— При необъявленном шахе правило «взялся за фигуру — обязан ею ходить» утрачивает свою силу. — Как это? — Допустим, я напал на твоего короля, но об этом тебе не сказал и ты взялся за фигуру, которая не может защитить твоего короля ни при каком условии, в этом случае ты обязан вернуть фигуру назад и сделать ход, который исправит положение твоего короля… — Нет возражений… Это всё? — Патовая ситуация является ничьёй! — Всё? — По правилам — всё! — А что ещё? — Договоримся заранее, что заменяет полпачки сигарет: по цене на воле или по цене за колючкой? — Резонно! — кивнул тот. — Пачка сигарет — пять рублей, отсюда и отталкиваемся! Согласен? — Согласен! Твой ход! Честно говоря, я и не представлял, что моя дотошность не просто выведет его из себя, но и заставит так нервничать, что он даже скрывать этого не сможет. Я обговаривал каждый пункт условий игры потому, что отлично знал законы криминального мира, когда любой неоговорённый пункт может превратиться в лазейку, для того чтобы перевернуть всё с ног на голову и доказать, что ты проиграл. Главное, что я обговорил — это число партий. Дело в том, что довольно часто, когда противник явно сильнее, более слабому достаточно каждый свой проигрыш увеличивать в следующей партии вдвое. Рано или поздно от усталости или по случайному недосмотру сильный противник допустит ошибку и моментально не только проиграет свой выигрыш вчистую, но и сам будет должен столько же. Обговорив число партий, я рисковал только пятью пачками сигарет, при условии, конечно, если я не пойду на повышение цены каждой партии. А для такого шага необходимо было знать возможности соперника, и потому первую партию я нарочно играл намного ниже своих возможностей, во-первых, чтобы усыпить бдительность противника, во-вторых, чтобы определить его силу как шахматиста. Я сразу понял, что Лёха-Голова играет гораздо сильнее среднего игрока, то есть примерно на уровне второго разряда, что позволяет ему выигрывать даже у крепких любителей. Заметил я и его слабую сторону как игрока: Лёха-Голова был весьма самолюбивым человеком и любой промах со своей стороны воспринимал как настоящую трагедию, а над любой ошибкой противника открыто смеялся тому в лицо. В первой партии я сознательно сделал несколько ошибок с тем, чтобы мой противник привык к тому, что я МОГУ ошибаться. Причём для вящей убедительности я, сделав неверный ход, картинно закатывал глаза и морщился, словно от боли. Изображал скорбь для того, чтобы противник не пропустил мою ошибку и привык к тому, что при появлении у меня мимики «отчаяния» у него обязательно зарождается ощущение близкой победы. Таким образом, я использовал достижения великого Павлова, который доказал на собаке, что у живого существа можно выработать условный рефлекс. Партия тянулась довольно долго, и в конце концов я проиграл. — Расчёт сразу или в конце матча? — спросил я, потянувшись к своему мешку. — Конечно в конце! — самодовольно усмехнулся Лёха-Голова. — Чего тебе каждый раз в баул нырять… — Он подмигнул своим «семейникам». — Так и устать можешь! — Как скажешь. Одну победу ты имеешь. — Лиха беда начало! — Он противно хихикнул. — Да, ты сильно играешь в шахматы, — согласно кивнул я, подливая масла в огонь его тщеславия. — Может, повысим ставку? — безразлично предложил он. — Неужели вдвое? — не очень уверенно произнёс я. — Да хоть вчетверо! — Его просто распирало от собственной значительности. — То есть червонец — партия?! — с некоторым испугом воскликнул я, отлично зная, что мой тщеславный соперник уже не возьмёт свои слова назад. — Что, слабо? — Ну почему же, рискну! — Сделав небольшую паузу, словно прикидывая мысленно, смогу ли рассчитаться, я, будто от отчаяния, решительно взмахнул рукой. — Все слышали? Червонец — партия! — самодовольно подытожил Лёха-Голова… По тем временам десять рублей были хорошие деньги: достаточно сказать, что по закону заключённому на зоне разрешалось отовариваться в ларьке лишь на пять рублей в месяц. Конечно, имелись и так называемые поощрительные: два рубля мог добавить «Старший Кум» за «ментовскую» нарукавную повязку — так называемые «козлиные», два рубля мог добавить «Хозяин» за перевыполнение