— Кликуха тебе под стать! — улыбнулся я, отвечая на рукопожатие его ладони-лопаты. — Это не кликуха, это фамилия у меня такая! — Александр смутился. — А почему он тебя Сенькой называл? — А какая разница… — пожал он плечами. Как-то так получилось, что Александр стал рассказывать о себе. Оказывается, его обвиняли по статье «убийство по неосторожности», но следователь пытался доказать расстрельную статью «умышленное убийство». — Эта сволочь вообще ничего не хочет слушать! — ругнулся вдруг Муромец. — Прикинь, я в полной отключке в кузове валялся, когда он под задние колеса попал. — Перепил, что ли? — Я? — нахмурил он густые брови. — Ну! Приятель дембельнулся, мы и нахрюкались… — А кто-нибудь ещё в кузове был? — А как же! — И что они? — Таки они в стельку… — А покойный? — Тоже в стельку… Единственный, кто мог двигаться, — Пашка Кузнец. — А он что говорит? — Так он за рулём был: начал сдавать назад, чтобы развернуться, и услышал крик, тормознул, да поздно… — Александр печально вздохнул. — Ничего не понимаю, — признался я. В его рассказе не было никакой логики. Если всё произошло, как говорит он, то больше всего был виновен тот, кто сидел за рулём… О чём я и сказал ему: — Пашка — сын Председателя Исполкома, — вздохнул Александр, — а на мне три года условных висят по «сто восьмой»: бугра помял немного… — Что, снюхались? — раздался недовольный голос подошедшего Кешки-Рыси. — Ну?! — неопределённо буркнул Александр. — Смотри! — угрожающе произнёс тот. — Смотрю! — чуть взвинчиваясь, набычился Муромец. Трудно сказать, чем бы закончился нелепо начавшийся конфликт, если бы не раздался характерный глухой стук тележки о дверь камеры. — Баланда, граждане уголовнички! — громко выкрикнул шнырь по прозвищу Крылатый. — После ужина договорим! — многозначительно бросил Кешка-Рысь и направился к столу. В этот момент дверца «кормушки» откинулась, и баландёр, сунув первую шлёмку с кашей, негромко, но вполне отчетливо выкрикнул в камеру: — Доценко есть? — Ну, я Доценко! Кто спрашивает? — подойдя к кормушке, удивлённо спросил я. — Привет тебе от Лёвы-Жида, а вот ксива от него! — Баландёр быстро протянул записку. — Если ответ хочешь передать ему, то приготовь: отдашь, когда посуду забирать буду!.. — Спасибо, земляк! — взяв весло и шлёмку с кашей, наполненную едва ли не с верхом, я вернулся на свое место и первым делом развернул записку от Лёвы-Жида: «Привет, браток! Обещал тебя разыскать, вот и выполнил обещание! Как живёшь-можешь? Не мешает ли кто дышать? Если да, скажи — попрошу кого-нибудь: сделают ему лишнюю дырочку для проветривания мозгов! У меня всё по-прежнему: ещё не „окрестили". Правда, ларька, суки, лишили, да в карцере отсидел несколько суток за одного говнюка: старших не уважал, падлюка!.. Ну да бог с ним! Будет возможность, снова дам о себе знать! Если захочешь, черкани маляву: тропинка надёжная… Будь здоров и не кашляй! Лёва-Жид…» К тому дню мои сто пятьдесят «рваных» уже поступили на личняк, то есть мой лицевой счёт, я уже успел отовариться в бутырском «магазине» и имел не только некоторые деликатесы в виде полукопчёной колбасы и печенья, но и несколько пачек сигарет «Ява». Отоваривание в магазине Бутырки происходит следующим макаром: за пару дней до появления буфетчицы по камерам разносят бланки-заказы, в которых перечислены наименования товаров, имеющихся в наличии, и их цены. Во время описываемых событий каждый имел право, насколько мне не изменяет память, отовариваться только на десять рублей в месяц. Отмечаешь всё, что хочешь приобрести, в пределах десяти рублей, подписываешь и отдаёшь бланк заказа вертухаю. Когда приходит магазин, тебе вручают твой заказ, а червонец списывают с твоего личняка. Я быстро покончил с кашей, набросал несколько строк на куске бумаги, достал из своего узелка пачку сигарет, пачку печенья, кусок колбасы и луковицу, завернул всё это в газету, из другой пачки вытащил пару сигарет, дождался, когда начнут собирать посуду, и подошёл к кормушке. Но баландёр подал знак подождать: видно, рядом стоял вертухай. Я посторонился, давая возможность Крылатому сдать все шлёмки и вёсла. Наконец баландёр тихо произнёс: — Доценко, давай быстрее!.. — Это тебе, — протянул ему пару сигарет, — а это Лёве-Жиду… — сунул ему пакет с гостинцами. Потом я хотел отойти в сторону, но баландёр остановил. — Подожди! — сказал он, протянул мне небольшой кусок вареного мяса и захлопнул кормушку. Улыбнувшись «греву», я повернулся и едва не наткнулся на Кешку-Рыся. — Что же ты не сказал, что кентуешься с Лёвой-Жидом? — с некоторой обидой проговорил он. — Теперь можешь и на меня положиться! — Он протянул руку. Немного подумав, я сообразил, что не стоит обострять с ним отношения, и ответил на рукопожатие, тем не менее решив, что «зубки» показать стоит. — С этого дня мы с Юркой переходим на нижнюю шконку к окну, а мне сделай место за столом! — Базара нет! — не без некоторого облегчения произнёс Кешка-Рысь. Он подал знак одному из своих «шестёрок», который моментально скинул с нижней шконки у окна постели двух своих приятелей, а на их место перенёс наши с Юрием матрацы… Здесь я обязан заметить, что по сравнению с тем, что сейчас творится в российских тюрьмах, особенно в московских тюрьмах, которые перенаселены до настоящего безобразия, тогдашнее содержание и обращение с сидельцами можно считать даже удовлетворительным. Мне иногда даже хотелось шутить, причём в стихотворной форме. Как? А вот читайте — сначала о тюрьме… Ода тюрьме Тюрьма для меня — что изгнанье из ада, Ну, правда, конечно ж не в рай! Зато я не буду на улице падать, Не попаду под звонкий трамвай! Не надо думать о хлебе, Билеты в кино доставать, Никто лотерею не всучит, И на ночь готова «кровать». Обедом накормят и в бане помоют: Такая здесь жизнь — без забот. Тюремный порядок не плох сам собою, На пользу здоровью идёт.