннего в квартире не оказалось. Только ежи. Колючие стражи зафыркали было поначалу, возбудившись от его вторжения, но быстро признали в нем своего и замолчали. Но настороженных глаз тем не менее – не спускали, блестя бусинами отовсюду и отслеживая каждый его шаг. Веня отмахнулся от них, сказал: «Кыш!», и ежи послушно занялись своими ночными делами. Только оказавшись в изолированном от окружающего мира, закрытом месте, Веня почувствовал, как же он смертельно устал за этот бесконечный день, переполненный событиями, которых вполне могло хватить на чью-то жизнь. А что? Безработный, теперь вот бездомный, потерял семью… А ведь мог сегодня и жизни лишиться! В общем, ничего ему не хотелось, даже есть, хотя и чай давешний из него уже вышел, и варенье Нины Филипповны усвоилось без остатка. Вместо ужина, он подвинул к окну глубокое и удобное Мишкино кресло, погасил свет и в то кресло плюхнулся, точно вернулся в матрицу. Ноги он закинул на подоконник, для чего пришлось расчистить на нем место, бесцеремонно растолкав в стороны ежей. Ежи возмущенно загалдели, а после долго еще сопели носами, принюхиваясь к незнакомому аромату Вениных носков. «А, пусть их», – постановил Лис. Он собирался хорошенько подумать и прийти к какому-то пониманию, что на самом деле происходит, но ничего не получалось. Он был слишком уставшим, чтобы думать и анализировать, но и слишком возбужденным, чтобы сразу уснуть. Все его переживания и мысли, с ними связанные, теснились в голове, будто в переполненной приемной, одновременно высказывались и требовали к себе внимания. В результате получался шум, громкий и неприятный, который лишал его остатков сил. Веня попробовал избавиться и от шума, и от того, что его вызывало, от всех-всех мыслей. Он знал специальную методику. Для начала следовало представить себе, что голова изнутри – просторная пустая комната, которую нужно вымести большим пушистым веником. Управлять веником на расстоянии – задача не из легких, требующая полной концентрации внимания, поэтому поначалу приборка давалась ему с трудом. В конце концов он овладел процессом, и ему удалось навести в голове аскетический порядок, повыметав из нее весь сор. После этого оставалось лишь отслеживать каждую залетную мысль, которые периодически возникали из ниоткуда, и, не давая им развернуться, выпроваживать всех вон. Сразу, немедля, веником, веником! Он и с этим справился. И только тогда наступила тишина, которая позволила ему наконец расслабиться. Через какое-то время чистая горница его головы наполнилась невесть откуда взявшимся легким светящимся туманом, в глубине которого стали возникать фантастические образы. Образы проявлялись, и пропадали, и появлялись вновь, никак, впрочем, его не беспокоя. Как бороться с ними, он не знал, да уже и не хотелось. Расслабленность, леность и сонная нега овладели им. Шторы на окне он не задернул, поэтому одна только легкая тюлевая занавеска отгораживала внутренний объем комнаты от окна и, далее, от внешнего подлунного мира. Ну как отгораживала – символически, иллюзорно. Мир тот на самом деле был рядом, он сообщался с комнатой напрямую, окно исчезло, а может, не существовало никогда, они были одно. Пока Веня воевал с мыслями, на видимый ему из кресла сектор небосвода выкатилась луна. До полнолуния оставалось всего несколько дней, поэтому луна была почти круглой, однако совсем не казалась громадной, да и не светила чрезмерно ярко. По какой-то необъяснимой причине она выглядела желтой-желтой, слегка оранжевой, и что-то до боли знакомое ему напоминала. А когда их, лун, на небосводе вдруг стало две, он вспомнил, что когда-то, давно-давно, был знаком с женщиной, у которой были такие вот, словно две луны, глаза. Ту женщину, как и Нину Филипповну, называли Совой, он вспомнил ее теперь окончательно. Ее сопровождала птица с такими же круглыми, как яичные желтки, глазами. Да что, собственно, значит вспомнил? На самом деле он ее никогда не забывал. Вот, кстати, и она. Сова, в свойственной ей манере, появилась неожиданно, это притом, что он ждал ее. Она прилетела, по обыкновению оседлав луч света, который сама же запустила в его сторону. Серая птица, точно большая бабочка, бесшумно вилась над ее головой. Легко соскочив с луча, она по инерции сделала еще два круга над его островом-таксоном и опустилась на лужайку перед мастерской. И глаза ее тогда стали зелеными, почти такими же, как трава под ногами. Он подумал, что, когда глаза были желтыми, ее взгляд пронзал пространства, быть может, и время, а теперь он пронзает его сердце. – Вот, – сказала Сова, – мне передали, что ты тут извелся, ожидая меня… Это правда? Что за