Я посмотрел на чернобородого и успел уловить на его замкнутом лице выражение досады. Однако больше он ничем не выдал себя и назидательным тоном проговорил: – Иван Грозный не был душевнобольным человеком. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать его переписку с Андреем Курбским. Куда уж душевнобольному писать такие искусные, велеречивые послания. – Американский ученый Эдвард Кинан привел весьма убедительные доказательства, что переписки между Грозным и Курбским не было, что это всего лишь литературная мистификация более позднего происхождения, – заметил мой сосед. – Переписка была. – Послушайте! – в голосе представительного мужчины прозвучало раздражение. – В конце концов, на чем вы основываете столь категорические утверждения? – Не надо горячиться, – небрежно урезонил его чернобородый. – Мне своими глазами довелось видеть документ шестнадцатого века, в котором прямо сказано о заговоре, раскрытом Грозным в самый последний момент. Заговорщики ставили целью возвести на престол царевича Ивана, за что Грозный и убил его в порыве гнева. – Вы по образованию историк? – поинтересовался старик с портфелем, вероятно, подумал я, только для того, чтобы сгладить накал вспыхнувшего спора. – Скорее, по необходимости, – с загадочной неопределенностью ответил чернобородый. Старик недоуменно заглянул ему в лицо, привычным жестом опять подтолкнул очки к переносице. – Историк по необходимости? Странное сочетание понятий. Что вы имеете в виду? – Долго объяснять, да и не о том речь, – ответил, как отрезал, чернобородый, видимо, уже сожалея о сказанном. – Главное, есть документ, в котором прямо сообщается о заговоре против Грозного и об участии в нем царевича Ивана. – Историки подобными документами не располагают, – бесстрастно произнес мой сосед. – Да и вряд ли они существуют, иначе давно были бы изучены и опубликованы, время счастливых археографических находок, к сожалению, практически закончилось. Другого мнения на этот счет был старик с портфелем, не спускающий с чернобородого взволнованных глаз: – Если вы действительно видели какие-то материалы о заговоре против Грозного, то немедленно должны сообщить о них! Ведь это – настоящая сенсация! Как вы не понимаете?! – Это меня не касается, – равнодушно произнес чернобородый и, давая понять, что продолжать разговор дальше не намерен, демонстративно отвернулся к окну. От возмущения старик не нашел больше слов, растерянно посмотрел на представительного мужчину, вероятно, надеясь, что он поддержит его. Однако тот рассудительно успокоил старика, как бы тоже потеряв интерес к разговору: – Не волнуйтесь по пустякам. Сомнительным версиям не место в истории. Как правило, подобные сенсационные материалы на поверку оказываются мыльными пузырями. Чернобородый невозмутимо промолчал, и мне почему-то подумалось, что главный козырь в этом споре он по какой-то причине не выложил, оставил его при себе. Но тут другое отвлекло мое внимание – в вагон вразвалку вошел высокий, нескладный парень в оранжевой нейлоновой куртке. Рыжие, давно нечесанные волосы, лицо плоское, невыразительное, и только глаза цепкие и острые, как колючки. Случайно я успел заметить, как на мгновение они задержались на чернобородом и сразу метнулись в сторону. Пройдя весь вагон, парень скрылся в хвостовом тамбуре. Спустя несколько секунд, перекинув через плечо сумку, вслед за ним, даже не кивнув нам на прощание, подчеркнуто неторопливо ушел чернобородый. Выдержав паузу, я оглянулся. В тамбуре уже никого не было, видимо, парень в куртке и наш попутчик прошли в следующий вагон. Что скрывалось за этой сценой? Рядом дремали, переговаривались и шелестели газетами уставшие пассажиры – картина привычная, будничная. Может, чернобородый просто сбежал от надоевшего ему разговора и парень в куртке здесь ни при чем? – спросил я себя. Но все-таки было жаль, что прервался такой интересный разговор. Почему-то я был уверен в искренности чернобородого, когда он упомянул документ, проливающий свет на убийство царевича Ивана. Свое мнение о чернобородом я благоразумно оставил при себе – побоялся, как бы мои попутчики, судя по всему, люди серьезные и благоразумные, не подняли меня на смех. Но тут неожиданно выяснилось, что сообщение чернобородого одинаково со мною воспринял и старик. После ухода нашего странного попутчика он поставил свой потертый, видавший виды портфель на освободившееся место, – может, устав держать его на коленях, а может, надеясь на возвращение соседа, – и сказал, покачав головой: – Удивительно осведомленный человек. Историк по необходимости – что бы это значило? – Я вижу, он произвел на вас сильное впечатление, – язвительно произнес представительный мужчина. – А вы что думаете о нем? – видимо, не уловив этой интонации, простодушно спросил старик. – Нахватал из отечественной истории кое-каких сведений и козыряет ими, а копнуть поглубже – окажется, что и школьный учебник как следует не освоил. – Вы так считаете? – растерянно протянул старик. – А у меня сложилось о нем другое мнение. Набравшись терпения, представительный мужчина попытался переубедить доверчивого старика: – Сейчас таких «знатоков» много развелось. Для них Бермудский треугольник, снежный