Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 2 из 30 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
трудом выбранный, выстраданный подарок, зная, что он совсем не такой красивый, как кашемировая шаль, которую купила маме Венетия.Забавнее всего, что внешне я была гораздо больше похожа на мать, чем моя сестра. Мы обе были невысокими, с непокорными темными кудрями, чуть раскосыми, широко посаженными серыми глазами и маленьким носом. Однако повару-кондитеру положено носить огромные передники и сеточки для волос, его руки покрыты шрамами, а одежда пахнет глазурью и черникой, которой он начиняет пирог. Мама же всегда тщательно следила за своей одеждой: в юности у нее было не много денег… Несмотря на то что я всегда пыталась привести себя в порядок, возвращаясь домой из школы, и потом, когда приходила на обед по воскресеньям, мать обязательно замечала след от муки? у меня на спине или распоротый шов на рукаве и хмурилась из-за моей неаккуратности.Однако сумка «Hermès» оказалась редким исключением. Когда мы отправились ее покупать, Венетия по дороге уснула в коляске, поэтому именно я помогала маме раскладывать на столе сумки серого цвета (что практичнее светло-бежевого) с многочисленными отделениями, которые позволяли содержать вещи в порядке. Вскоре после этого Венетия начала ходить, говорить и проказничать, и к тому времени, когда мне исполнилось десять, а ей шесть, она безо всяких усилий завоевала любовь нашей мамы. А мать, которая всегда была так нетерпелива со мной и, казалось, вынуждена была тратить море энергии, пытаясь заставить меня расправить плечи и прекратить ныть, с готовностью распахнула объятия младшей дочери, делавшей все быстро, уверенно, без сомнений. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, а затем — чтобы принять этот факт, и еще чуть-чуть, чтобы перестать соперничать со своей умной сестрой, когда та поступила в колледж, чтобы стать архитектором, а затем открыла собственную маленькую фирму к северу от Риджент-парка. А когда Джас, родившийся невероятно решительным, со стетоскопом в руках, оказался самым молодым хирургом в Лондоне и его окрестностях, я окончательно перестала конкурировать с братом и сестрой и решила довольствоваться скромной жизнью человека, который работает в маленькой кондитерской в Кенсингтоне. Перед ней был открыт весь мир, а что она выбрала? Профессию кондитера! Я не раз слышала, как мама говорила об этом отцу, и в конце концов перестала приносить на обед по воскресеньям пироги, пирожные и хлеб, решив, что все это будет только лишним напоминанием о моей заурядной профессии, совершенно не соответствовавшей ожиданиям матери.Я немного замешкалась, прежде чем взять в руки сумку «Hermès». После мама покупала и другие сумки, но всегда возвращалась к этой. Она напоминает мне о том, откуда я родом, — однажды сказала мать, и всякий раз, видя ее у нее в руках, я чувствовала приступ счастья, неразрывно связанный с тем единственным днем, когда я участвовала в покупке. Почему-то мне не хотелось, чтобы Венетия забрала эту сумку себе. Нужно будет попросить ее…Внезапно раздавшиеся шаги и громкий недовольный вздох возвестили о неизбежном появлении Венетии. Именно в этот миг, за долю секунды до того, как дверь в кабинет открылась, я по какой-то неясной мне самой причине решила спрятать мамину сумочку.— Адель!Венетия смотрела на меня сквозь темные очки в роговой оправе. Ее волосы были собраны в хвост на затылке, и вся она, за исключением идеально круглого живота, выглядевшего так, словно моя сестра спрятала под дорогое платье большой бейсбольный мяч, была очень стройной. Ее глаза ввалились, и я испытала чувство вины за то, что оставила ее одну. Задвинув сумку «Hermès» за спину, я неуклюже потянулась за своей собственной сумкой фирмы «Whistles» и повесила ее на руку.— Извини, Ви, я не знаю… мне было так… — Увидев, что губы сестры нетерпеливо изогнулись, я одернула себя и перестала оправдываться. — Как папа?