срочное у тебя дело? – Даже предположить не могу, кто мог тебе такое сказать? – возразил он вроде сурово и в то же время жмурясь от удовольствия видеть ее так близко. Сова хохотнула: – Добрые люди передали! Не забывай, у меня везде есть друзья, которые снабжают информацией. Ему было неприятно это нарочитое упоминание о друзьях. Возможно, он ревновал. Слегка. Проблема состояла в том, что их с Совой отношения были весьма туманны. Про себя он знал, что любит ее больше всего на свете, но вот что касается ее, тут была сплошная уклончивость. Принцип неопределенности – главный принцип, которому следовала Сова в своей жизни. Совершенно точным было лишь то, что она дразнила его, поэтому он тоже помалкивал о своих чувствах. Однако похоже, что она обо всем догадывалась, и потому снова и снова дразнила его. Вот и теперь. Сова не могла стоять на месте. Заложив руки за спину, она ходила вокруг него кругами, глядя с прищуром и посмеиваясь. Да она просто забавлялась. А он стоял в центре описываемой окружности, скрестив руки на груди. Ему хотелось казаться суровым, да он таковым и показался бы кому угодно, но только не ей. Сова видела его насквозь. А он молча любовался ею. Если бы кто-то сказал, что Сова не красавица, он немедленно вцепился бы такому знатоку женской красоты в глотку… Хотя, быть может, тот критик в чем-то был и прав. Потому что выдающейся, броской красотой она действительно не обладала. Но что считать красотой? Для него она заключалась в той жизненной силе и в том пламени страсти, которые бушевали в ней. И если кто-то этого не замечал, что же, он был этому обстоятельству только рад. Потому что соперников и так хватало, а препятствий у любви было столько, что если думать о них, так лучше и не жить. Совершенно точно, Сова не была похожа ни на одну другую женщину. Справедливым было и обратное утверждение: никто не мог приблизиться к ней и близко. Хрупкая, изящная, миниатюрная, с тонким ясным лицом и круглыми восторженными глазами, смотревшими на мир как на парк чудес, она была похожа на драгоценную фарфоровую статуэтку, которую ему довелось как-то добыть в одном из своих тайных бросков. Упомянутая привычка смотреть на все широко открытыми глазами, маленький острый нос и коротко остриженные, торчащие в разные стороны светлые волосы способствовали тому, что за ней закрепилось это прозвище, Сова. Сама она была вовсе не против такого к себе обращения, а вот он лучше звал бы ее по имени. По имени… У нее конечно же было имя, но он пока никак не мог его вспомнить. Сова сама шила себе наряды, да. Шила – не совсем точное слово. Она их творила. Она так могла завернуться в кусок ткани, что этот внезапный наряд немедленно становился последним писком моды и образцом для подражания. Причем ткань могла быть как драгоценной, так и самой простой, в ее импровизациях это не играло такой уж важной роли. Вот и сегодня она была в сиреневом. Оттенков сиреневого было не менее пяти, самым светлым был шарф из легкого газа. Шарф укутывал горло, обволакивал плечи и развевался за спиной, как два крыла. Маленькие ступни ее ног осторожно обнимали туфли на высокой платформе, отчего походкой она напоминала китайскую принцессу. Что ему особенно было приятно – на груди молодой женщины, на простом кожаном шнурке, висел небольшой деревянный кулон с вырезанными на нем рунами. Кулон сделал и подарил ей он, только вот по какому случаю?.. Почему он так подробно обо всем этом думал? Все просто: потому что ему приятно было об этом думать. Набегавшись, Сова остановилась прямо перед ним. Близко. Ближе, чем принято, но не ближе допустимого. – Я вот думаю, – сказала она, – а не заказать ли мне у тебя кровать? – Я сделаю для тебя кровать, – сказал он, улыбнувшись. – Но мне не простая кровать нужна, – продолжала разговор Сова. – Мне нужна двуспальная кровать, настоящее супружеское ложе. Тучка набежала на его лицо. – Сова собралась замуж? – спросил он ровным голосом, не выдав своей печали. – А почему нет? – вопросом на вопрос ответила Сова. – Рано или поздно, но это все равно случится. Так почему бы не подготовиться заранее? Выйду вот замуж, рожу сына… Назову его Вальтер… – Почему Вальтер? Что за имя такое ты придумала? – Это древнее имя. Звучит как название оружия, для мальчика в самый раз. – Ты, я смотрю, все продумала. И что, жених уже есть на примете? – За женихом дело не станет! – рассмеялась Сова. – Вот ты, например, чем не жених? Так ты сделаешь мне кровать? – Я сделаю для тебя такую кровать, – подтвердил он обещание, и его слова были исполнены скрытого смысла. Впрочем, для Совы, похоже, чужие мысли не были тайной. – Сделаешь, правда? – продолжала