человек или летающие тарелки нечто вроде интеллектуальной жвачки, которую, особо не напрягая умственные способности, можно жевать до бесконечности. А этот в историю ударился. Как правило, из таких эрудитов, разбирающихся во всем и во вся, получаются плохие специалисты в своей области. Другое дело – убийство, происшедшее четыре столетия назад. Тут они, как им кажется, любого академика за пояс заткнут. – Я неплохо знаю русскую историю, но этот человек ориентируется в ней очень уж свободно, – выслушав попутчика, все равно никак не мог успокоиться старик. – Интересно, о каких письменных источниках он говорил? – Никаких не известных исторической науке материалов у него нет и быть не может. Он потому и ушел, что ему больше нечего сказать, – заявил мужчина, как бы поставив в этом разговоре точку. Хотя старик согласно кивал головой, я видел, что его мнение о чернобородом, как, впрочем, и мое собственное, не изменилось, – было в этом человеке нечто странное, непонятное. А тут еще – его подозрительно поспешный уход из вагона за парнем в нейлоновой куртке. Мне стоило большого труда не ввязаться в спор с рассудительным пассажиром. – Вероятно, вы тоже имеете какое-то отношение к истории? – спустя время обратился к нему старик. – Самое непосредственное – я преподаю в Ярославском педагогическом институте отечественную историю. Этот обстоятельный ответ почему-то очень заинтриговал старика, он живо спросил фамилию попутчика. – Окладин, – ответил тот с некоторым недоумением на лице. – Михаил Николаевич? – Да, – растерялся мужчина. – Вроде бы раньше мы с вами не встречались. Или я запамятовал? – Моя фамилия Пташников. Пташников Иван Алексеевич. Мы с вами знакомы, так сказать, заочно – вы рецензировали мою рукопись «Записки краеведа». Помните? – Как не помнить, очень интересная рукопись. – Рецензия тоже была… весьма интересная, – с заминкой проговорил Пташников. – Правда, в своей рецензии я указал, что недостающие исторические сведения вы иногда восполняете беспочвенными предположениями, – добавил Окладин, тоже испытывая неловкость. Краевед удрученно кивнул: – Было такое замечание. В голосе Окладина проскользнула досада: – Вы все еще сердитесь на меня? – Сейчас уже перегорело, – махнул рукой Пташников. – Книга все равно вышла, только на год позднее. Некоторые ваши замечания я учел. – Значит, моя рецензия в какой-то степени помогла вам? – В целом книга мало отличается от рукописи. Я по-прежнему считаю, что гипотезы в истории и краеведении не только допустимы, но порой и необходимы. Как, впрочем, и в любой другой науке. – Пташников заносчиво посмотрел собеседнику в глаза. – А я, с вашего позволения, когда речь касается истории, по-прежнему предпочитаю оперировать только фактами. – Воля ваша, – покорно вздохнул краевед. Помолчав, Окладин осторожно спросил, вероятно, уже догадываясь, каков будет ответ краеведа: – Скажите откровенно, Иван Алексеевич: вы разделяете мнение нашего загадочного попутчика, что существовал заговор против Грозного и царевич погиб в результате этого заговора? – По правде говоря, я не могу избавиться от ощущения, что он и впрямь располагает какими-то неизвестными материалами. В глубине души я был целиком согласен с краеведом в оценке чернобородого, но и на этот раз оставил свое мнение при себе. Однако наблюдательный Окладин, видимо, угадал мои мысли и, взглянув на меня, не удержался от саркастического замечания: – Может, нам попался новый Агасфер? – Кто? – не сразу понял краевед. Окладин пояснил: – Агасфер, осужденный Богом на вечные скитания за то, что не помог Иисусу Христу, когда тот с крестом шел на Голгофу. Может, наш странный попутчик видел Ивана Грозного своими глазами, присутствовал при гибели царевича? Только так можно объяснить эту удивительную, как вы считаете, осведомленность в событиях того времени. Краевед даже не улыбнулся, сообщение чернобородого и сейчас не давало ему покоя. Непонятно по какой причине, но интерес Пташникова к нашему чернобородому спутнику все больше не нравился Окладину, с виду человеку сдержанному и рассудительному. Пряча усмешку в уголках тонких губ, он сказал Пташникову: – Заодно надо было спросить у этого новоявленного Агасфера о сыне Соломонии Сабуровой. Помнится, в своих краеведческих записках вы утверждали, что в Покровском монастыре Суздаля, куда сослал княгиню ее муж Василий Третий, у нее родился сын – брат Ивана Грозного. – А вы в своей рецензии не смогли достаточно убедительно опровергнуть эту версию! – запальчиво проговорил краевед. – Как, впрочем, и многие другие версии, которые были изложены мною в рукописи. И только тут до меня дошло, что фамилия краеведа мне знакома. Раскрыв журнал с заинтересовавшим меня очерком «Кто и когда основал Москву?», я прочитал под ним фамилию автора – «И. Пташников». Показал ее краеведу: – Случайно, не однофамилец? – Нет, это моя работа, – заглянув в журнал, ответил Пташников. Перепечатали из той самой книги «Записки краеведа», которую уважаемый Михаил Николаевич подверг столь резкой критике. Кстати сказать, этому очерку об основании Москвы в той рецензии тоже досталось с лихвой. Однако серьезный исторический журнал, как видите, его перепечатал, не побоялся критики.