— Ему не помешала бы сегодня твоя поддержка, а мне — твоя помощь. Не говоря уже о пирожных, за которые я заплатила целое состояние, — огрызнулась Венетия.— Ви, прости… — Я протянула руку, чтобы коснуться ее плеча, но сестра увернулась и, нахмурившись, огляделась по сторонам.— Мне хочется дождаться, когда все уляжется. Что ты здесь делаешь? Я думала, что мы решили какое-то время ничего тут не трогать…Я уже собиралась кивнуть, но вдруг произнесла:— Может быть, нам стоит выбросить некоторые мамины вещи? Может быть, отцу незачем вспоминать о ней на каждом шагу?Венетия нахмурилась.— Эдди, я уже говорила тебе, что мы к этому еще не готовы. И ты прекрасно знаешь, что в первую очередь это касается отца.Откуда ей знать, кто готов, а кто нет, ведь она забегает в этот дом на секундочку, чтобы поделиться сомнительной мудростью Хэмиша Макгри и еще более сомнительным супом, приготовленным на курином бульоне?— Ладно, идем попробуем твои рулеты, — произнесла Венетия и, когда я отвела взгляд, пошла вперед. Единственная женщина, которая в третьем триместре беременности продолжала ходить на трехдюймовых шпильках.Я замерла в нерешительности, уже жалея о своем импульсивном решении взять, точнее — что уж, будем называть вещи своими именами, — украсть сумочку «Hermès», но положить ее обратно, не привлекая внимания сестры, было уже невозможно. Не то чтобы я не имела прав на эту сумочку, но Венетия иногда вела себя странно… Она обернулась и вздрогнула, но сказала лишь:— Мне показалось или действительно звонил телефон?— Да, звонил. Знаешь, это был… — начала я, но замолчала, потому что… И в самом деле, кто это был? Незнакомец, желавший поговорить с мамой? — А, пустяки. Очередная реклама.Расстроившись из-за того, что ложь так легко сорвалась с моих губ, я пропустила Венетию в гостиную и, пользуясь возможностью, спрятала мамину сумочку в свою собственную большую сумку.— Ты не знаешь, отец был вчера у врача?— У врача? Для чего? Ты не закроешь дверь? — Венетия ждала меня в холле, неловко поддерживая руками свой живот. Сквозь платье просвечивали ее острые лопатки.— У него опять началась изжога.— Нет… Не знаю. Он ничего не говорил.— А ты спрашивала его об этом? Нужно было поинтересоваться. Сам он никогда ничего не рассказывает.— Адель, я не знала, что наш отец должен был пойти к врачу. Зачем я стала бы спрашивать его об этом?И прежде чем мы успели продолжить этот содержательный разговор, дверь в кухню открылась и на пороге возникла миссис Бакстер. За ней, держа в руках чашку чая, следовал наш отец.— Адель! — Лицо миссис Бакстер просветлело. Она бросилась ко мне и торопливо обняла одной рукой, держа в другой сумочку и пачку сигарет. — Мы уже думали, что ты не придешь. Как поживаешь, милая? Смотрите, мистер Эйч, кто к нам явился. Негодяйка эдакая!И, продолжая одной рукой обнимать мои плечи, миссис Бакстер развернула меня лицом к отцу, который вежливо произнес:— Эдди… ? И, помолчав, добавил: — А мы все думали, куда ты подевалась.Миссис Бакстер крепче стиснула мои плечи.— Рада тебя видеть, Эдди, милая. Я уже собиралась уходить — нужно накормить ужином мистера Би. Но я могу остаться и заварить нам всем еще чайничек чая. Что скажете?Отец с тоской посмотрел на свою чашку, которую явно собирался унести куда-то в укромное место, и я поспешно произнесла:— Все в порядке, миссис Бакстер, я только что от Грейс. Мне ужасно жаль, что я опоздала… Как ты, пап?Я не стала обнимать его, не такие мы люди, чтобы обниматься, целоваться и вообще часто прикасаться друг к другу, зато пробежалась взглядом по его лицу, проверяя, не появилась ли одутловатость, которая свидетельствовала об изжоге, не стали ли темнее круги под глазами, что означало бы, что отец опять не спал. В юности он играл в крикет («Наша деревня надеялась, что он прославится на всю страну», — говорила его мать), и никакое горе и недоедание, да и большое количество работы не заставили бы его опустить плечи или ступать не так широко. Но если присмотреться внимательнее, становилось понятно, что за последние двенадцать месяцев его лицо осунулось, а на лбу и вокруг рта образовались глубокие линии.