она свой игривый разговор. – Но моя кровать должна быть особенной. Ты должен сделать ее из дерева гофер. – Вот ты куда хватила, – усмехнулся он. – Из дерева гофер… Хорошо, я сделаю тебе такую кровать. Из дерева гофер. – Но это дерево в Горнем мире не встречается… – Ничего, я знаю, где оно растет. – А как же ты сможешь доставить его сюда? – Я знаю способ. – Да-да, мне рассказывали, что ты умеешь проникнуть куда захочешь. Ты называешь свои вояжи бросками. Твои броски скрытые и неотразимые. Потому тебя и называют Лисом. – Это мое дело, Сова. Предоставь все мне. – Но ведь это запрещено! – воскликнула она в притворном ужасе. – И опасно! – Риск – благородное дело, – сказал Лис. Ему нравилось, когда его звали Лисом. – Я сделаю для тебя кровать из дерева гофер. Но при одном условии. – Что за условие? – затаив дыхание спросила Сова. – Если ты выйдешь замуж за меня. – Фрюж! – воскликнула Сова. – Ты делаешь мне предложение?! А если я возьму и соглашусь? Что тогда? Обратного пути уже не будет… «Фрюж? – подумалось ему. – А это еще что за фрукт?» – Конечно, ты согласишься, ты не можешь не согласиться, потому что лучшего предложения тебе не будет, – сказал Лис вслух. – Да ты уже согласна! – Я? – Сова постаралась изобразить на лице самое искреннее удивление. – Кто тебе такое сказал? Да ничего подобного! Не обольщайся! – Тебе просто хочется меня поддразнить, – объяснил он. – Только дразнить меня не надо. Лучше поцелуй. В знак того, что согласна. – С чем это я согласна? – Согласна стать моей женой. – Но, дорогой Фрюж, ты ведь понимаешь, что это разговор о любви? Он протянул руки, чтобы обнять ее, ему казалось, это так легко – обнять Сову. Он даже представил себе, как это прекрасно, обнять Сову. Он почти наяву почувствовал ее тепло, и в голову ему ударил любовный хмель. Но она легко вывернулась из его уже, казалось, замкнувшихся объятий и, смеясь, стала удаляться. Он бросился за ней, но ноги увязли по щиколотки в какой-то трясине, и каждый шаг давался ему с неимоверным трудом. Пространство вдруг разом переменилось, и он уже не узнавал ничего вокруг и не мог понять, где находится. Вместо мастерской и своего таксона, он увидел перед собой неизвестный ему лабиринт, расположенный в совершенно незнакомой местности. Действительно неизвестный, что было невозможно, потому что он, как лучший контрабандист всех времен и народов, знал все когда-либо существовавшие лабиринты, а также те, которые могли быть когда-нибудь построены в будущем. Но этот был ему незнаком. И именно в него устремилась Сова. Он бросился за ней не раздумывая. Единственная мысль овладела им: во что бы то ни стало надо вывести Сову из этого гиблого места, где им обоим грозила смертельная опасность. Но молодая женщина, похоже, ни о чем не подозревала и, смеясь, уходила дальше, убегала, ускользала. Эта гонка продолжалась целую жизнь, а когда он, казалось, совсем уже настиг беглянку, пространство, это зыбкое и вечно меняющееся пространство стало сворачиваться, сжиматься в точку, превратившись в черную дыру. А когда чернота заполнила и поглотила все сущее, на черном и, казалось, исчезнувшем небе зажглись желтые глаза Нины Филипповны и захлопали, забили птичьи крылья. И в тот момент, когда он готов был что-то понять или что-то вспомнить, в уши его, парализуя сознание и истребляя мысли, ворвался не то крик, не то зов: «Алия-я-я-я! Алия-я-я! Алия-я-я-я!» Глава 5 Опасайтесь утренних звонков Из сна Лис вывалился, словно из мчавшейся на полном ходу машины, дверца которой не выдержала перегрузок на вираже и распахнулась. Но ему еще повезло, его выбросило прямо в глубокое кожаное кресло, в котором он, как ему помнилось, и был до того, как отправиться в этот странный сон. Он раскрыл глаза, и перед ними нависал потолок – чужое небо чужой квартиры. Лису понадобилось какое-то время, чтобы сообразить, где он находится. Итак, он у Мишки дома. Сквозь незакрытое шторами окно в комнату вливался холодный свет еще самого раннего утра. Свет был слабым, он почти полностью поглощался тюлевой занавеской, поэтому в помещении царил густой, едва разбавленный серым мерцанием сумрак. В прихожей, разрываясь от усердия, звонил телефон. Он звонил и звонил, подпрыгивая, словно это ему самому было жизненно важно докричаться, добиться и почувствовать прикосновение теплой руки. В продолжение сна и как его отголосок, в голове Лиса витали обрывки совсем другого зова, которые ему хотелось собрать, слепить и прослушать еще раз. Ему тоже казалось важным это сделать, но тот крикун в прихожей заполнил собой всю звуковую вселенную и совершенно не позволял сосредоточиться на чем-то другом.