Что-то встрепенулось в глазах Лýки. – Вот как? – промолвил он. – Понимаю. – Мне лучше идти одной. – Конечно. Анна двигается нехотя и медленно. Поравнявшись с лугом, оборачивается, чтобы посмотреть, не остался ли Лýка стоять на месте, но юноша исчез. На последнем участке пути начинает болеть поврежденная нога. Анна, прихрамывая, заходит во двор и прислоняется к стене дома. Родители лишили ее всего, а она, как маленький неразумный ребенок, не придумала ничего лучше, чем убежать от них. Украдкой пробравшись в свою комнату, девушка стягивает с себя одежду и ложится в постель. Лежит, уставившись на широкие карнизы орехового дерева, обрамляющие потолок. Анна ненавидит этот дом. Раньше семья каждое лето проводила в огромном мрачном родовом имении пару недель, не больше, а теперь ее заперли здесь на неопределенный срок. Пока идет война, в Стокгольм они не вернутся. Девушку одолевает усталость, она закрывает глаза. В сознании яркими вспышками проносятся виды моря – волны неистово бьются о камни – волосы от этого встают дыбом, и Анну охватывает дрожь. Она думает об отце с матерью и чувствует, как подступают угрызения совести. Глупо отправляться, разволновавшись, к такому опасному месту. А если бы и правда сорвалась с обрыва, что было бы с родителями? Анна смахивает проступившую в уголке глаза слезинку. Мать всегда говорила, что она слишком вспыльчива и импульсивна, но девушка ничего не может поделать с обуревающими ее чувствами. Когда мысли вертятся в голове слишком быстро, кажется иногда, что еще немного, и она взорвется. Анна все лето ждала отъезда домой. Все, что дорого ее сердцу, осталось в Стокгольме. Друзей в Глумслёве у нее нет, а теперь еще и место на сестринских курсах потеряет. Хотя какая разница, если отец все равно говорит, что с такой работой ей никогда не справиться. «Эта профессия тебе не подходит», – сказал он за ужином как отрезал. Девушка зажмуривает глаза. Она знает, что отец всегда считал ее ранимой и хрупкой. Полагал, что при столкновении с малейшими трудностями дочь сломается. А на фоне войны все только усугубилось. До начала военных действий Анну собирались отправить на языковые курсы во Флоренцию. Она должна была уехать после школьных экзаменов и жить у друзей семьи, в центре города, изучать итальянский и историю классической живописи – пойти по стопам брата. Но теперь эти планы отложены на неопределенный срок. Анна сворачивается калачиком и кутается в одеяло. Если бы ей только дали шанс, она смогла бы доказать им, что в состоянии обеспечить себя сама. Так хочется заниматься чем-нибудь значимым, например ухаживать за ранеными, как Кэтрин Баркли в романе Хемингуэя «Прощай, оружие». Работая медицинской сестрой, Анна выполняла бы важную роль в обществе, и жизнь обрела бы смысл. Но, как бы ни хотелось ей, чтобы все устроилось, уже поздно. Занятия на сестринских курсах начнутся послезавтра, а она застряла тут, в пятистах километрах от столицы. Глава 5 Апрель 2007 года На укладку сдутой ветром черепицы уходит меньше времени, чем предполагала Ребекка, и, справившись с этой задачей, девушка обходит дом с инспекцией. Ощупав зеленые деревянные панели обшивки, сырости не находит, хотя краска начала местами осыпаться. Скорее всего, наружные стены надо ошкурить и перекрасить, но это придется оставить на более теплое время года. Окна, судя по их виду, тоже требуется привести в порядок: кажется, надо заново шпаклевать рамы. Ребекка возвращается на крыльцо и отковыривает щепку от скамьи – та, похоже, сгнила. При всей своей любви к строительно-ремонтным работам девушка не уверена, что успеет все починить до возвращения в Стокгольм. Она бережно приставляет лестницу к крыльцу, чтобы забраться и осмотреть его крышу. Старый потертый рубероид местами отходит. Ребекка осторожно просовывает под него пальцы, проверяя, не прогнили ли доски, но, несмотря на пятна сырости, древесина кажется плотной на ощупь, так что, наверное, можно обойтись заменой рубероида. Девушка как раз собирается снять замеры с крыши, когда слышит голос за спиной. Покачнувшись, она на долю секунды теряет равновесие. Отчаянно вскидывает руки, хватается за наличник и чудом удерживается на лестнице. Обернувшись, видит у калитки Арвида. Светлые волосы растрепаны, все та же грязная футболка облегает накачанное тело. Есть в нем что-то грубое, примитивное. Ребекка успевает подумать, что он полная противоположность Йуару. – Прости, – бормочет Арвид. – Не хотел напугать тебя. – Ничего, – отвечает она так, будто ничего не произошло, а про себя гадает, что это вдруг ему могло понадобиться. – Я хотел извиниться за вчерашнее. У меня был плохой день. – Ничего страшного. – Да, и, если тебе понадобится помощь, только скажи. Ребекка бросает на него холодный взгляд. Это что же получается: он пытается произвести приятное впечатление? – Скажу, обязательно. Арвид задерживается на пару мучительных мгновений, потом разворачивается и уходит. Ребекка не знает, что и подумать. Конечно, очень мило с его стороны предложить помощь, но насколько он искренен? Скорее всего, это женушка заставила его прийти и извиниться. Визит Арвида выбил Ребекку из колеи. Отперев