— Собираюсь подняться к себе, — произнес отец, приподнимая чашку с чаем. — Мне нужно просмотреть кое-какие бумаги.— Но тебе ведь не обязательно работать сегодня, в такой день, — встревоженно произнесла я.— Оставь его, Эдди, — вмешалась Венетия и хмыкнула, заметив мокрый зонт, оставленный кем-то на столике в прихожей. — Видишь ли, людям нужно заниматься своими делами.Не обращая внимания на лицемерие, которое моя сестра часто демонстрировала по тому или иному поводу, я продолжала смотреть на отца, пытаясь придумать, что сказать, не упоминая при этом о маме.— Ну так что, как прошел твой вчерашний визит к врачу?Отец на миг побледнел.— О, в конце концов мне пришлось его отменить. В офисе было много работы. Уолкер заболел, и я вынужден был провести совещание вместо него… То был всего лишь единичный приступ, не стоит волноваться.— Пап, — сердито произнесла я, — нужно ждать несколько недель, прежде чем специалист сможет тебя принять. Джас задействовал свои связи…— Эдди, со мной все в порядке. — Теперь в голосе отца прозвучало удивление, и я услышала, как рядом со мной негромко вздохнула миссис Бакстер.Мой отец всегда говорил, что с ним все в порядке, как бы там ни было на самом деле. Иногда все было «просто чудесно», иногда «нормально, правда», временами — «не о чем беспокоиться», или, если ему очень хотелось показать, насколько все чудесно, — «идеально».— Тогда я пойду, — печально произнесла миссис Бакстер. — Раз уж вы уверены, что с вами все в порядке, мистер Эйч. — И, прощаясь, она взмахнула рукой, в которой держала сигарету. — Что ж, значит, до завтра.— Да, конечно. Спасибо за все, миссис Бакстер. Передавайте привет мужу. — Моему отцу не терпелось подняться к себе, в каждом его жесте чувствовалось напряжение. Он уже поставил ногу на нижнюю ступеньку, но вдруг остановился, обернулся ко мне и сказал очень тихо, чтобы никто больше не услышал: — А ты-то в порядке, Эдди? Я имею в виду сегодняшний день…Произнося эти слова, он смотрел прямо на меня. Его глаза были полны страдания, любви и одиночества, и я испытала инстинктивное желание броситься к нему на руки, как, бывало, поступала в детстве. И тут, именно в этот миг, поднялась небольшая суматоха: Венетия пронзительно взвизгнула, когда миссис Бакстер попыталась встряхнуть забытый кем-то зонт и он раскрылся, чуть не ударив мою сестру в живот. Отец, по всей видимости, осознал, что контакты с людьми могут заставить его снова стать частью этого мира. Он тут же отступил на шаг и откашлялся.Я тоже отшатнулась.— Все в порядке, пап. В полном порядке.О господи боже мой! Когда же мы перестанем говорить, что у нас все в порядке?— Что ж, в любом случае я рад, что ты зашла, — сказал отец; теперь его голос звучал нейтрально. — Может быть, заглянешь завтра?— Да, пап. Надеюсь, вечер прошел хорошо.Отец стал подниматься по ступенькам, по-прежнему сжимая в руках чашку чая. Я услышала, как хлопнула дверь, — он уединился в своей комнате.Миссис Бакстер подошла ко мне, и я поняла, что она тоже смотрела вслед моему отцу, сжимая в руках мокрый зонт. Встретившись со мной взглядом, она поджала губы и покачала головой.Венетия, встревоженно оглядывавшая свой живот, ничего не заметила.— Миссис Бакстер, как вы могли? Мне и так не везет с этим бесконечным проливным дождем, а вы… прямо рядом с ребенком… А если бы…Но мы так и не узнали, чем именно угрожал открытый в доме зонт еще не родившемуся ребенку, потому что у парадной двери вдруг послышались шаги — кто-то поднимался по ступенькам. Мы все дружно обернулись, предполагая, что сейчас зазвенит звонок, однако шаги уже
