Старый знакомец, дворник Платон, старательно царапал скребком по тротуару, испуская отвратительные звуки и не обращая внимания на сыщика. Соколов не упустил случая подтрунить над Платоном. Он дал ему под зад пинка, страшным голосом крикнул: — Чего, старый пень, тишину нарушаешь? Подслеповатый Платон, оскорбленный в чувствах, не сразу разглядев гения сыска, прогундосил: — Зачем деретесь? Если каждый прохожий под зад пинать станет… Вот свистну сейчас городового. — И вдруг узнал Соколова, торопливо сдернул с ушей баранью шапку и выкрикнул фистулой: — Здравия желаю, ваше сиятельство. Аполлинарий Николаевич! Простите, не сразу признал вас. Дозвольте чемоданчик поднести… Три года назад, в декабре 1913-го, проведав о доносе дворника, Соколов засунул Платона головой в унитаз. По необъяснимой логике, с той поры барина с шестого этажа дворник полюбил еще сильней. * * * Как всегда после долгой разлуки, в доме начался переполох. Мари, счастливо улыбаясь, ласково провела теплой ладошкой по щеке мужа: — Вас, Аполлинарий Николаевич, узнать трудно… В вашем облике появилось что-то новое. Вы стали похожи на античного героя. Соколов обратил внимание на новое лицо, скромно стоявшее в коридоре, — полноватую, с пышным бюстом девицу в скромном темном платье, лет девятнадцати. Она с любопытством поглядывала на атлета и удерживала за руку вырывавшегося сына, строго выговаривая: — Иван Аполлинарьевич, ведите себя прилично! Мари представила: — Это воспитательница Вани — Елена Гавриловна. Она учит русскому и французскому языкам, а также игре на фортепьяно и хорошим манерам. Девица сделала изящный книксен, а Ваня воспользовался заминкой, вырвался, бросился к отцу и в мгновение ока, не без папашиной помощи, вскарабкался ему на плечи. Он гладил лицо и целовал отцовскую щеку, приговаривая: — Ой, папочка, как я о тебе скучал, даже плакал один раз. — Сынок, нам плакать не пристало, пусть плачут наши враги. Но почему Лукерья сейчас слезы льет? Горничная прижалась лицом к плечу гения сыска: — Наконец-то сокол наш ясный объявился! Разве дело — дом без хозяина? Это все равно что лампадка без фитиля. Но теперь заживем по-человечески… — Эх, Луша, Россия не то место на земле, где можно нынче жить по-человечески. Душ включи да обед скорее на стол ставьте. — Чёй-то душ? — удивилась Лушка. — Дорожному человеку, поди, теплую ванну принять полезней… — Нет времени лежать в ванне. Лушка побежала зажигать колонку и готовить барину свежее белье. Мари округлила глаза: — Как, опять уезжаете? — У меня всего два свободных часа. — Но почему? Соколов развел руками и сказал лишь одно слово: — Служба! Мари от досады аж застонала, повела мужа в гостиную: — А я размечталась: любимый приехал навсегда… Господи, когда кончится эта война? — Скоро, дорогая! Но начнется другая — с уголовными преступниками. После войн их всегда много разводится. Веришь, я часто скучаю по своей службе в уголовном сыске. Какие там замечательные были ребята — покойный друг Коля Жеребцов, Юра Ирошников, Кошко, Гриша Павловский. Мари вздохнула: — Даже не верится, что заживем мы, как прежде: каждый день будем видеть вас, милый папа и любимый муж. Соколов взял жену за руку, поцеловал ее ладонь: — Милая Мари! Пожалуйста, присядем на минуту. Мари удивленно взглянула на супруга: слишком необычным тоном он обратился к ней. Они сели на кожаный диван с высокой спинкой. Соколов, не выпуская руку супруги, произнес: — Тебя, мой друг, уже в ближайшие дни ждет тяжелое испытание. Она чуть побледнела: — Что-то случится с вами? — Да, со мной. Увы, я тебе не могу ничего объяснить, ни слова. Все, что я могу сделать, — посмотреть в твои глаза. Мне очень хочется, чтобы ты все поняла без слов… Он долго глядел в ее темные, бездонные, словно загадочное ночное небо, глаза, полные какой-то вековой женской тайны. Сдавленным голосом она сказала: — Храни вас Бог, а мое сердце навсегда отдано вам… В дверь постучала Лушка, улыбнулась во весь рот: — Барин, я колонку зажгла, душ пустила, полотенца приготовила… Никогда так время стремительно не бежит, как в родном доме перед отправкой на фронт. Прощай, любимый город Веселая поездка В Москве задувала метель. Ветер неистово мел по мостовой, подымая и яростно бросая в лицо снежную крупу. Пешеходы зябко втягивали шею и спешили укрыться в тепле. Москва на четвертом году войны изрядно изменилась. Мужское население призывного возраста прорубало туннели в глубоких снегах под Краковом и Львовом, ходило в контрнаступления на Австро-Венгерском фронте, форсировало ледяной Дунаец в Галиции, отчаянно било врага на Румынском фронте возле Серета и у Фокшан, теснило противника на Риго-Двинском фронте, а трупы молодых и сильных мужиков ложились в землю на всем громадном пространстве от Балтийского до Черного моря. Зато в старую столицу нахлынуло много нового люда, преимущественно восточного типа. И каждый находил в Москве уютное место. * * * Чтобы внести свою лепту в общее дело битвы за великую Россию, этим хмурым днем, обрядившись в новенькую солдатскую шинель, забросив за широкую спину вещевой мешок, покинул родной кров неустрашимый воин Аполлинарий Соколов. Стремительным шагом он вышел из подъезда громадного дома у Красных ворот. На углу Орликова переулка в роскошных, расписных лаком ковровых саночках зябко оправлял синего цвета зипун, крепко перепоясанный толстым шнурком, лихач. Лихач не обращал внимания на солдата. Соколов, не спрашивая позволения, с хозяйской властностью швырнул в сани видавший виды вещевой мешок. Затем уселся и сам, набросив на колени медвежью полость. Лихач, возивший особ значительных, капитальных, с презрением сплюнул через губу: — Угорел, что ль, служивый? Солдат уставил в лихача стальной взгляд: — Вези на Брест-Литовский вокзал.