плана на работе, и два рубля мог добавить Замполит за участие в общественной жизни колонии. То есть максимум, на который мог отовариться зэк в ларьке «за колючей проволокой», — одиннадцать рублей в месяц… Надеюсь, понятно, почему едва ли не вся камера подтянулась к нашему уголку: как мне потом сказал Василий, здесь впервые играли в шахматы со столь высокой ставкой. Вторую партию я специально затянул настолько, что когда Лёха Голова получил вымученный мат, он воскликнул: — Измором меня взял! — И оглядел членов своей «семьи», те дружно его поддержали. — Точно, совсем замучил тебя, братан, — процедил один. — Надо было время обговорить, — заметил второй. — Ничего, в следующей отыграешься, — обнадежил третий. — Пять рубликов с тебя, — напомнил я сопернику. — Да, согласен! Хожу! — недовольно бросил тот, игравший на этот раз белыми. Не буду утомлять подробностями, только сообщу, что все остальные партии я выиграл. Более того, при счёте шесть — один, Леха-Голова неожиданно предложил повысить ставку в три раза, то есть цена партии поднялась до тридцати рублей!!! Не знаю, на что рассчитывал мой соперник, на случай или на мою ошибку, но ни того ни другого не произошло, и в результате Лёха-Голова проиграл сто сорок рублей!.. Но ТАМ, то есть в местах лишения свободы, важно не только выиграть, но и получить выигрыш без особых последствий для выигравшего. Впервые наткнувшись на игрока, оказавшегося сильнее их главаря, «семья» попыталась отыскать лазейку, чтобы не платить. И одним из аргументов, выдвинутых, кстати, Костей-Интеллигентом, услышав который я с трудом удержался от смеха, было подозрение в том, что я наверняка обладаю разрядом по шахматам. Хотел было уже ответить с юмором, но тут за меня вступился Василий: — А мы не слышали, чтобы в оговорённых вами правилах, да и просто в шахматных правилах был пункт о том, что разрядник не имеет права участвовать в каких-либо играх за тюремной решёткой… — В его тоне чувствовалась явная усмешка. — Создаётся такое впечатление, что вы, земляки, хотите заныкать свой проигрыш… — Ага, как выигрываете, так плати сразу, а как проигрыш отдавать, так не очень хочется, — подхватил один из тех, кто просадил им почти всё, что имел, а потому не скрывал своей неприязни к «семейке». — Игровые долги — дело святое, — вынужденно заметил Лёха-Голова. — Не возражаешь, если получишь выигрыш в разных видах? — А именно? — Мне захотелось уточнений. — Часть — сигаретами, часть — продуктами, часть — деньгами! — Никаких возражений! — ухмыльнулся я, довольный, что всё закончилось благополучно. В итоге я получил шесть пачек сигарет, семьдесят пять рублей деньгами (три купюры по двадцать пять рублей], остальную сумму — тридцать пять рублей — мне отдали колбасой, маслом, луком, чесноком и пряниками. Короче говоря, я устроил пир, на который пригласил всех своих болельщиков, которые долго потом говорили о том, что я оказался единственным игроком, обыгравшим эту «семейку» грабителей с большой дороги… На всякий случай, чтобы деньги не отобрали во время шмонов, я решил воспользоваться толстой, в девяносто шесть страниц, тетрадью. Помните, были тогда такие с дерматиновой обложкой, стоимостью сорок копеек? По одной двадцатипятирублевой купюре я вклеил в каждую обложку, а третью, свернув в тонкую трубочку, загнал в корешок тетради. Я специально рассредоточил их по разным местам, чтобы в случае обнаружения при шмоне одной купюры сохранить остальные… Ничего более интересного и существенного в пересыльной Краснопресненской тюрьме со мной не случилось, а потому перейду к тому дню, когда меня отправили этапом, снабдив кульком солёной кильки и двумя кирпичами чёрного хлеба: по количеству хлеба можно было вычислить, что до места назначения добираться не менее двух суток… Дорога была на редкость спокойная, и обошлось без длительных и весьма утомительных остановок на перегонах. Как говорится, нашему составу везде давали зелёный свет. Да и конвой оказался подмосковным, вполне дружелюбным и нормально относящимся к своим основным обязанностям во время следования по железной дороге: не создавал проблем с водой, кипятком и не ленился водить на «дальняк». Про