спустились по лестнице. Затем снова вернулись.Я посмотрела на Венетию.— Уверена, что это дядя Фред и этот дьявольский зонт принадлежит ему, — мрачно заявила она. — Давайте впустим его. Может быть, тогда неудача пройдет стороной. — И моя сестра направилась к двери, чтобы ее открыть. — Вход…Венетия уже собиралась протянуть зонт пришедшему, но внезапно замерла, поскольку увидела перед собой не бородатого и толстого весельчака дядю Фреда.На пороге стояла женщина.Ее силуэт чернел на фоне угасающего дня. Она слегка наклонилась вперед, чтобы капли, падавшие с глициний, не попали на нее. Женщина была высокой и худощавой. Ее лицо, казалось, состояло из одних углов. Особенно выделялись резко очерченные скулы под глубоко посаженными серыми глазами.На миг воцарилась тишина. Я ожидала, что сейчас Венетия поздоровается с этой женщиной, которую, по всей видимости, пригласила на сегодняшние посиделки, и уже обернулась, чтобы взять коробку с рулетами и отнести ее вниз, но тут услышала, как моя сестра нетерпеливо произнесла:— Мы можем вам чем-то помочь?Она переминалась с ноги на ногу — по всей видимости, ей очень хотелось присесть.Женщина посмотрела сначала на Венетию, одной рукой обхватившую живот, а другой сжимавшую зонт, а потом на меня, держащую большую сумку и огромную коробку в красно-белую полоску, с эмблемой кондитерской Грейс на боку.— Да, — произнесла женщина, и ее голос оказался неожиданно мелодичным, совершенно не соответствующим резким чертам лица. — То есть я не уверена. Надеюсь, что да. — Она снова умолкла, глядя на нас с Венетией и явно собираясь с мыслями.— Извините за беспокойство. Я ищу миссис Харингтон. Элизабет Софи Харингтон. В девичестве Элизабет Софи Холлоуэй. Скажите, я могу поговорить с ней?В голове у меня щелкнуло, и я обернулась к двери. Я во второй раз осознала, что кто-то хочет поговорить с моей матерью, которую мы сегодня поминали.Глядя на наши застывшие лица, женщина вздрогнула, а затем затараторила. Ее слова спотыкались друг о друга.— Я думаю, что она… то есть я только что узнала, что Элизабет… Видите ли, она моя мать.Сегодня я купила новый дневник ? у мистера Кларка на главной улице. В продаже появились новые тетради, нежно-розовые, и он показал мне маленькую застежку и цветочки, украшавшие страницы. «Идеально для такой девушки, как вы», — подмигнув, сказал мистер Кларк. Уверена, он хотел как лучше, однако меня его предложение не заинтересовало. Вместо розовой тетради я купила темно-серую, почти черную, поскольку знала: следующие несколько месяцев вовсе не будут нежно-розовыми. Кроме того, я выбрала дневник с более плотной бумагой, потому что чувствую: мне понадобится бумага, изнывающая от жажды, способная впитать мои мысли, слезы и все те ужасы, которые происходят в моем доме.Сидя в автобусе, который вез меня из школы, я как обычно написала на обложке свое имя: Элизабет Холлоуэй, и год: 1958. А потом осознала, что к тому моменту, как я закончу вести этот дневник, когда испишу все его жаждущие страницы, когда случатся все те ужасы, которые, я знаю, должны случиться, ? моя мать будет мертва. Она скончается и будет похоронена. Ее не станет.Глупая миссис Фарнхэм, которую я встретила на днях в мясной лавке, назвала это туберкулезом и посоветовала мне не приближаться к матери, иначе эта болезнь убьет нас всех за несколько дней. Я не стала стоять в очереди, хоть мне и нужно было купить костей и куриных лапок, чтобы сварить бульон для мамы. Терпеть не могу таких людей, как миссис Фарнхэм. Во-первых, не понимаю, почему она считает нужным говорить о моей маме. А во-вторых, у нее не туберкулез. Я подслушивала у двери, когда к нам приходила медсестра, прочла все, что можно, в школьной библиотеке, и точно знаю, как называется эта болезнь. У моей мамы опухоль в легких. Думаю, всему виной зимние туманы, из-за которых люди кашляют до самой весны. Только вот мама продолжала кашлять и летом, и новой туманной осенью, и даже следующей зимой, пока все не вылилось в эту ужасную болезнь. Неизлечимая опухоль. Рак — так сказали маме, когда она наконец отправилась в больницу. Неизлечимая — вот так просто; так же просто, как и умереть, быть погребенным и исчезнуть с лица земли.