хозблок, она достает бабушкину косу и начинает расправляться с прошлогодней травой. Закончив, берет секатор и удаляет лишние побеги, подрезает растения, разросшиеся слишком близко от стен дома, и убирает прошлогодний клематис, который сплел из своих длинных извивающихся ветвей сеть между розовыми кустами и фруктовыми деревьями. Чем больше девушка стрижет и режет, тем быстрее улучшается настроение. Эффект борьбы с сорняками близок к терапевтическому, будто она вычищает все, что ее разозлило. Спустя час пот течет с Ребекки градом, но вид проступающего из-под зарослей сорняков сада приносит удовлетворение. Оказывается, бурьян скрывал грядки, клумбы, сделанные из ящиков, ягодные кусты и маленькую лужайку. Когда она собрала выдранные сорняки в одну большую кучу, взгляд упал на кусты ежевики, поглотившие часть белого забора. Девушка ринулась было их стричь, поправив садовые перчатки на руках, но увидела, как кто-то приближается к дому на велосипеде. Ребекка замирает на ходу и чувствует, как учащается пульс. Мама останавливается, только подъехав вплотную к забору. – Значит, это правда? – произносит она. – Ты опять дома? Ребекка не знает, что ответить. У нее перехватывает дыхание. Спазм сдавливает грудь так сильно, что каждый вздох дается с трудом. Ее застали врасплох, она еще не готова и отчаянно пытается вспомнить, когда они последний раз разговаривали, ищет, за что бы ухватиться. Может, они общались перед самым Рождеством? Вроде тогда она повредила голеностоп? Или это было колено? – Да, – запинаясь, отвечает она. – Извини, я собиралась позвонить, просто не успела. – Ничего страшного. Я понимаю, что тебе здесь есть чем заняться, – продолжает мать, в ее голосе сквозит напряжение. Неужели тоже нервничает? С момента их последней встречи седины у нее прибавилось, но волосы все так же практично подстрижены под пажа. Темно-синяя туника прикрывает хлопковые брюки того же тона. – Может, зайдешь кофейку выпить? – нарушает в конце концов молчание Ребекка. – Я дома одна, – уточняет дочь. – Бабушка в больнице. – Я слышала. Она сломала руку? – Да. – Ладно, – отвечает мать и закатывает велосипед через калитку в сад. – Чашечку кофе выпью с удовольствием. Глава 6 Август 1943 года Прежде чем войти в столовую, Анна прислушивается, чтобы убедиться, что отец уже позавтракал. У нее нет никакого желания с ним разговаривать. После громкого скандала она раздумывала, как ей добраться до Стокгольма. Но в голове один сумбур, и Анна не знает, справится ли с этой задачей самостоятельно. Может, отец правду говорит: она не вполне готова к взрослой жизни? Мать сидит за столом и читает последний номер «Дамского мира». Анна кивком просит прислугу налить ей кофе и проскальзывает на свое место. На блюде лежат свежеиспеченные пшеничные булочки, она начинает тщательно намазывать одну из них маслом, искоса поглядывая на мать. Анна болезненно воспринимает то, что по-прежнему зависит от родителей. Может, ей просто надо упаковать в сумку самое необходимое и сесть на поезд до Стокгольма? Хотя она не уверена, что знает, как это сделать. Ездить на поезде одной ей не приходилось, и, если в семейных апартаментах на Эстермальме жить нельзя, куда податься? Денег нет – ни на жилье, ни на еду – и потом, Анна не представляет, как обеспечить себе и то и другое. – Как твоя простуда? – интересуется монотонным голосом мать. – Я здорова. Ингрид изучающе смотрит на нее: – Уверена? Мне показалось вчера, что ты переволновалась. – Вот как? Это было заметно? – Анна, – обращается к ней мать, откладывая в сторону газету. Несмотря на ранний час, темно-русые волосы уже убраны в элегантный узел, на ней любимая блузка с широкой проймой и крахмальным воротником, вокруг которого поблескивает жемчужное ожерелье. – Я понимаю, что тебе тяжело, но ты же знаешь, что отец желает тебе добра. – Добра? Он хочет запереть меня здесь, в этом ужасном месте. – Никто не хочет тебя запирать. – Не хочет? Так почему же тогда мне не разрешают уехать отсюда? – спрашивает Анна, замечая, что повышает голос. – Ты же знаешь: отец обещал, что я смогу уехать домой, когда закончится лето, – говорит она, срываясь на крик, но потом стыдливо опускает глаза. Ингрид разглаживает белую льняную скатерть: – Как мы уже говорили, мы боимся отправлять тебя сейчас в Стокгольм. А что, если нападут русские? Знаешь, как они обходятся со своими политическими противниками? – Но мы ведь не фашисты? – Нет, конечно. Но ты прекрасно знаешь, что твой отец ведет торговлю с Германией. – Здесь мы намного ближе к военным действиям, чем в Стокгольме, – протестует Анна. – Да, но знакомые твоего отца утверждают, что немцы никогда не оккупируют Швецию. Они и так получают от нас все, что им требуется: их промышленность встанет без шведской руды. – Откуда ты знаешь, что это – правда? – Просто знаю, и все, – с нажимом отвечает мать. Анна качает головой. Мать разбирается в политике немногим лучше нее самой. Она только повторяет то, что ей говорит отец. – И что прикажешь мне теперь делать? Гимназию я уже окончила. Что же мне, сидеть, ничего не делая, в Хиллесгордене и ждать, когда закончится война? Она может продолжаться вечно.