такой конвой зэки говорят: раз не запомнилась дорога, значит, конвой был нормальный. Уже через пять-шесть часов после начала пути нам стало известно, что конечный путь следования нашего «столыпинского вагона» — степи Оренбурга. По пути в разных городах с нашего спецвагона сняли довольно много «пассажиров» по несчастью. Только в моём «купе» из восемнадцати человек остались восемь. Информация об Оренбурге оказалась не совсем точной. Когда состав остановился в Оренбурге, нас, как ни странно, не стали высаживать, а спецвагон, подцепив к другому составу, отправили дальше. Как выяснилось, конечным пунктом был Орск. Едва просочился слух об Орске, как кто-то из бывалых зэков, с совсем седой головой, несмотря на то что ему было немногим более сорока лет, догадливо произнёс: — Рубль за сто даю: на «пятёрку» нас везут! — Так «пятёрка» же не в Орске, — тут же возразил другой зэк. — А разве я говорил, что она в Орске? «Пятёрка» под Новотроицком стоит… — И что это за «командировка»? — поинтересовался кто-то. — Что сказать… я был на ней более четырёх лет назад, — задумчиво проговорил седой. — «Сучьей» не назовёшь, хотя, должен сказать, козлиной породы там предостаточно, да и Воров на ней особо не жалуют… вернее, не жаловали. Как сейчас, не знаю. Если подполковник Буш всё ещё там, то держи ухо востро — то ещё говно… — А кто он? — Подполковник-то? «Старший Кум» «пятёрки»… Интриган, каких мало сыщешь… А «Хозяин» там и вообще полный придурок! Полковник Степанцов! Небольшого роста и очень сволочной. На небрежности в одежде или на тапочках пунктик точно заработал, совсем шизанулся! Прикинь, увидит кого в тапочках, считай, что тот ШИЗО заработал. Все об этом знают и стараются ему не попадаться на глаза в тапочках, а если случается, то руки в ноги и бежать. Тогда этот Степанцов бежит за ним до тех пор, пока не поймает или пока тот не скроется в какой-нибудь «локалке». Бежит и орёт во всю глотку: «Стой, мать твою, хуже будет! Поймаю — пятнадцать суток, сам остановишься — пять получишь!» Не пришита пуговица — пять-семь суток, оторвана бирка или пидорка не по форме — десять суток! А иногда, в плохом настроении, может ни с балды прицепиться: «Что-то рожа твоя мне знакома… Не ты ли дня три назад убегал от меня? Нет? Всё равно пять суток получи — чист перед администрацией только я! Понял? Вали в ШИЗО!..» — А зам по режиму? Тоже злобствует? — спросил кто-то. — Зам по режиму со «Старшим Кумом» на Вась-Вась общаются, точно не помню, но они вроде бы какие-то родственники, а потому «режимник» поёт то, что поёт «Старший Кум». Единственный приличный мужик на зоне — Замполит: ему по фигу мороз! Говорят, «лапу» в Москве имеет нехилую. Всегда по душам поговорит, в делюгу вникнет, коли невиновен — отмажет, нужна помощь — поможет… Слушая этого опытного зэка, я подумал, что при таком руководстве колонии нужно держать ухо востро: наверняка они как пауки в банке. Кстати, иногда это очень здорово помогает: стравливай одного с другим и посвистывай в сторонке! Во всяком случае, Замполита я взял на заметку… — А что на «пятёрке» за производство? — спросил молодой щербатый паренек. — Главное — мебель: книжные шкафы, шифоньеры, двух-, трёхтумбовые письменные столы, тумбочки… Есть швейный цех: джинсы и рабочую одежду строгают. Механический цех: разнообразные заготовки деталей для комбайнов доводят до ума. Небольшой кузнечный цех и очень большое производство снарядных ящиков, а ещё сувенирка своя… — И где лучше зарабатывают? — не унимался молодой и щербатый. — Я бы так сказал: заработать капусту при желании и поддержке начальства можно в любом цеху, но на зоне гораздо легче заработать себе горб! После этих слов все как-то замолчали, ушли в свои мысли. Задумался и я, пытаясь представить, чего можно ожидать на «пятёрке», много ли встречу там москвичей. Думаю, не нужно повторять, что москвичей нигде не любят: ни в армии, ни «за колючей проволокой». Почему-то существует твёрдое мнение, что москвичи, «катаясь как сыр в масле и трахая Пугачиху на крыше троллейбуса», пожизненно должны любому жителю с периферии, которые «слаще морковки» ничего в жизни не видели. Не удержавшись, спросил: — Зона большая?