Отец не говорит об этом, он вообще не говорит со мной о настоящем и будущем. Может быть, он считает, что шестнадцатилетняя девушка не должна знать о таких вещах, как неизлечимые опухоли, судно для лежачих больных и уколы морфина. Но неужели он полагает, что я не слышу, как моя собственная мать, задыхаясь, заходится кашлем, — вот этого я не понимаю. Она кашляет сухо, отрывисто, и я догадываюсь, что ей больно; по всей видимости, кашель требует от нее огромных усилий. Мама слабеет и чахнет с каждым днем. Сначала слушать ее кашель было жутко, я ждала его и чувствовала облегчение, когда ночь была спокойной. Теперь же больше всего я боюсь никогда больше его не услышать. Кашель стал мерой жизни, хрупким барометром надежды и отчаяния. Он чудится мне повсюду, пробирается в каждую комнату, подстерегает мои шаги, когда я поднимаюсь по ступенькам в комнату матери. Им пропитаны занавески в маленькой гостиной, резные спинки стульев в столовой, которой мы почти перестали пользоваться, он угнездился на плитках кухонного пола, где сейчас суетится Дора. Кашель висит во влажном воздухе в дни стирки, потрескивает в очаге, когда мама расчесывает мне волосы в пятницу вечером — я все еще позволяю ей это делать, хоть уже и не маленькая, потому что знаю: очень скоро ее не станет. Кашель — последнее, что я слышу, уходя в школу утром, и первое — когда открываю входную дверь днем, спрыгнув с автобуса и пробежав по улице. Мне не терпится насладиться этим ценным временем, временем, проведенным наедине с мамой, пока из банка не вернулся отец и не отправил меня в свою комнату перед приходом районной медсестры. Та делает ежевечерний укол, и мама проваливается в тревожную дрему, сопровождаемую морфином и болью.И вот я сижу и жду, когда уйдет сестра Хэммонд. Я взяла в библиотеке новую книгу, которая называется «Мне здесь нравится». Она довольно занятная и должна помочь мне отвлечься от размышлений. Наверное, следовало бы повторить латинские глаголы, если я хочу продолжить учебу в школе и поступить в университет — мы говорили об этом с мамой. Но я не могу сосредоточиться ни на книге, ни на глаголах. Я прислушиваюсь к голосу сестры Хэммонд, который раздается в конце коридора, и не могу даже думать о будущем из-за всех этих тревог и страхов, которые теснятся в моем мозге. Записывать их, выплескивать на жадные страницы дневника — вот что не дает мне сойти с ума и сдаться в плен происходящему, поэтому я решила, что глаголы подождут. Лучше я буду писать об улице, которая томится под полуденным солнцем, жаркая, душная, пыльная. Коммивояжер, потеющий в своем костюме, ходит от здания к зданию. Дети из дома номер четыре бегают по соседским дворам и зовут друзей на прогулку…Все в нашей школе с нетерпением ждут летних каникул. Мои подруги собираются отправиться в Брайтон, Блэкпул или Торки. Именно в Торки поедет Джуди, и некоторое время назад ее мама с папой любезно приглашали меня присоединиться к ним. Но я сразу же отказалась, не сказав об этом маме. Сейчас я даже думать не могу об отдыхе. Мама Джуди не стала меня уговаривать. Она потеряла на войне двух братьев и, наверное, понимает, что, когда кто-то умирает, время течет очень быстро, как вода. Мне нужно провести вместе с мамой как можно больше времени, чтобы выжить после ее смерти.Я составила список книг, которые, как мне известно, мама хотела прочесть, например, «Долгий взгляд» — довольно грустное произведение, и «Трава поет»[2] — отец не любит, когда мы ее читаем, он говорит, что это коммунистическая чушь. Я отметила радиопрограммы, которые мы с мамой будем слушать. Именно так я проведу лето 1958 года — читая книги, слушая радио и размышляя о том, что такое жизнь.Закрылась входная дверь. Сестра Хэммонд уехала на своем велосипеде. Она оглянулась, но я не уверена, что увидела меня. Я сижу на подоконнике, полускрытая занавесками. Сестра Хэммонд подъехала к миссис Пеккитт и миссис Смит, которые устроились поболтать на ступеньках своих домов, остановилась, чтобы спросить о чем-то, заглянула в горло карапузу, который недавно начал ходить и держался за юбку миссис Пеккитт. Сестра Хэммонд мне нравится, она всегда честна и прямолинейна, поддерживает отца, говорит ему, что нужно делать. И я уверена, что после тишины и смерти, царящих в нашем доме, она чувствует огромное облегчение, глядя на жизнь, даже если перед ней лишь грязный краснощекий ребенок, снующий по жаркой улице. И все же меня поражает, что, всего несколько минут назад расставшись с моей мамой, сестра Хэммонд так беззаботно смеется с миссис Пеккитт, волнистые волосы которой треплет вечерний ветер, и с держащей в руках метлу миссис Смит. Все они кажутся очень спокойными. Эти люди наслаждаются жизнью, лучатся здоровьем, уверены в себе, веселы и розовощеки, у них есть бесконечные запасы чая от боли в горле и йода для разбитых коленок — простых лекарств от простых болезней. И они так не похожи на мою маму, которая лежит в своей комнате, бледная, измученная кашлем, и уплывает от меня на волнах морфина.Я завидую им, этим женщинам с веселыми детьми. Они всегда вежливо здоровались с нами; мама завела на улице несколько знакомств. Но наш район — странное смешение старых домов, стоявших здесь с давних времен, таких как наш, с террасами, и новых построек, и почему-то между нами и нашими соседями всегда существовала легкая настороженность. Моя мама умнее, ярче, веселее здешних домохозяек. У нее есть помощница, которая моет окна, стирает по понедельникам, приносит продукты из магазина, в то время как остальные хозяйки с нашей улицы ползают на коленях, оттирая плитку, или тащатся по улице с тяжелыми сумками. И я, всего лишь ребенок, девочка, которая каждое утро уезжает на автобусе в гимназию, выгляжу подозрительно среди соседских детей, которые вбегают и выбегают из своих домов, создавая веселый хаос. Мой отец отрицает социальный прогресс и ненавидит новшества, презирает жизнерадостность и легкомыслие и с благоговением хранит воспоминания о войне…Но я знаю, что больше всего виновата смерть, начавшая медленное, но неотвратимое шествие к порогу нашего дома, парящая над его крышей и сообщающая всем, что с нами лучше не знаться.Сестра Хэммонд уехала на велосипеде. Я видела, как миссис Пеккитт и миссис Смит попрощались с ней и потащили детей домой пить чай. Вскоре на улице станет тихо и пусто, а в тех счастливых домах, где есть телевизор, все — хоть я этого и не вижу — соберутся возле экранов. Я представляю себе, как они смотрят «Полчаса с Хэнкоком» или кулинарную программу с Маргаритой Пэттен, а может быть, новости спорта. Девочки в школе болтают о музыкальных программах, о «Шести с половиной», а иногда — о «Круто для кошек», и судя по всему, это довольно занятно. Но я не в курсе всего этого. Мой отец не одобряет телевизора, радио терпит с трудом, и уж, конечно, не любит рок-н-ролла. Я и сама ко всему этому равнодушна, но мне бы очень хотелось посмотреть программу «Ночное небо». Мисс Стил рассказывала о ней в школе, и мне понравилось, ведь я очень часто сижу на подоконнике и смотрю на небо.Жду, когда наконец наступит ночь, когда отец отправится спать и я смогу прокрасться по коридору, сесть в кресло рядом с маминой постелью и поговорить с ней или, быть может, почитать вслух, если она захочет. Однако отец все еще в ее комнате, несмотря на то, что скоро девять. Я слышу хриплый голос мамы, перемежающийся кашлем, и нетерпеливое, лающее отцовское стаккато. Интересно, о чем они разговаривают? Я часто задаюсь вопросом, что именно свело их вместе, потому что нет в этом огромном, бескрайнем мире двух более непохожих людей, чем Джордж и Констанс Холлоуэй, почтенных обитателей Баф-роуд, Лимпсфилд. Мой отец родился в этих стенах, здесь жили его родители, и сам он, по всей видимости, умрет в этом доме, такой же респектабельный, как всегда. По утрам он в темном костюме и котелке уходит в банк, а по вечерам возвращается домой, чтобы поужинать с женой и дочерью. Ему ни к чему перемены; у него почти не осталось желаний. Ему не нужна луна. А вот мама часто говорит мне, что люди, которые пережили две версии ада, просто обязаны преобразовать этот мир. «Достань луну с неба, Лиззи», — вот что она сказала, когда я успешно сдала экзамены в одиннадцать лет и когда она впервые провожала
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!